Поиск по автору:

КАК ВЫПУСНИКИ-ФИЛОЛОГИ В СССР "ОТКРЕПЛЕНИЕ" ПОЛУЧАЛИ

Перед теми, кто в конце пятидесятых решал поступить на филологический факультет, сразу же вырастали две трудности.

Первая находилась в непосредственной близости и казалась непреодолимой − это было поступление. Если вы не были медалистом, офицером, демобилизованным по хрущевскому сокращению армии, или крестьянским отпрыском, обремененным к тому же стажем работы на полях, то перед вами представали семь вступительных экзаменов, которые нужно было сдать на “отлично”. Проходной балл для тех, на кого не распространялись льготы, был тридцать пять из тридцати пяти возможных. Конкурс пять-семь человек на место держался годами. И в этом было нечто парадоксальное. Каждый прекрасно осознавал, что его ждет карьера сельского учителя − необходимая, полезная, но отнюдь не привлекательная − и мизерная зарплата. Но об этом даже не принято было говорить. Само собой подразумевалось, что все станут журналистами, скажут свое слово в литературе, займутся, в конце концов, научной работой. А труд учителя начальной школы, воспитательницы детского сада или библиотекаря предназначен кому-то другому.

Если происходило почти чудо и вы преодолевали все вступительные препоны, то получали восхитительную возможность пять лет бездельничать. Нельзя же было считать настоящей работой чтение любимых книг и диагональный просмотр нелюбимых. Какие были годы надежд и какие книги! Отошли в прошлое забубенные “Белые березы” и “Кавалер Золотой звезды”. Наша жизнь была взорвана романами Ремарка и еще более Хемингуэем. А за ними уже вырастали глыбы Фолкнера и Вулфа. Они подарили нам понятие самоценности личности и гордый индивидуализм, помогли нам никогда уже не возвращаться, чтобы с нами ни случилось, в закоулки коллективного сознания, и теперь всегда где-то впереди и над нами белели недостижимые и нетронутые снега Килиманджаро.

Иногда это безмятежное существование прерывалось экскурсами в сравнительное языкознание или историческую грамматику. И вот когда вы окончательно привыкали к этой интересной и необременительной жизни, вдруг стремительно и неотвратимо приблизилась вторая проблема − распределение.

В начале шестидесятых годов будто бы появились − мы так думали − слабые ростки демократии. Нам объявили, что на заседание комиссии по распределению мы будем входить в соответствии со своим средним баллом, что давало первым возможность маленького, но выбора. И хотя я была в первой десятке, все произошло быстро и безвариантно: через пять минут я снова стояла в коридоре и рассматривала листок, на котором было написано место моей новой жизни: Тернопольская область, село Дощовый Кут, что в переводе на русский означает Дождливый Угол.

И вот последний месяц каникул или первый месяц отпуска пролетел, и первого августа в недоумении стояла я на подножке автобуса, который привез меня в этот Кут. Но стоять бесконечно долго невозможно, и я сделала первый шаг к своей самостоятельной жизни. Он, первый шаг, привел меня в глубокую колдобину, наполненную вязкой грязью. Голубые босоножки полностью утонули в ней и, как я сразу же поняла, были безнадежно испорчены. Автобус, громыхая сочленениями, уехал, а я стояла в этой колдобине, криво поставив ноги и не меняя позы, потому что боялась погрузиться в грязь еще глубже, и ожидала аборигена. Наконец появился подросток в высоких резиновых сапогах, которые, как я уже поняла, были здесь всесезонной обувью.

На мой вопрос, где находится школа, он указал рукой на что-то за моей спиной и сказал:

-​ Та ось, йдiть навпростець, крiзь колгоспний двiр…

Я оглянулась: за покосившимся забором, где не хватало жердин, простирался, как видно, скотный двор. Утопая в грязи, на этот раз смешанной с навозом, я пошла к белому дому, окруженному деревьями, который проглядывал сквозь забор. Сначала я с опаской посматривала на нескольких коров, бродивших по двору. Вероятно, у них не хватило сил дойти до пастбища. При взгляде на них сразу становился понятен смысл емкого украинского слова “худоба”, которым называют крупный рогатый скот.

На крыльце школы сидело несколько молодых женщин в ситцевых халатиках − кто с вышиванием, кто с вязанием в руках. Они вели разговор об огородах и все были беременными. У меня мелькнула мысль, что к Новому году я буду преподавать в школе все предметы вплоть до биологии и химии.

– Вы − мовниця? − спросила одна из женщин. И хотя ни в русском, ни в украинском языках нет такого слова, было совершенно ясно, что она спрашивает меня, не являюсь ли я преподавательницей языка. На мой утвердительный ответ последовал второй вопрос:

-​ А де ваш чоловiк?

Ответив, что мужа у меня нет, я прошла к кабинету директора. На стене в коридоре висел график соревнования между классами по выведению кроликов. Это превышало мою компетенцию.

Директор, рассматривая мои документы, задал тот же вопрос:

-​ А ваш муж приедет позже?

Я начала понимать, что здесь что-то не так. А директор тем временем объяснял, стараясь меня слегка припугнуть, что моя нагрузка слагается из часов в этой восьмилетней школе и из уроков в вечерней школе рабочей молодежи, которая находится на другом конце села, в двух километрах отсюда.

– Ничего, − заверила я его, − значит, квартиру мне нужно искать посредине села.

– Да… квартиру… − промямлил директор. − Это не совсем то, что вы себе представляете. Потом пришел к какому-то решению, собрался и уже другим, “директорским”, голосом спросил:

– Где вы остановились? А, в Тернополе, в гостинице… Вас не затруднит приехать еще раз завтра после двенадцати часов?

В некотором недоумении я вернулась в город, прошлась по бульвару, вышла к озеру. Прикидывая планы своей дальнейшей жизни, отыскала опорные пункты − театр и кинотеатр, книжный магазин и библиотеку. В голову лезли какие-то романтические бредни: я здесь нужна… разумное, доброе… искорка знаний в этой дождливой глухомани. К утру я уже почти уговорила себя.

На следующий день директор был готов к беседе.

– Понимаете, − говорил он, − как важно, чтобы в школе работали учителя-мужчины. Я долго договаривался с облоно, чтобы к нам направили молодую пару, чтобы они здесь остались жить, построили дом. Ну, вы понимаете, о чем я говорю? Вы же, конечно, к нам не насовсем? − задал он вопрос, не требующий ответа. − И вот мне такую пару подыскали − уроженцы нашей области, два года, как окончили Черновицкий университет. Но вы имеете официальное направление к нам… − сказал он и сделал паузу.

Я стала прозревать истину и робко пошла ей навстречу:

– Значит, вы можете дать мне открепление?

Оно уже было подготовлено, и мне оставалось только съездить в Киев в Министерство просвещения и получить подтверждение. Через несколько дней тот самый “свободный диплом” − предмет мечтаний − без обязательных трех лет работы по назначению и комсомольских разбирательств в случае уклонения был у меня в руках.

Их заставляли кричать «Хайль Сталин!» и снимали на кинокамеру

"...Я не знаю, почему тот небольшой детский дом в нашем городке не успели эвакуировать. Хотя все говорили, что Германия вот-вот нападет, власти приказывали не поддаваться на провокации. Но война началась, и мы оказались во вражеском тылу. На наше счастье, в первые недели войны враг был опьянен победным быстрым продвижением, поэтому настроен был очень благодушно. У кого-то из нацистского начальства отмечался юбилей. Оккупанты решили отправить в Германию отчет о своих победах, решили снять фильм с участием детей.
Сценарий придумали местные антисоветчики.
Сначала все дети (в том числе и я, мне было 11 лет) подумали, что их тоже будут снимать. Но оккупанты решили использовать детдомовцев. Неухоженных, вечно недоедающих, детей нарядили в неглаженную грязную пионерскую форму и приказали пройтись строем и кричать "Хайль Сталин!". А потом обещали нарядить в новую немецкую форму, чтобы дети прошлись в другую сторону и славили уже Гитлера. В финале их ждали заваленные едой столы, где они на фоне радостных немецких офицеров должны были показать, как советские дети рады освободителям.
Уж не знаю,где они собирались найти в нашей провинции такую форму на детей. И насколько же оказалась убогой фантазия "сценаристов"!
Дети согласились сняться в кадрах, где они славили Сталина. Но, когда их покормили за работу, славить Гитлера отказались. Тогда их заперли в подвале и сказали,что не выпустят оттуда, пока не образумятся и не отработают кормежку. И что будут искать других киноактеров-детей, поумнее. А этих на площади расстреляют. И снимут расстрел на кинопленку. Ночью наша и многие другие семьи сбежали из городка. Фронт был еще недалеко, через несколько дней мы прошли лесами и ухитрились оказаться у своих.
Уже после войны я пытался узнать о судьбе детдомовцев. Нет, их не расстреляли публично. Захватчики еще не накопили той звериной жестокости, они верили,что победа не за горами. Но детей куда-то увезли, и о их судьбе ничего никому не было известно.
Те кино-фотодокументы, создание которых для захватчиков сначала было забавой, в итоге превратились в страшные свидетельства обвинения нацистов на Нюрнбергском процессе".

Примечание: Это письмо поступило в редакцию в 1984 году, в адрес программы "Говорят и пишут ветераны Великой Отечественной войны". Оно не было тогда опубликовано, и, прочитав его, вы поймете, почему. А через 10 лет, когда страна отмечала 50-летие Великой Победы, оно вышло в эфир, но согражданам уже было не до этого - их перепичкали совершенно другими "воспоминаниями".

Источник: https://zen.yandex.ru/media/id/5cab82da84805b00aef6cbb6/ih-zastavliali-krichat-hail-stalin-i-snimali-na-kinokameru-5d971fb8118d7f00c2711d9c