История №972019

Любопытные факты о классиках русской литературы.

"Мне и гадко и стыдно беспокоить Вас... Обращаюсь к Вам как человек к человеку и прошу у Вас сто талеров. На душе скверно (я думал, будет сквернее), а главное, стыдно Вас беспокоить; но когда тонешь, что делать".

Так Достоевский писал Тургеневу, когда в пух и прах проигрался в Висбадене. Тургенев прислал только половину (50 талеров), хотя в средствах был совершенно не стеснён. Достоевский отдал долг через 11 лет.

Известен факт, что Некрасов при соавторстве Тургенева сочинил такую эпиграмму, да ещё и под заголовком "Послание Белинского к Достоевскому", написанной якобы от лица самого Белинского:

«Витязь горестной фигуры,
Достоевский, милый пыщ,
На носу литературы
Рдеешь ты, как новый прыщ».

«Витязь горестной фигуры» - это устаревший перевод с испанского:
«el caballero de la trista figura», что переводится как "Рыцарь печального образа". Тургенев и Некрасов разжаловали своего приятеля из гениев в Дон Кихоты. Эпиграмма не слишком остроумна: она высмеивает обморок Достоевского в момент его представления красавице Сенявиной в 1840 году.
Авторы еще не знали, что он эпилептик, а обморок был малой формой припадка
(на стадии эпилепсии petit mal, припадки проходят без судорог).

Тургеневский роман «Дым» окончательно расстроил их отношения. Достоевский вернулся с каторги монархистом, сторонником православия и славянофильства, Тургенев же был убежденным западником, чего Фёдор Михайлович принять не мог. Тургенев яростно критиковал произведения Достоевского и его писательский метод. Позже, в романе "Бесы" Достоевский вывел Кармазинова, в котором многие разглядели Ивана Сергеевича.

Доставалось классику и от современников, и от наследников. Глеб Успенский: "Описания в его романах банальны и бесцветны до невозможности, а кроме того - потрясающе небрежны". Вот Белинский в письме к мемуаристу и историку литературы Павлу Анненкову: "Надулись же мы, друг мой, с Достоевским-гением!"
Вот и Лев Толстой более-менее деликатно замечает:
«Достоевский - серьёзное отношение к делу, но дурная форма, однообразные приёмы, однообразие в языке».
Набоков рубит сплеча: "Достоевский не что иное, как низкопробное трюкачество, не имеющее себе равных по глупости во всей мировой литературе.
Все его сочинения создавались в условиях крайней спешки".

И только после публикации некоторых писем, выяснилось истинное отношение графа Толстого к его творчеству.
Из письма Страхову: "...читал "Мёртвый дом". Много забыл, перечитал и не знаю лучше книги изо всей новой литературы, включая Пушкина... Я наслаждался вчера целый день, как давно не наслаждался. Если увидите Достоевского, скажите ему, что я его люблю". Страхов показал письмо Достоевскому.
Тот был взволнован и обрадован, упрашивал Страхова отдать ему это письмо.
И в то же время был искренне огорчён, что Толстой поставил его выше Пушкина, увидел в этом проявление непочтения к своему кумиру.

После смерти Достоевского Толстой в письме к Страхову пишет: "Как бы я желал уметь сказать все, что я чувствую о Достоевском. Я никогда не видал этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним, и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый, самый близкий дорогой, нужный мне человек."

Как ни странно, даже у Толстого с Чеховым возникали некоторые "непонятки":

В «Послесловии» к «Душечке» Лев Толстой писал, что Чехов в этом рассказе отказался от своего первоначального намерения и поступил вопреки ему: хотел осмеять героиню, а чувство художника велело ее прославить, и он прославил.
По мысли Толстого, Чехов хотел осудить и высмеять героиню, однако на деле, как художник, сделал нечто обратное - воспел ее, овеял своей симпатией.

По мнению В.И. Тюпы, «Толстой по отношению к "Душечке" проявил произвол.
Он считал несомненным снижение образа Душечки рассказчиком, однако сила ее любви мыслилась им как очистительная, преобразующая авторскую насмешку в читательское сочувствие, сострадание».

И ничего же не изменилось, по прежнему спорят либералы и консерваторы, западники и славянофилы, феминистки и домостроевцы.

Но среди поэтов "Cеребрянного века" бывало и похлеще.
Катаев в романе "Алмазный мой венец" живописал драку Есенина с Пастернаком (королевич и мулат):

"Стою в тесной редакционной комнате "Красной нови" в Кривоколенном и смотрю на стычку королевича и мулата. Королевич во хмелю, мулат трезв и взбешен.
А сын водопроводчика их разнимает и уговаривает: ну что вы, товарищи...

Испуганная секретарша, спасая свои бумаги и прижимая их к груди, не знала, куда ей бежать: прямо на улицу или укрыться в крошечной каморке кабинета редактора Воронского, который сидел, согнувшись над своим шведским бюро, черный, маленький, носатый, в очках, сам похожий на ворону, и делал вид, что ничего не замечает, хотя "выясняли отношения" два знаменитых поэта страны.
Королевич по-деревенски одной рукой держал интеллигентного мулата за грудки, а другой пытался дать ему в ухо, в то время как мулат, по выражению, похожий одновременно и на араба и на его лошадь с пылающим лицом, в распахнутом пиджаке с оторванными пуговицами с интеллигентной неумелостью ловчился ткнуть королевича кулаком в скулу, что ему никак не удавалось.
Что между ними произошло? Так до сих пор и не знаю.
В своих воспоминаниях мулат сказал, что эти отношения были крайне неровными: то они дружески сближались, то вдруг ненавидели друг друга, доходя до драки.
По-видимому, попал на взрыв взаимной неприязни. А я дружил и с тем и с другим."

"О Русь, малиновое поле.." и "Свеча горела на столе, свеча горела", всё близко.
Такое впечатление, что гении тогда и скандалить умели душевно.