История №1360268

«Грязные концы комсомольцев». Взгляд десять лет спустя

Борис Моисеев является, пожалуй, самым колоритным представителем «голубого кемпа» на российской поп-сцене. И вот что удивительно: если на Западе популярность персонажей подобного рода обычно не выходит за рамки районных гей-клубов, то у нас они не слезают с голубого экрана и самых престижных сцен страны. Стоит ли удивляться упорным слухам о существовании могущественной «голубой мафии», коварным спрутом опутавшей российский шоу-биз? Однако в отличие от большинства наших «мафиозных» поп-звезд, по-прежнему находящихся в клозете, Берта (как называют Борю подруги по тусовке) — единственная, кто нашла в себе мужество (или — как правильнее было бы сказать в данном случае — женство) громогласно заявить о том, что она — ДИТЯ ПОРОКА.

— Как ты попал в этот мир? С чего началась твоя жизнь?

— Родился не скажу когда, в тюряге. Мать была осуждена за одну фразу: «Плевать я хотела на его власть!» Она была ярая коммунистка и стахановка, после войны поднимала цеха из руин. И, родив меня в тюрьме, она сделала меня таким, какой я есть. Ее спросили: «Кто родился?» А она ответила: «Девочка с яйцами». Понимаешь, да? То есть — она сразу обрекла меня на мою жизненную и сексуальную ориентацию, на мой имидж.

— Каким было твое первое сексуальное переживание?

— Это было очень, очень давно. Я дико влюбился в Иварса, прекрасного танцовщика, очень похожего на тебя: романтик с огромными глазами, чистыми и красивыми, латыш. Моя любовь заставила меня даже оставить Харьков, город, в котором я начинал. Я уехал в Прибалтику, чтобы жить и работать где-то возле него, дышать тем же воздухом, которым дышал он. Я помню наш первый секс. Он был не физическим, а скорее душевным. Это было раздевание и изнасилование души, но не тела. Это было вторжение в мой характер и в мою душу, и мне это очень понравилось. Я ждал, я хотел этого, я плакал, я переживал, я стремился постоянно видеть Иварса, и, если бы я в то время был богат, то, наверное, ездил бы за ним каждый день, сопровождал каждый его концерт.

— Иварс был твоим первым мужчиной?

— Да, первым любимым мужчиной… Я вспоминаю иногда, как меня хотели изнасиловать… в этой клетке, где собираются люди для того, чтобы приехал автобус… Как это называется? Стоянка? А, автобусная остановка! Ну, там такая, знаешь, она похожа на клетку, правда ведь? Загон. И вот в этом загоне ко мне однажды пристал какой-то мужчина. Я был очень хорош, кучеряв, белоснежен, с большими ясными глазами, с красивыми чувственными губами. Это, наверное, кого-то трогало и возбуждало. Я танцевал тогда в детском коллективе, я уже тогда был силен физически, натренирован, и я применил все свои физические способности, всю силу для того, чтобы убрать эту мразь, которая хотела напасть на маленькое тело, извратить его и обесчестить. Конечно, я уже тогда знал, что меня тянет к моему полу, но не мог позволить ему прикоснуться к себе.

— Это был единственный случай насилия по отношению к тебе?

— Нет, еще раньше, когда мне было лет семь-восемь, я помню, как какой-то мужчина посадил меня на велосипед и вез куда-то далеко-далеко. Он заставлял меня брать в рот свой член. Мне это совсем не нравилось, ничего этого я не позволял — уходил, убегал куда-то…

— Как тебя впервые встретила Москва?

— Был 1981 год, у меня во время Олимпиады проходили гастроли, веселые, классные. Мое шоу шло в Олимпийской деревне. Одно отделение давала знаменитая в то время группа «Песняры», второе — я с Государственным оркестром Литовской ССР «Тримитас». Нас прекрасно принимали, мы веселили весь народ, который собирался на лужайку, а потом вечером кайфовали дальше. В то время я уже был суперзвездой в Литве, в пятницу и субботу я имел свою телевизионную передачу и каждую неделю танцевал новую программу. Когда я появился в Москве, коммунисты меня не хотели. Гомосексуалист — раз, и еврей — два. Этот шлейф тянулся впереди меня, хотя никто меня ни с кем никогда не видел (как и сейчас). «Кого ты взяла, — говорили Пугачевой, — это же уебище, какое-то непонятное существо! Он же пидарас!» Но она все-таки рискнула.

— Что ты помнишь о сексуальной жизни времен застоя?

— Ты знаешь, я был дико влюблен в своего коллегу, в танцора. Сейчас он живет в одном из маленьких белорусских городов. Мы скрывались только для того, чтобы держаться за руки. Это было очень грустно. Но в то же время на всех тех коммунистических приемах какой-нибудь начальник всегда хотел сидеть рядом со мной. Но этому мальчику-танцору было нельзя, не позволено быть в обществе, рука в руке с таким же танцором. Я вспоминаю конец 70-х… Эти коммунисты и комсомольцы водили танцоров в бани и хотели иметь с нами секс. Их страшно тянуло на все это! И мы, молодые мальчики, играли в их игры. Мы сосали грязные концы этих старых мудаков — престарелых комсомольцев! Нас заставляли это делать, нас запугивали.

— Насколько распространен был сексуальный террор среди партийной верхушки? Как часто он практиковался?

— Весь мой сегодняшний эпатаж — для них, бывших коммунистов — это хуйня! Они же не могут рассказать, что они сторожили мою жопу там, где они были: в Афганистане или еще где-то… На каждой комсомольской пьянке находился «террорист», любитель красивых тел молодых мальчиков. И это ни для кого не было секретом, это все знали. Я помню один из приемов в зале «Орленок», где сейчас «Русская тройка». Они мне кричали: «А ну, Боряшка, станцуй-ка голым!» И я раздевался для того, чтобы поехать, допустим, на дни комсомола на Камчатку или в Тунисскую Республику. Потому что хотелось жить, хотелось, чтобы мое искусство было доступно всем. Я прятался, стеснялся, но на меня всегда находился какой-то… желатель… хотильщик — понимаешь, да? Не потому, что я был дико сексуален в тех танцах! Нет! Я танцевал композицию, которую сам придумал — «Вам, строители БАМа!» Я надевал такой комбинезон и танцевал с лопатой в обнимку…

— Что ты можешь сказать о твоей публике?

— Очень дорогая и изысканная. Если приходят студенты, художники, журналисты, философы, филологи, они сидят на полу. Мне это очень нравится, и я думаю, что танцую больше для них, чем для изысканной публики. Я им интересен. Те, кто богаче, кто сидят на дорогих местах, приходят, потому что хотят меня видеть. А студенты хотят меня иметь. Это разные вещи. Все, что происходит на сцене, придумывает непонятное бесполое существо, которое зовут Боря Моисеев. Когда на сцене возникает имитация лесбийских ласк или еще что-то, моя фантазия становится фантазией публики. Я предлагаю им игру, в которую они играют. Я надеваю женское платье, выхожу, и публика визжит, встает. И у нее встает, они берут себя за члены! Я клянусь тебе, малыш, это правда! Там ведь сидят солидные люди, бывшие коммунисты, комсомольцы…

— Ты собирался рассказать что-то о «голубой волне», захлестнувшей наш шоу-бизнес. Можешь выступить в роли Джимми Сомервилля, который вывел из «клозета» многих западных поп-звезд?

— Об этом уже говорит весь мир. Конечно, есть волна, есть трепет и сила этой волны. Она во всем проявляется: и в эстраде, и театре, и на телевидении. Я вытащил в свое время один коллектив, который мне был интересен. Это лесбийская группа «Колибри». Они очень талантливые, но очень неблагодарные, а мне это не нравится. Я их вытащил на очень дорогой уровень, но они все равно продолжают работать на эпатаж.

— Ты претендуешь на то, чтобы представлять русскую голубую культуру на Западе?

— Думаю, что нет. Я не могу найти те ключи, которые открыли бы русскую голубую культуру на Западе. Я знаю балет, имена, труппы, но у нас, к сожалению, нет еще людей, которых я мог бы представить как супер-гей-шоу. На сегодняшний день я не могу себя растратить на это, на поиск таких людей. У меня есть одна цель. Чтобы натуралы нас любили. Любили — это не значит «имели» — нет! Чтобы принимали нас как нормальных людей. О’кей? Как супернормальных! Чтобы никто не делал нам конфуз, душевную боль. Это моя главная цель как художника. Я — проповедник, который говорит людям: «Не плюйте в голубых! Они — нормальные люди!»

— Ты ощущаешь себя молодым человеком?

— Да. Знаешь, я не хочу скрывать ни перед тобой, ни перед кем: мне вчера исполнилось шестнадцать лет. У меня, блядь, хорошее тело, красивое, без прышшей и задорин, молодое. Как сказал один дурачок: «У тебя тело на двадцать один год!» Я говорю: «Ты охуел, блядь?! У меня на шестнадцать лет тело!» Я не испорчен, я честен, я тоже прячусь в угол ванной перед тем, как меня кто-то разденет. Не потому, что я боюсь тела, грязи. Нет! У меня чистое тело, суперчистое, красивое. Я боюсь себя в жизни, но не на сцене. Там я бываю более откровенным и интересным. У меня нет патологии. Я снимаю с себя всю шелуху порочности, и, когда ложусь в кровать, я много раз думал, как себя вести — раздеться в кровати или в ванной, и что мне там нужно делать. Что мне нужно для того, чтобы ты меня любил? Что?! Я думаю об этом очень много.

— Что ты можешь сказать о своих сексуальных достоинствах?

— У меня очень мало достоинств: маленькая грудь, маленькая талия, маленькое влагалище. Мне нужно делать операцию, потому что я не могу удовлетворить всех вас, мужчин! Это правда, малыш! Я только об этом и переживаю. Ты даже не сможешь туда засунуть свой палец. Там, правда, маленькое отверстие. I’m sorry. Я очень искренний — посмотри на мои губы.

— У тебя есть хоть какие-нибудь комплексы?

— Нет. Я ведь охуительная баба, о’кей?

— Где ты находишь себе мужей?

— Я мужей выбираю по письмам. Из колхоза прислали письмо. Читаю: он — главный технолог или дояр, он окучил сто телок, телят или телушек — я не знаю, как правильно сказать. И он хочет со мной познакомиться. О’кей — нет проблем! Но ведь я же не телушка, я — дорогая актриса, очень дорогая! И сиськи, блядь, в которые я вливаю камфору. И мне в кайф, чтобы мой партнер имел ту грудь, на которую он рассчитывает.

— Ты можешь сказать, что популярность для тебя является бременем?

— Я знаю, что за мной бегает миллион мальчиков в России, Болгарии, Тунисе, в Арабских Эмиратах, Америке, в Канаде и Италии. Боюсь быть банальным для публики и для себя, но хочу впервые заявить о мужчине, которого я люблю. Первый раз в жизни. Это Лев Новиков, человек, который умеет создать звезду и из мужчины, и из женщины. Звезду как образ, как стиль, как тенденцию. Я люблю его как художника и безумно счастлив, что он создал меня. Мы создали тандем «денги-счастье», и я горжусь тем, что могу платить ему такие деньги, которые ни одна звезда ему не в состоянии платить. Я не претендую на лавры Ромы Виктюка, Иры Понаровской, Лаймы Вайкуле… — но это так!

— Какие отношения у тебя сейчас с Пугачевой?

— Мне не интересно о ней говорить. Она хорошая тетка, но…

— А кто кого бросил: ты ее или она тебя?

— Я — ее. Она поняла, что я ее перерос. Ты знаешь, что она недавно обо мне сказала? Стоит Богдан Титомир со своей шоблой тринадцатилетних, и она ему говорит: «Познакомься! Это — главный педрила страны». Для меня это было унизительно. Перед кем она сняла шляпу (или парик)?! Она меня опустила этим, как в тюряге.

— Как ты относишься к слухам и сплетням, с которыми связана твоя репутация? Например, о том, что ты болен СПИДом?

— Ну как к этому может относиться умный человек? Дошло до того, что я стал носить с собой справку о том, что я здоров и что никакого СПИДа у меня нет и в помине.

— Кого ты можешь назвать в числе своих высокопоставленных покровителей?

— Один человек, шоумен. Это Джордж Майкл.

— Он является для тебя идеалом мужчины?

— Он очень симпатичный. Это моя мечта, которую я всегда хотел воспроизвести в жизни. Но в России есть миллионы мальчиков, которые способны это сделать.

— Джордж Майкл оказывает тебе покровительство на уровне личной симпатии?

— Да. Я знаю, что тот проект, которым я сейчас занимаюсь — «Show must go on!» — обеспечат Элизабет Тейлор и Джордж Майкл. Но прежде всего меня поддерживает тот человек, который стоит позади меня. Его зовут простым именем Боря Моисеев.

Когда я позвонил Боре, чтобы узнать о его реакции на отмену пресловутой 121-й статьи УК РФ, он сказал, что этой статьи для него никогда не существовало, потому что он всегда оставался свободным человеком и делал то, что хотел.

Вот такой он, Борис Моисеев: говорит, что думает, и как умеет. «Меня могут считать шушерой, — признался он однажды. — Это как угодно, их право. Меня это не трахает ни в какие щели. Мной движет Божественный промысел, надо мной — Бог. Если мой ориентир таков, что же мне — мерить себя общим аршином?!»

1993, Москва
Ярослав Могутин // «30 интервью» (2003)