Поиск по автору:

Это была самая романтичная и верная пара на свете, которую я знал. Она - разговорчивая, независимая и требовательная блондинка. Он - крупный, молчаливый и суровый брюнет с крутым нравом и бойцовским характером. Мастер рукопашного боя, он ломал соперников и не терпел возражений. Лишь ей доверял безгранично, сопровождал повсюду, в холод, зной, под проливным дождем. Заботился с удивительным трепетом, по-рыцарски, терпеливо ждал пока она вдоволь не наобщается в гостях. Обычно вежливо отказывался пройти и коротал время на дворе, но от угощения отказывался редко. Скоро у нее округлился животик и сомнений не осталось, но они по привычке так ничего и не рассказали, а лишь многозначительно молчали с лукавым видом, когда по старой дружбе приходили навестить. На балкон моего второго этажа. Изящная белая кошка с ошейником, приносящая счастье, и серо-полосатый дворовый кот.

Мое свидание с Украиной происходило в августе 2011 года на гостеприимной земле Донбасса. Под щебет птах, улыбки, смешной говор и беззаботность местных я щурился на южном солнце и предвкушал удовольствия, которым скоро буду предаваться. В пригородной электричке напротив меня присела пожилая женщина за семьдесят интеллигентной наружности. Высокая, осанистая, светлоглазая, со следами былой красоты на лице. Привычный памяти архетип хитрого крестьянства треснул пополам перед ее благородным образом. Скромная леди новоросской глубинки, и я с нескрываемым интересом следил за ее монологом.
- Сын в деревне пьет...скандалит...деньги отбирает...не хочу домой...
Ведь это мужество так буднично рассуждать о беде. Я не сводил глаз.
- Летом еще можно на улице, а куда осенью денусь — не знаю. Где жить..?
Во всей ее манере угадывался закаленный испытаниями дух, потерянное детство в суровые фронтовые годы, под немцем. Я проникался симпатией. Выражение лица лишено грубости, правильные черты мягки и милосердны, никакой обреченности или покорности. Ни тени униженности, просительности в мимике, словах, движениях. Наоборот, жизнеспособность и оптимизм, самодостаточность, внутренний стержень...бесстрашие мирного воина, жилистого труженика, где земледелие - не вызов, а приятная привычка. «Вот он, настоящий русский характер», - улыбаясь чему-то внутри, с одобрением думал я. Она и не искала поговорить, поддержки, соучастия, а лишь по природной словоохоотливости и открытости, вообще свойственной малороссам, общалась с окружающим миром.
Я мысленно подсчитывал наличность. Пара тысяч российских рублей и несколько жалких гривен в карманах. Негусто для благотворительности. Но основной бюджет на банковской карте.
На подъезде к вокзалу Донецка моя попутчица решительно выпрямилась и твердым шагом проследовала к тамбуру. Я шел следом, комкая в потной ладони заначку и прикидывая момент пожертвования. Чутье подсказывало, что эта сильная женщина не принимает милостыню. Обогнал, за мгновения до того как ступить на лесенку повернулся, протянул свернутые вчетверо купюры и, передавая из руки в руку, заявил бескомпромиссно:
- Возьмите пожалуйста...
Это был не отказ, это был отпор разгневанной львицы. Оскорбленная, она потрясала руками, наотрез отвергала подаяние. Улучив момент, когда взялась за поручень, сам уже стоя ногой на верхней ступеньке, я быстро заложил купюры в ее полусжатую натруженную ладонь, так что не могла уж оттолкнуть, как вдруг...
- У меня нет дома! - опустив голову выдавила она и горько зарыдала: - У меня нет дома...
Я удалялся навстречу радостям моего отдыха, моей искупленной от забот праздности, и эти исполненные скорби слова за спиной били беспощадно, бичевали. Упрекали в том, чего не совершал. А ровно через три года своих домов лишились, по самым скромным подсчетам, от четверти до половины и более моих тогдашних попутчиков в электричке Ясиноватая — Донецк. И все как-то померкло, загрубело в сухой статистике.

Спозаранку день встречали
Шла привычно колея,
Как случилось вдруг, попали,
Как стряслось, не угадали
Високосного безумия.

Поднатужились, утерлись,
Все путем, отставить смех,
Но замешкались, уперлись,
Не выходит как на грех.

Лидеры не чужды ласки,
Красноречьем соловья
Поют про дистанцированье, маски,
Хлоп, полгода - ни рубля.

Мы бессовестных ругаем,
Непотребство костерим,
Бережливость, честность знаем,
В поте скромный хлеб едим.

В чем же праведная сила,
Где ответственная власть？
Справедливостью не мило,
А неравенством не всласть.

Тут одни бороться стали,
В дыму майданы разнимали,
Право, лево, маска вполлица,
Кому цветов букет, кому свинца.

Другие хитро улыбаясь
Цены ломят, часто, мало-мало,
Меж собою лаясь, переругиваясь
Накопили много капитала.

Третьи это посмотрели,
Оценили не спеша,
“Как же вы все надоели”,-
Выпили и протрезвели.
Тоже толку ни шиша.

Что же делать со страною,
Как нам справиться с бедою,
Коли медленно на нет
Сходит весь привычный свет.

Правый, левый, коммунист,
Либерал, чекист, фашист,-
Разница подчас в словах,
Не в делах, увы и ах.

Существует власть для власти,
Не для жизни и труда,
В чьей бездонной волчей пасти
Души гибнут и сердца.

Обьявляет президент,
Государственный иноагент:
Наступает скоро вмиг
Тектонический какой-то сдвиг.

Здесь каждый хорошо о том
Как решать проблемы знает,
Здесь каждый суслик агроном,
Учит, лечит, вдохновляет.

Так конечно не бывает,
Не случалось, и опять,
Что кухарка управляет
Государством - не понять.

Но ведь если не взойдет она -
Рабочая и красная страна,
То столкнут, направят вновь
Лбами в пламя нас и кровь.

И в такой войне грядущей,
Бесчестной, гадкой, приставущей,
Не победить и одолеть,
А сгинуть, гордо околеть
С безумием тебе приготовляют,
За власть чужую принуждают
И интересы чуждые, как зверь.
Не бойся, им не верь теперь！

Народно-демократический Лаос, столица, мопед. Выполняя разворот, не заметил знака. Вернее сказать, не заметил затаившийся в засаде местный ДПС. В Индокитае ПДД - издёвка, делай как все — вот главное правило. Гайцы в песчано-болотной форме народной милиции прятались в пожухлой растительности в придорожной канаве. Посмотрев мои тайские права, милиционер сказал что-то на лаосском, сопроводив энергичным запрещающим жестом. Собрав все познания в тайском, а два языка взаимопонятны как белорусский с русским, я развел руками:
- Котот, начальник, май хен. Извини мол, не заметил.
- Май хам, - поправил гаишник, - мы в Лао говорим «май хам». С вас пятьсот бат.
- Май хам, - согласился я, и, проклиная про себя всех гаишников Земли, отслюнявил мзду.
Служители закона вернули мне права, пожелали больше не нарушать, встали смирно и даже взяли под козырек, пока я выруливал.

Мексика - страна демократическая и прогрессивная. Когда бороться с проблемой дорого и трудно, хитрые политики могут такую проблему легализовать. Так поступили с марихуаной, проституцией, на очереди наркокартели, частные армии... А есть одна неискоренимая народная традиция - мачизм, по-нашему домострой. И он иногда переполняет чашу женского терпения. Естественно, организовано движение за права женщин, феминизм, солидарность. Естественно, чтобы не подрывать вековых устоев общества, хитрыми технологами в это дело добавлено ЛГБТ-сумасшествия. Проверено - дегенеративное ЛГБТ разлагает и сносит крышу всему к чему прикоснется.
Так вот, несколько мексиканских ЛГБТ-активисток потягивали пивко под барбекю в одной новой для себя компании. Так совпало, что эта компания заодно справляла проводы простого русского парня по имени Сергей.
- Ser-gey, Ser-gey! - в какой-то момент начала скандировать тусовка.
Девочки пришли в легкое замешательство. Ведь ser gay означает по-испански “быть геем”. Они с любопытством смотрели на нашего Сергея, хлопали глазами, недоумевали что это за главгей и повторяли: “soy gay... tu eres gay...”. Чуть позже коварная игра слов конечно выяснилась, но Сережа почему-то напрягся, лично обошел каждого и сообщил, что он ни разу не гей. На всякий случай.

Давно-давно, гуляю в летних сумерках по лужковской Москве. Ковыляю можно сказать, весь такой молодой, красивый, только из зала, ноги в синяках, потому иду ими косолапо, но энергично. Слышу голос прохожего: “Вай брат, шагаешь как нохча, атвечаю, в Назрани так ходят, сам нохча, будь здаров”. Так я прошел тест по мужественной горской походке в ночи. Жаль навык утратил - синяки скоро сошли. Брат нохча, если читаешь, здоровья тебе и твоим родным.

На двадцатую годовщину падения берлинской стены столица Германии пестрела выставками, баннерами, флешмобами из смешных “Траби” и “Вартбургов”. На Александер-Платц развернулась экспозиция, великодушно улыбался с портрета Горбачев, затравленно выглядывал из-за него Хонеккер. Мирный, спокойный и космополитичный город. В парках жили своей жизнью дикие свиньи, на Теодор-Хойс Платц бегали белочки и обнимались парочки. Идиллия, дзен и ни малейшего шовинизма, даже обидно, ведь я рос не только на романах Ремарка, но прежде всего на героическом советском кино, а в сорок пятом где-то неподалеку даже квартировался с армией победителей мой родной дед. Целых полгода.
Я зашел в супермаркет. Приветливая продавщица радушно обслуживала покупателей на кассе. Вдруг, когда подошла моя очередь, маска миролюбия покинула ее симпатичное лицо. Гневно покосившись на меня, она брезгливо пробила и небрежно швырнула мои покупки, поспешно отвернулась к следующему покупателю, и только там ее лицо вновь обрело мило-доброжелательное выражение.
“Фрау Колонко”, - прочитал я на ее бэджике.

Бангкок, 2013, самое начало гражданских волнений. Катаясь по вечерним улицам на прокатном мотосае, уперся в организованное шествие — тысячи людей в красных повязках, красных жилетах, в чем-нибудь да красном. «Социалисты», - уверенно подумал я, завернул в хвост колонны и проследовал с ней до стадиона Рачамангала, внутри которого красная толпа исчезала. «Ага», - понял, спешился и, просочившись в последние ряды, бодро пополз по лестницам вверх. Переглядываясь, улыбчивые тайцы подбадривали:
- Фаранг фаранг, ло ло, мыанг Тай пайнай? - и как-то непочтительно хохотали.
«Выражают пролетарскую солидарность», - догадался я, но отвечал скромно:
- Пом пут паса Тай мэдай. Мол не знаю по-вашему.
Сверху мне открылся грандиозный вид. Тогдашняя премьер-министр Таиланда Инглук Чинават толкала речь со сцены, устроенной посреди поля. Тысяч сто разодетых в красное тайцев и таек дружно взрывались овациями и свистом под прожекторами огромного стадиона. «Нет, не социалисты», - как-то даже с досадой осознал я, вздохнул и удалился навстречу новым приключениям. Где-то неподалеку рыскали отряды желтоленточников. Полиция и армия вставали широкой грудью между теми и другими. Возвращаясь в уютные номера, я долго размышлял о причудливых цветных демократиях, но так ни к чему и не пришел.

Куба - остров свободы. Сейчас там кипит перестройка, и неизвестно сколько еще будет Рауль, но мелкий бизнес, фарцовка, капитал делают свое дело. Вот и Мариселла, хозяйка небольшой частной виллы и гестхауса под Тринидадом, постепенно превращается из крепкой хозяйки с партийно-государственными семейными связями в свободного буржуа. Она хорошо помнит времена, когда Советский Союз был жив, при нем, - вспоминает Мариселла, - на Кубе было всё и они ни в чем не нуждались. Особенно запомнилась Мариселле советская тушенка.
- По ГОСТу？- прерываю ее ностальгию внезапной догадкой.
- С поросячьей головой на банке, - уверенно отвечает она.
- Я пришлю вам посылку, напишите адрес.
Мариселла недоверчиво косится на меня поверх очков, записывает и пододвигает листочек.
- Но чтобы обязательно с поросячьей головой, - жарко убеждает она. - Я пробовала другие - не то.
Было странно и непривычно видеть, как сатирические советские штампы о достатке и комфорте на полном серьезе обрели здесь новую жизнь. Вот подтянулась соседская семья смотреть новую серию мыльной оперы по телевизору, вот старый Хуан батрачит на хозяйку, вот забытый дефицит - дешевая китайская рубашка. Редкие владельцы собственных авто без конца чинят своих 40-50-летних железных коней. Пожаловался Мариселле на кубинцев, которые летели со мной из Шереметьево Аэрофлотом и заставили весь салон гигантскими сумками.
- Возят из России запчасти для Жигулей, - понимающе улыбается Мариселла. - Дефицит！
Я представил все эти бэушные трамблёры, сцепления в сборе, шаровые для вазовской классики в салоне Аэробуса и потрясенно примолк.
Мы танцевали сальсу, распивали домашний мохито и смеялись, а потом я смотрел на звезды из гамака и уплетал сочную местную гуаву. Единственное, что хозяйка виллы с первых дней строго-настрого запретила, - это испытывать какой бы то ни было стресс. Стресс отсутствует на Кубе. Может быть в этом и есть их главная свобода.
Прошло уже два года, а я так и не отправил российскую тушенку по гаванскому адресу.

Дело было промозглым вечером в октябре 2010 года, я засиделся допоздна в офисе, и, пробираясь козьими тропами к метро, считал шаги. На седьмой сотне меня окликнули из темноты: "You you, do you speak English?". С сильным африканским акцентом, от которого правильная вроде бы речь звучит невнятно как племенное наречие. Обернулся — передо мной негр, ростом повыше среднего, одет плохо, неопрятно. Лицо ни разу не интеллектуальное, выражение вызывающее, брезгливое. Сразу появились подозрения. Но пока ответил вежливо, с присущим мне глубоким почтением ко всем расам, народам и (зачем-то) человечеству в целом: "Yes, I do".
Спрашивает, как пройти к метро "Курская". Объясняю и великодушно предлагаю вместе по пути. У него на лице видно напряженную работу мысли. Тут же начинается:
- Моего друга забрала милиция, нужно две тысячи рублей, иначе депортируют...
Уточняю показания.
- Кто забрал?
- Миграционная служба... На Добрынинской.
- Сколько у него денег есть?
- Нет ничего. Торговался, меньше 2 тысяч не согласны.
Попутно рассказывает мне, что давно в Москве, папа его работал в посольстве Нигерии, а у друга недавно закончилась виза.
- Куда идешь?
- К другу в клуб на Курской, просить денег.
Прекрасно понимаю, что это обычный развод по-африкански, скам, один из многих. С одной стороны, нравы в Нигерии суровые, колониализм, гражданская война, племенные обычаи, которыми бесстыжий обыватель оправдывает собственное паскудство. С другой стороны, бытие же определяет сознание, и это может быть не они такие, а это жизнь такая.

Вот так, понимая, что я и есть тот самый фраер, терпеливо и кротко как миссионер в британской Африке веду собственный вечер благотворительности и стараюсь побольше узнать о моем новом знакомом. Навстречу попадается нелепая девочка с восхищенными глазами, которая просит открыть ей бутылку пива. Одна-одинешенька пиво пьет. Это не к добру. К пиву компания нужна. Пиво не открывалось. Девочка подсказывала решение: "там крутить надо". Выручил негр, ловко выпростав из кармана скомканный платочек. Я даже умилился. Сердечно поблагодарив, девочка с пивом исчезла.
Шагая рядом с негром, я чувствовал на своей коже ненависть случайных прохожих, устремленную на него, на нас. Видимо из чувства солидарности, она, ненависть, горела и на моей коже тоже, прожигала насквозь, а я рефлексировал и впитывал эту ненависть как адреналин, привыкал и осваивался в ней, как-то заторможенно познавая всю непостижимую широту, глубину и прямоту нашей русской души без иллюзий. Тут же, когда на твоего негра устремлены десятки, пожалуй даже сотни, одна-две сотни ненавидящих глаз, становилось как-то недобро, но и одновременно легче на душе. Как будто обрывается что-то, становится на свое законное место, срывается маска лицемерия. Даже позавидовал, что на меня в повседневной жизни не устремлено этакое количество ненавидящих глаз. Доброжелательность классового врага усыпляет бдительность, согласитесь.
По пути негра успел бортануть брат-великоросс и шепнуть ему проклятий на ухо. Взорвавшись было в первые секунды негодованием от такой наглости к МОЕМУ негру, я тут же спохватился, проигнорировал агрессию и, на ходу сочувственно успокаивая своего чернокожего попутчика, с удивлением рефлексировал на тему расизма. Оказывается нужно однажды испытать в полную силу. Самому...почти на собственной шкуре...
Негр, по правде сказать, был не овца, а люмпен, маргинал и вообще волк в овечьей шкуре. Занимался, по собственным словам, клубным бизнесом, но видимо дохода не знал, денег на метро у него не оказалось совсем, только сиротливый набор клубных флаеров. Один был гордо вручен мне.
Я повез его на метро на Курскую, в клуб, где якобы работал его друг. Вечер благотворительности переставал быть томным. Внутренне насмехаясь над всем этим мошенством простого черного парня, а также глумясь над дружбой народов, солидарностью и трансгуманизмом, я вдруг осознал, что хочу дать ему немного денег по всем вышеозначенным нелепым причинам. Подвел его, притихшего, к банкомату, снял 900 рублей и торжественно вручил. Он моментально успокоился. Как алкаш, которому налили. Уже утомленный всей этой достоевщиной, говорил ему что-то невпопад, снова пропустил вперед в метро, и, наконец, с улыбкой облегчения провожал глазами как растворяется в толпе мой невыносимый новый знакомый.