Поиск по автору:

В те далёкие времена, когда интернет был ещё мифом, а мобильные телефоны весили как утюги и стоили как половина "Жигулей", жил-был в небольшом провинциальном городке молодой человек по имени Аркадий. Был он инженером на заводе, где производили детали для тракторов — работу имел стабильную, но душу томила жажда чего-то большего. А именно — любви настоящей, той, что в книгах описывают, с букетами роз, серенадами под окном и вздохами при луне.

И вот как-то на танцах в Доме культуры (а это было единственное место, где молодёжь могла встретиться без риска быть пойманной комсомольским патрулём за "идеологически вредные" разговоры) Аркадий заприметил её — Валентину. Высокая, с косой до пояса, глаза — как у лани из мультфильма "Бэмби", и смех — будто серебряные колокольчики в рождественскую ночь. Работала она медсестрой в поликлинике, и все парни города вздыхали по ней, но никто не решался подойти: Валентина была из тех девушек, что смотрят на тебя так, будто уже знают все твои грехи и заранее прощают, но только если ты этого достоин.

Аркадий решился. Купил в универмаге самые дорогие конфеты "Птичье молоко" (стоял в очереди три часа, чуть не подрался с каким-то спекулянтом), начистил свои единственные выходные туфли до зеркального блеска и пошёл свататься. Нет, не сразу к родителям — сначала просто пригласить на прогулку. Подошёл, заикнулся, покраснел как рак и выдал: "Товарищ Валентина... то есть, девушка Валентина... не желаете ли прогуляться по парку культуры и отдыха имени товарища Кирова? Я... у меня билеты в кино на 'Иронию судьбы' есть!"

Валентина улыбнулась (о, эта улыбка осветила весь зал лучше прожекторов!) и согласилась. С тех пор начались их свидания. Аркадий был романтиком до мозга костей: читал ей Есенина под берёзой (хотя сам понимал стихи через пятое на десятое), водил в кафе "Снежинка", где мороженое пломбир подавали в металлических креманках, и даже однажды подарил французские духи "Красная Москва" — нет, подождите, это были настоящие французские, "Climat" от Lancôme, которые ему двоюродный брат из Москвы привёз за бешеные деньги.

Но вот беда: Валентина жила с матерью. А мать её, Зинаида Петровна, была женщиной легендарной. Вдова полковника, ветеран труда, председатель домкома и, по совместительству, главный страж нравственности всего микрорайона. Ростом она была метр шестьдесят, но казалась двухметровым памятником Ленину — такой стальной взгляд и голос, от которого даже милиционеры вытягивались по стойке смирно. Все знали: чтобы жениться на Валентине, надо сначала пройти через Зинаиду Петровну. А это было пострашнее, чем сдавать экзамен в институт в один день с похмельем.

Аркадий начал подготовку, как к военной операции. Сначала — разведка. Узнал через общих знакомых, что Зинаида Петровна обожает комнатные фиалки, солёные огурцы собственного посола и оперу в исполнении Муслима Магомаева. Купил пластинку "Голубая вечность", банку финских маринованных огурчиков (дефицит страшный!) и горшок с фиалкой редкого сиреневого цвета. Пришёл в назначенный день с букетом гвоздик (розы были только на 8 марта и стоили как крыло от самолёта).

Зинаида Петровна открыла дверь, окинула его взглядом с головы до ног и произнесла историческую фразу:
— Ну что ж, молодой человек, проходите. Только туфли снимите — я только что полы натерла мастикой. И не дай бог вы мне паркет поцарапаете!

Аркадий прошёл, как по минному полю. Сел на краешек стула, протянул подарки. Зинаида Петровна фиалку одобрила ("Неплохо, но у меня есть и получше"), огурцы попробовала ("Финские? Хм, пересолены, наши лучше"), а пластинку поставила сразу — и Магомаев запел про то, как "сердце в груди бьётся, будто в клетке птица".

Начался допрос.
— Профессия?
— Инженер третьей категории, Зинаида Петровна.
— Зарплата?
— Сто восемьдесят рублей, плюс премиальные.
— Квартира?
— Комната в общежитии, но я стою в очереди на кооператив!
— Пьёте?
— Ни-ни! Только по праздникам, и то символически.
— Мать-отец?
— Живы-здоровы, в деревне. Отец — механизатор, мать — доярка, орденоносец.
— А почему не женились до сих пор? Двадцать восемь лет — пора бы уж!

Аркадий краснел, бледнел, потел, но держался. Наконец Зинаида Петровна встала, подошла к серванту и достала... альбом с фотографиями.
— Вот посмотрите, молодой человек. Это Валентина в первом классе. Это на выпускном. Это в медицинском училище. А это — претенденты предыдущие. Вот этот — лётчик, но пьяница. Этот — сын директора завода, но бабник. Этот — кандидат наук, но лысый как коленка. А этот вообще из Средней Азии приезжал, просил руки — я ему сказала: "У нас в роду кавказцев не было, и не будет!"

Аркадий смотрел альбом и понимал: шансов ноль. Но вдруг Зинаида Петровна вздохнула и сказала:
— Ладно. Вижу, парень ты неплохой. Только одно условие: если женишься — ко мне переедешь. Я одна не останусь. Квартира трёхкомнатная, места хватит. И ещё: каждое воскресенье — пельмени лепить всем вместе. И никаких тёщьих шуток! Я не тёща, я — мама вторая!

Аркадий чуть не упал со стула от счастья. Согласился на всё. Свадьба была скромная, но душевная: в ЗАГСе, потом в кафе, где официантки в наколках подавали салат "Оливье" тазиками и шампанское "Советское".

Прошли годы. Аркадий с Валентиной жили душа в душу. Родили двоих детей — сына и дочь. Квартира стала тесновата, но уютна. Зинаида Петровна оказалась не такой уж страшной: готовила борщ лучше всех на районе, нянчила внуков, и даже иногда позволяла Аркадию смотреть футбол по телевизору "Рубин", хотя сама предпочитала "В мире животных".

А потом пришли девяностые. Завод закрылся, Аркадий пошёл в челноки — ездил в Польшу за куртками и джинсами. Валентина открыла маленький салон красоты. Зинаида Петровна, несмотря на возраст, торговала на рынке семечками и носками. Выжили. Купили дачу. Построили гараж. Дети выросли, разъехались по большим городам.

И вот однажды, уже в двухтысячных, сидят они втроём на кухне — Аркадий, Валентина и Зинаида Петровна (ей уже за восемьдесят, но бодрая, как в молодости). Внуки приехали в гости, бегают, орут. И вдруг Зинаида Петровна достаёт из серванта старую коробку.

— Вот, Аркаша, — говорит. — Это я тебе всё-таки приготовила. Приданое, можно сказать.

Открывает — а там... стопка сберкнижек на предъявителя, облигации выигрышного займа 1982 года, золотые серьги (оказывается, прятала от всех), и ещё пачка долларов — тех самых, что в восьмидесятых по спекулятивному курсу покупала "на чёрный день".

— Это всё тебе, зять. За то, что не бросил старуху. За то, что пельмени лепил каждое воскресенье тридцать лет. За то, что Валю мою счастливой сделал. А я ведь сначала думала — не пара ты нам. А теперь вижу: лучший зять на свете.

Аркадий прослезился. Валентина прослезилась. Даже внуки притихли.

А Зинаида Петровна добавила, уже с хитрой улыбкой:
— Только одно условие: когда я помру — похороните меня рядом с мужем. И на памятнике напишите: "Здесь лежит Зинаида Петровна, лучшая тёща в мире. Потому что сама так решила".

И все засмеялись. Потому что знали: так и будет.

А Аркадий потом часто рассказывал эту историю внукам и говорил:
— Запомните, дети: самая страшная тёща — это та, которую ты ещё не узнал по-настоящему. А самая лучшая любовь — та, что выдержала не только романтику, но и тридцать лет совместных пельменей.

И ведь прав был, старый романтик. Абсолютно прав.

Сертифицированный неверблюд, или Справка для любимой тёщи

Началось с того лета, когда жара стояла такая, что воробьи от неё на асфальте лапки вытягивали, как покойники. А у дачников, в том числе и у моей тёщи Марии Ивановны (в быту — «Маман», а по духу — генерал-полковник в запасе), началось обострение классического синдрома «закатать в банки всё, что не приколочено, и приколоченное тоже».

Сидим ужинаем. Ленка, жена, вяло ковыряет пюре, я мечтаю о литре холодного, а тёща сверлит меня взглядом, который обычно используют для разбора сантехнических узлов на предмет утечки.

И вдруг, отложив вилку, как маршал жезл, изрекает:
— На дачу я с вами не поеду.
— Чего? — спрашиваю. — Комаров испугалась?
— Тебя боюсь, Вася. Глаза у тебя… недобрые. Бегают. Да и в новостях говорили — у мужчин среднего возраста сейчас массовый съезд крыши. Короче, пока справку от психиатра не принесёшь, что ты не буйный, ноги моей в твоей «Ниве» не будет.

Я поперхнулся куском хлеба. Думал, шутит. Смотрю на Ленку — та глаза в тарелку уткнула, шепчет:
— Вась, ну сходи… Ей так спокойнее. А то она уже соседке рассказывала, что ты, возможно, скрытый маньяк.

Понял: проще отдаться на растерзание системе, чем объяснить, почему не хочешь этого делать.

На следующий день я попёрся в наш районный ПНД. Место то ещё: забор покосился, как моя вера в человечество, на входе охрана с кроссвордами «Словесные бои», а в коридоре витает стойкий букет — хлорка, валерьянка и безысходность в пропорции 2:1:5.

Очередь — отдельный спектакль. Сидит бабка, истово крестит дверь кабинета. Мужик в камуфляже шепотом материт свой телефон. Дама в шляпке с вуалью доказывает регистраторше, что её кота облучают соседи через розетку, «и вы все в курсе!». Я пристроился в угол, стараясь выглядеть максимально адекватно, что в этих стенах само по себе выглядело подозрительно.

Наконец заход. Врач — мужик лет шестидесяти, с лицом, будто он эту жизнь уже трижды прошёл и на четвёртый не сохранился. На бейдже выцвела фамилия: Моршанский.
— Жалобы? — спросил, не глядя.
— Тёща, — честно сказал я.
Он медленно поднял глаза. Во взгляде мелькнуло нечто, отдалённо напоминающее сочувствие.
— Понимаю. Но в МКБ-10 такого диагноза, увы, нет. Хотя давно пора. Что конкретно?
— Требует справку, что я не псих. Иначе на дачу не едет.
— Святая женщина, — вздохнул доктор. — Заботится о вашей безопасности. Ну, давайте проверяться.

И понеслась. Сначала надели на меня шапку с проводами — будто готовили к связи с альфа-центром. Медсестра, напоминающая габаритами трансформаторную будку, намазала голову ледяным гелем и рявкнула:
— О бабах не думать! О работе не думать! Смотреть в точку!
Попробуй тут не думай, когда в носу чешется, а на башке — антенна для приёма сигналов из космоса.

Потом тесты. Эти самые кляксы Роршаха.
— Что видите?
— Кляксу.
— А если подумать?
— Ну… бабочку. Раздавленную.
— Агрессия, — черкает в блокноте. — А здесь?
Смотрю — вылитая тёща в бигудях, когда я случайно её рассаду уронил. Но понимаю: скажу правду — закроют.
— Облачко, — говорю. — Пушистое.
Врач хмыкнул:
— Скрытность. Ладно.

Через час Моршанский закрыл папку.
— Вроде наш, советский человек. Нормальный. Но справку сейчас не дам.
— Почему?!
— Печать у главврача. А главврач на конференции по борьбе с бюрократией. Будет через неделю. И вообще, вам ещё к наркологу надо. Вдруг вы не псих, а просто алкоголик? Это разные кабинеты.

Пошёл к наркологу. Там очередь быстрее, но веселее. Дыхнул в трубку, показал вены. Врач посмотрел на меня устало:
— Пьёшь?
— Как все.
— Значит, много. Справка платная, в кассу.

Неделю я жил как на иголках. Тёща звонила каждый вечер:
— Ну что? Не дают? Я так и знала! Ленка, запирай ножи на ночь!

Через неделю возвращаюсь в ПНД. Главврач вернулся, но, оказывается, закончились бланки. «Приходите завтра». На «завтра» заболела медсестра, у которой ключи от сейфа. Я уже начал реально дергаться, глаз затикал. Думаю, вот сейчас зайду — и меня точно повяжут, потому что я уже готов кидаться на людей.

На третий заход врываюсь к Моршанскому:
— Доктор! Дайте бумагу, или я сам себе диагноз поставлю!
Он молча достал бланк, шлёпнул три печати, расписался закорючкой, похожей на кардиограмму инфарктника.
— Держи, страдалец. 500 рублей в кассу как «добровольное пожертвование на шторы».

Вылетаю на улицу, сжимаю бумажку. Там чёрным по белому: «Психических отклонений не выявлено. На учёте не состоит». Я эту справку чуть не поцеловал.

Вечером торжественно кладу её на кухонный стол перед Мариванной. Та надевает очки, долго читает, проверяет печати на свет (вдруг подделка?).
— Ну что? — говорю победно. — Съели? Официально заявляю: я нормальный! У меня документ есть! А у вас, мама, есть справка, что вы не ведьма? Нету? Вот то-то же.

Тёща отложила листок, поджала губы и выдала гениальное:
— Справку-то ты купил, это понятно. В нашей стране всё продаётся. Но раз уж деньги потратил… так и быть, поеду. Грузи рассаду.

Сидим на даче. Вечер, комары жрут, я жарю шашлык. Ленка подходит, обнимает:
— Ты герой, Вась.
— Ага, — говорю. — Только знаешь, в чём прикол?
— В чём?
— Моршанский мне на прощание сказал: «Вы, Василий, к нам через полгодика заходите. Справка-то временная. А жизнь с такой тёщей любую психику расшатает, так что мы вам койку на всякий случай забронировали».

И вот смотрю я, как мама дорогая командует, куда мангал ставить, и думаю: а ведь доктор прав. Справка у меня есть. Но в этом дурдоме она — единственное, что связывает меня с реальностью.

А вчера я эту справку заламинировал и в рамку на стену повесил. Теперь, когда с женой спор заходит, я молча пальцем на неё показываю. Крыть им нечем — из всей семьи официальный документ о наличии мозгов только у меня.

P.S. Через полгода, кстати, зашёл к Моршанскому. Он только дату обновил. Сказал: «Хорошо держитесь. Но если тёща начнёт требовать справку, что вы не верблюд — сразу пишите заявление. Это уже моя специализация».

Кажется, я нашёл в этой системе не врага, а своего циничного союзника. И, кажется, это даже страшнее.

Открыв сегодня крышку сканера, я увидел на его мини-экране огроменный заголовок: «ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ». Под ним что-то было мелким шрифтом написано. Мне стало интересно, что же может эдакое произойти. Вооружившись лупой, я рассмотрел очень мелкую надпись: «В данный момент предупреждения отсутствуют.»

Добро пожаловать, мистер Очевидность!

Парень, помни: если девушка тебя кроет почём зря, то ты всё сделал правильно.

— Дорогой, — говорит жена, — если умру, ты женишься?
— Нет, родная.
— Ну что ты, я же хочу, чтобы ты был счастлив!
— Хорошо, — вздыхает муж. — Женюсь.
— А… гадина! — хлопает дверью жена.
Муж смотрит в пустоту и бормочет:
— Ну вот, и тут не угодил…

Жена ночью будит мужа:
— Дорогой, проснись! Мне приснилось, что ты меня бросил ради двадцатилетней модели!
Муж (сонно):
— Спи, дура, это всего лишь сон.
Жена:
— А если бы не сон?
Муж:
— Тогда я бы сейчас спал, а не с тобой разговаривал.

Жена ночью пихает мужа локтем:
— Проснись! Мне приснилось, что ты меня бросил и женился на молодой длинноногой блондинке!
Муж сонно:
— Спи давай, это всего лишь сон.
Жена:
— А если бы не сон?
Муж:
— Тогда бы я сейчас с ней спал, а ты бы мне не мешала.

— Доктор, у меня аллергия на работу! — жалуется пациент.
— На какую именно? — спрашивает врач.
— На ту, что по найму. От начальника чихаю, от отчётов сыпь.
— Ясно, — кивает доктор. — Выписываю вам пожизненный рецепт.
— На таблетки?
— Нет. На собственное дело. Побочный эффект — бессонные ночи, зато начальника вы будете видеть только в зеркале.

Есть такой классный город: Пнём пень! Погуглишь, почешешь маковку, посмотришь в зеркало - и взаправду, пень пнём...

— Дорогой, — спросила жена, просматривая его телефон, — а кто такая Настя с сердечком в твоих контактах?
— Это нейросеть, — не моргнув глазом, соврал муж. — Я ей пишу, чтобы не грустить, пока ты с подругами.
Жена умилилась: «Как трогательно!»
На следующий день он обнаружил в истории браузера запросы: «Как отравить ИИ», «Существует ли ад для алгоритмов» и «Киберполиция Москвы».

Долгая дорога к просветлению

История началась три года назад, когда мой друг Серёга, известный любитель лёгких денег и сложных схем, притащил ко мне в гараж здоровенный, явно старинный сундук. Весь в пыли, с кованными железными уголками и огромным висячим замком.

«Нашёл на чердаке у бабки в деревне! — сиял он. — Думаю, там клад! Антиквариат! Но вскрывать буду только с тобой, ты же мне как брат».

Мы поставили сундук в угол гаража, поклялись найти мастера по старинным замкам и никому о нём не рассказывать. Начались поиски. Оказалось, специалистов по средневековым английским висячим замкам XVII века в нашем городе днём с огнём не сыщешь. Серёга погрузился в интернет-форумы кладоискателей, я слушал его многочасовые теории о том, что внутри: то ли золото флибустьеров, то ли секретные карты, то ли прадед-граф скрывал там семейную тайну.

Через полгода он нашёл какого-то чудака из Вологды, который согласился приехать и вскрыть замок «исторически корректно», не повредив его. Мы скинулись на билеты мастера. Тот приехал, три часа копался у сундука с какими-то щупами и спицами, а потом развёл руками: «Замок — бутафория. Прикручен на два болта с обратной стороны. Просто открутите».

Мы онемели. Открутили. С трепетом приподняли массивную крышку. Внутри, на бархатной, истлевшей от времени подкладке, лежала… ещё одна коробка. Обычная советская жестяная коробка из-под монпансье. Серёга, уже не дыша от предвкушения, открыл и её. Там, завернутая в газету «Правда» за 1978 год, лежала записка, написанная корявым почерком:

«Колхоз им. Кирова, бригаде плотников. Колян, Гришан, Вась, вы туда не ходите, вы сюда ходите. А то цемент уже второй рейс простаивает. Вахтёр дядя Миша».

Мы сидели в полной тишине, глядя на эту записку. Всё. Три года тайн, надежд, поисков, тысячи рублей на поездку специалиста… ради послания от какого-то советского вахтёра.

«Ну что ж, — хрипло сказал Серёга, — хоть сундук антикварный, продадим». Мы сняли замок, чтобы отнести его на оценку. И тут, под слоем краски на задней стенке сундука, где висел замок, проступили какие-то гравированные линии.

Серёга схватил растворитель, смочил тряпку. Через десять минут перед нами, чётко и ясно, проступила красивая гравюра: карта какого-то поместья с обозначениями, а внизу — надпись на латыни. Мы перевели её через Google: «Тайна — в ложном дне. Ищи того, кто знает цену железу и крови».

Это было как удар тока! Значит, не зря всё! Значит, бабка была не проста! Значит, коробка с запиской — это просто отвлекающий манёвр для непосвящённых! Наш энтузиазм вспыхнул с новой силой. Теперь мы искали уже эксперта по тайникам и гравюрам. Серёга практически поселился в архивах, я финансировал поездки по всем усадьбам области, которые хоть как-то соответствовали рисунку.

Ещё год ушёл на поиски. Мы нашли усадьбу! Она принадлежала старому, совершенно глухому коллекционеру. Когда мы, трясясь от волнения, показали ему фото гравюры, он долго её разглядывал в лупу, а потом хрипло сказал:

«Да, знаю эту работу. Это Суворов-младший, середина XIX века. Делал фальшивки для богатых купцов, которые хотели «родовую историю». Эту гравюру он клепал пачками. У меня их штук пять в амбаре валяется. Продам вам за пять тысяч, хотите?»

От его слов нас чуть не хватил удар. Мы вышли от него, сели на лавочку у пруда и молча смотрели на воду. Вся эта многоходовка длиною в три года — сплошная цепочка фальшивок и пустых надежд. Наши мечты о богатстве растворились, как дым.

«Ну… — сказал я, пытаясь как-то разрядить обстановку. — Хоть коробка от монпансье антикварная. Может, её продадим?»
«Забей, — махнул рукой Серёга. — Давай лучше выпьем. За наши глупые мечты».

Мы купили бутылку виски, вернулись в гараж, сели на старые покрышки прямо перед открытым сундуком. Пили молча, передавая бутылку друг другу. Напиток постепенно делал своё дело, тоска начала отступать, сменившись философским отношением к жизни. Под конец бутылки мы уже смеялись над всей этой абсурдной историей.

И тут, в момент, когда я закатывался от хохота, швырнув пустую жестяную коробку от монпансье в угол, раздался странный звук. Не глухой удар жести о бетон, а звонкий, дребезжащий. Как будто внутри что-то болталось.

Мы замерли. Серёга медленно подошёл к коробке, поднял её, потряс. Внутри что-то звенело. Он с силой сжал жесть в нескольких местах, и дно коробки… отщёлкнулось. Фальшивое дно.

В маленьком тайничке лежал ключ. Не старинный, а самый обычный, современный ключ от почтового ящика. К нему была привязана бирка с номером: Ящик 347.

Мы не спали всю ноть. В восемь утра мы уже висели на двери главного почтамта города. Как только открылось, мы влетели внутрь, нашли ящик под номером 347. Сердце колотилось так, что я слышал его стук в ушах. Серёга дрожащей рукой вставил ключ. Щёлк. Ящик открылся.

Внутри лежал один-единственный конверт. Без марок, без адреса. Мы разорвали его. Внутри был листок в клетку, оторванный от школьной тетради. На нём тем же корявым почерком, что и первая записка, было написано:

«Если вы это читаете, вы большие упёртые мудаки и потратили кучу времени. Но настойчивость должна вознаграждаться. Клад — это опыт, дружба и эта офигенная история, которую вы теперь можете рассказывать. Цемент всё ещё ждёт. Дядя Миша».

Мы стояли у почтовых ящиков, держа в руках эту записку. А потом начали смеяться. Смеялись так громко, что на нас начали коситься почтовые работники. Мы смеялись до слёз, до боли в животе. Это был смех просветления.

Мы ничего не нашли. Но мы нашли всё.

P.S. А коробку от монпансье я всё-таки продал на аукционе одному чудаку, который коллекционирует советский быт. За восемьсот рублей. На эти деньги мы с Серёгой… купили цемент. И построили ему на даче нормальный сарай. Без всяких сундуков.

Приходит мужик в цирк на работу устраиваться. Принимает директор.
- У меня, - говорит мужик, - есть смертельный номер.
- Какой такой номер?
- Перед началом представления под купол подвешиваются мешки с дерьмом. Публика заходит, начинается представление, я за кулисами. По моей команде мешки сбрасываются. Публика в дерьме.
И тут - смертельный номер - выхожу я, весь в белом...

Нормальные люди пойдут на работу первого июля, а программисты - нулевого!

История о том, как я стал держателем Ключа от Всего, и что из этого вышло

Это случилось в один из тех дней, которые начинаются с хмурого неба и заканчиваются чувством, будто вселенная над тобой тихо посмеивается. Я шёл по берегу реки, пинал ржавые банки и думал о вещах, о которых обычно думают люди за тридцать: когда счёт в банке напоминает тест на беременность с одной полоской, а карьера похожа на бег по льду в носках.

Мой сапог ударил о что-то твёрдое. Не камень. Я отбросил комья грязи и увидел коробку. Не сокровища, не сундук. Обычную старую коробку из-под советских инструментов с маркировкой «Сделано в СССР». Краска облезла, а замок заржавел намертво. Я взял её. Из любопытства. Или потому, что в тот день мне некуда было спешить.

Дома я вскрыл коробку монтировкой. Внутри, на бархатной подкладке цвета увядшей вишни, лежал ключ. Не золотой, не инкрустированный. Обычный стальной ключ, чуть длиннее обычного, с витиеватым, но потёртым узором на головке. Под ним лежал пожелтевший листок бумаги с одним предложением, напечатанным на машинке: «Ключ подходит ко всему, что закрыто намертво. Ответственность — на держателе».

Я фыркнул. Мистификация. Чья-то шутка. Решил проверить от скуки. Подошёл к старому комоду, доставшемуся от бабушки. Ящик не открывался лет десять, замок заклинило. Вставил ключ. Повернул. Раздался тихий щелчок. Ящик открылся, словно его только что смазали.

По коже побежали мурашки. Я проверил на дверце заброшенного антресольного шкафа — открылось. На винтажном чемодане с утерянным кодом — щёлк, замки отскочили. Я провёл всю ночь, открывая всё, что было в квартире закрыто: старые дневники, секретер с потайным отделением, даже кодовый навесной замок на чемодане с зимними вещами, код которого я забыл ещё в прошлой квартире. Ключ работал. Всегда. Безотказно.

На следующий день я пошёл дальше. Соседка Мария Степановна, лет восьмидесяти, плакала на лестничной клетке. Она захлопнула дверь, оставив ключи внутри. Вызвала МЧС и ждала уже час. Я, сгорая от внутреннего трепета, предложил помочь «скрепкой». Отвёл её в сторону, вставил свой ключ. Дверь открылась. Она перекрестилась и назвала меня ангелом. Я чувствовал себя мошенником.

Мысль созревала медленно, подобно ядовитому плоду. Если ключ открывает всё… что мешает открыть не только двери? Я отправился в банк, где у меня был просроченный сейф, аренда которого закончилась три года назад. Меня бы не пустили. Но я выбрал момент, когда клерк отлучился, быстрым движением вставил ключ в замочную скважину массивной дверцы… и она открылась. Внутри лежали чужие бумаги и драгоценности. Я ничего не взял. Я просто закрыл её обратно. Моя власть была доказана.

Именно тогда я совершил роковую ошибку. Я решил поделиться. Не со всеми, конечно. Лишь с одним человеком — своим старым другом детства Антоном. Мы пили пиво, и я, опьянённый могуществом и хмелем, проболтался. Показал ключ. Открыл им нашу общую старую тайничку в стене гаража, о которой знали только мы двое. Его глаза загорелись не здоровым азартом, а иным, жадным огнём.

«Давай проверим на чём-то серьёзном», — сказал он на следующий день. И повёл меня к зданию районного архива ЗАГСа. К подвалу. Там была решётчатая дверь, за которой, по слухам, хранились дореволюционные метрические книги, а по версии Антона — «что-то ценное». Я колебался. Но авантюризм и давление друга сделали своё дело. Ключ щёлкнул в сложном замке. Мы вошли в пыльное подземелье со стеллажами. Никаких сокровищ. Только папки. Мы ушли. Но нас запечатлела камера, которую мы не заметили.

Через два дня ко мне пришли. Двое в строгих костюмах. Они не были из полиции. Они представились сотрудниками «Отдела нестандартных артефактов и аномальных явлений» при муниципалитете. Они говорили тихо, вежливо, и от этого стало в тысячу раз страшнее. Они знали о ключе. Зна́ли про гараж, про дверь соседки, про сейф. Они не угрожали. Они констатировали.

«Вы», — сказал старший, — «обладатель предмета категории „Безусловная Отмычка“. Их известно семь штук в стране. Все на учёте. Вы — восьмой. Неучтённый. Это проблема».

Меня не арестовали. Мне вручили «Уведомление держателя аномального объекта» и брошюру «Правила эксплуатации метафизических инструментов в быту». Ключ у меня не отобрали. Его зарегистрировали. Поставили на баланс как «инвентарный объект с ограниченным доступом». Мне выдали лицензию на его ношение и использование. С одним условием: ежемесячная отчётность.

И началась самая сюрреалистическая часть моей жизни. Я должен был заполнять формуляры. «Ф-А7: Отчёт об открытиях бытового характера». Следовало указывать: дата, объект (например, «заклинивший ящик стола»), результат («успешно»), последствия («извлечены носки»). Раз в квартал — комиссия. Три немолодых человека в кабинете без окон проверяли ключ, взвешивали его, измеряли и спрашивали: «Не возникало ли у вас желания открыть, условно говоря, врата в иное измерение? Шутка. Но в бланке отметьте».

Антон, узнав об этом, исчез. Перестал отвечать на звонки. Видимо, испугался. Моя сила обернулась канцелярской каторгой. Я мог открыть любую дверь в мире, но оказался заперт в клетке из отчётов и проверок.

Однажды, в особенно унылый понедельник, я получил срочный вызов от куратора. «Адрес такой-то. Ситуация нестандартная».

Я приехал в старый дом. В квартире на пятом этаже плакала женщина. Её кот, толстый рыжий Барсик, залез в стенную нишу за холодильником и не мог выбраться. Ниша имела дверцу, но та была наглухо заварена ещё советскими сварщиками. Вызванные спасатели развели руками — резать стену долго, шумно и дорого. Кто-то из соседей, видевший как-то мою историю с соседкой, проболтался «куда следует». Меня прислали как специальный инструмент.

Я подошёл к заваренной дверце. Вставил ключ в едва заметную замочную скважину, которой, по логике вещей, там быть не могло. Повернул. Ржавые швы с треском разошлись. Дверца отвалилась. Барсик, фыркая, выскочил прямо в стоявшую рядом миску с едой. Женщина рыдала от счастья. Мои сопровождающие из Отдела сделали пометки в планшетах: «Рабочий выезд. Цель: освобождение домашнего животного. Успешно.»

В тот вечер, заполняя форму Ф-А7, я в графе «моральное удовлетворение» впервые поставил галочку «да». Потом была история со сломанным сейфом в благотворительном фонде, где лежали документы. И с заржавевшим замком на насосной станции в деревне у бабушки моей двоюродной тёти.

Я не стал супергероем. Я стал государственным служащим с магической отмычкой. Мне платят небольшую зарплату как «техническому эксперту по работе с устойчивыми замковыми системами». У меня есть медицинская страховка и отпуск в двадцать четыре дня. Ключ хранится в специальном футляре-сейфе, который, по иронии, тоже закрыт на ключ. Обычный.

Иногда ко мне приезжают новички, получившие подобные предметы — ложку, которая всегда полна, или вечные спички. Мы пьём чай и жалуемся на отчётность. Они спрашивают: «А что ты мог бы открыть? Всё!» Я пожимаю плечами. Да, мог бы. Но теперь я знаю, что за каждой дверью, которую ты откроешь, найдётся другая — с формуляром, инвентарным номером и ежеквартальной комиссией. Абсолютная свобода оказалась абсолютной бюрократией. И, возможно, это и есть главный закон вселенной. Не физический, а социальный.

Мораль, если она кому-то нужна, проста: не ищи ключ от всех дверей. Ищи одну дверь, которая тебе действительно нужна. И будь готов к тому, что, открыв её, ты обнаружишь внутри не сундук с золотом, а стопку бумаг для заполнения. И, возможно, это и есть самое ценное сокровище — понимание того, что любая магия в этом мире рано или поздно получает штатное расписание и печать в паспорте. А истинная сила — не в том, чтобы открывать что угодно, а в том, чтобы знать, что именно не стоит открывать никогда. И мой ключ, как оказалось, не открывает эту последнюю, самую важную дверь — дверь к простой, не обременённой чудесами, жизни. Но я уже в процессе. Пишу заявление.

Поймал сын отца, который листал в телефоне «Инстаграм» молодой коллеги.
— Пап, это же Алена с работы? Тебе пятый десяток, у тебя семья! — укоризненно сказал сын.
Отец вздохнул:
— Сын, я не её фотки смотрю. Я смотрю, кто её лайкает. Там твоя мама стоит на первом месте. С самого начала.

Мужик заходит в продуктовый, берет хлеб, молоко, колбасу. Подходит к кассе, а там сидит его любовница.
Она, хитро улыбаясь:
— Ну что, дорогой, будешь платить налом, или как в прошлый раз?
Мужик, ни секунды не сомневаясь:
— В долг.

Идёт мужик по улице, видит — лежит кошелёк, толстый-претолстый. Поднял, открыл — пусто. Только записка:
«Если ты это читаешь, значит ты такой же долбоёб, как и я, потому что я уже третий раз этот кошелёк здесь подбираю».

Объявление в газете: «Продам диван. Чистый, почти новый. Муж жене изменил всего один раз».

Брать.

Он сидел в мастерской. В мастерской было много рогов. Рога висели на стенах. Рога лежали на стендах. Рога стояли в углах. Они были разного размера. Большие рога. Средние рога. Маленькие рога, почти как шипы. Все они были от быков. Он их собирал. Он их покупал. Ему их привозили. Иногда находил.

Он обрабатывал рога. Шлифовал их. Полировал. Иногда резал. Иногда склеивал. Делал из них рукояти. Делал из них крюки. Делал из них украшения. Не знал, зачем. Просто делал. Руки сами делали. Правая рука делала. Левая рука помогала. Левая рука была хуже правой. Левая рука была повреждена. На войне было. Давно было.

Он вспоминал войну. Не часто. Но иногда вспоминал. Там были рогатки. Не рога. Рогатки. Мальчишки делали. Стреляли камнями. Он тоже стрелял. Потом дали автомат. Автомат был лучше. Потом дали гранату. Граната была сильнее. Потом прилетело. И всё. Рядом лежал убитый бык. На ферме было. На окраине села. У быка были рога. Большие, крутые. Он смотрел на них. А потом на свою руку. Рука не слушалась. Всё.

Теперь он брал рога. Брал в правую руку. Брал крепко. Чувствовал вес. Чувствовал шероховатость. Чувствовал изгиб. Иногда закрывал глаза. И представлял быка. Бык был живой. Бык дышал. Бык смотрел. У быка были эти рога. И он брал быка за рога. Вот так. В представлении. В жизни нет. В жизни он брал только рога. От мёртвых быков. Он не был тореадором. Он был ремесленником. Ремесленник по рогам.

Приходили люди. Говорили: «Что делаешь?» Он говорил: «Работаю». Говорили: «С рогами?» Он кивал. Говорили: «Зачем?» Он пожимал плечами. Не знал, что ответить. Иногда говорил: «Так надо». Иногда говорил: «Нравится». Люди смотрели на полки. На стены. Качали головами. Уходили. Он оставался один. С рогами.

Однажды пришёл мужчина. Не местный. В хорошем пальто. Смотрел долго. Спросил: «Вы их собираете?» Он сказал: «Да». Спросил: «Почему именно рога?» Он помолчал. Сказал: «Они крепкие. Их не сломать». Мужчина улыбнулся. Сказал: «Вы быка за рога берёте». Он посмотрел на свои руки. На левую. Сказал: «Нет. Я не могу взять быка за рога. Я беру только эти. Когда они уже отрезаны».

Мужчина понял. Не стал спрашивать про руку. Спросил: «А если бы могли?» Он подумал. Сказал: «Если бы мог, не сидел бы здесь. Сидел бы в поле. И держал быка». Мужчина засмеялся. Сказал: «Это же идиома. Брать быка за рога. Это значит решать проблему. Смело». Он знал эту идиому. Часто слышал. Все говорили: «Надо брать быка за рога». Он кивал. Но думал о другом. Думал о настоящем быке. О шерсти. О паре. О силе. О том, как наклоняется голова. Как рога становятся оружием. Брать их — это не про проблемы. Это про схватку. Про честный бой. Который он проиграл. Не быку. Другому.

Он показал мужчине самый большой рог. Почти метр. Спиральный. Тёмный, как старое дерево. «Вот этот, — сказал он. — Его хозяин не сдался. Его застрелили. Но он не сдался». Мужчина потрогал. Спросил цену. Он назвал цифру. Мужчина отдал деньги. Не торговался. Уходя, сказал: «Вы всё-таки берёте быка за рога. Только по-своему».

Он остался один. С деньгами. С оставшимися рогами. С своей повреждённой левой рукой. Он взял в правую руку маленький рог. Гладкий. Как камень. Сжал. Подумал о быке. Маленьком. Тот ещё жил. Где-то пасся. У того были рога. Они росли. Он не взял того быка за рога. Не взял никого. Он взял только то, что осталось. Обломки. Трофеи без победы.

Вечером он закрыл мастерскую. Вышел. Улица была пуста. Фонарь горел. Он шёл медленно. Думал об идиоме. «Брать быка за рога». Все так говорят. Все так живут. Решают проблемы. Идут вперёд. А он не брал. Он собирал. Он не решал. Он сохранял. Бык был символом силы. А рога — символом поражения. Поражения быка. Но и его поражения тоже. Он не схватил жизнь за рога. Он осторожно держал её окаменевшие остатки. Боялся уронить.

Он пришёл домой. Сел за стол. Положил перед собой два рога. Маленький и средний. Смотрел на них. Потом взял нож. Стал вырезать. Не рукоять. Не крюк. Стал вырезать фигурку. Маленького быка. С рогами. Но рога он не вырезал из нового материала. Он взял маленький настоящий рог. И прикрепил к фигурке. Получился бык с настоящими рогами. Гибрид. Искусственное тело. Настоящее оружие. Он поставил фигурку на полку. Рядом с деньгами от мужчины.

Теперь у него был бык. Маленький. Деревянный. Но с настоящими рогами. Он его сделал. Он его создал. Он взял этого быка за рога, когда приклеивал их. Метафорически. В мастерской. В тишине. Это была его схватка. Его коррида. Без крови. Без публики. Без победы и поражения. Только факт. Бык стоит. Рога приклеены. Он это сделал.

Он лёг спать. Рука болела. Всегда болела по ночам. Он смотрел в потолок. Думал. Мужчина был прав. Он брал быка за рога. Но чтобы взять, ему пришлось сначала убить быка в своем воображении. Отрезать рога. Отшлифовать. А потом создать нового. Искусственного. И только тогда взять. Косвенно. Опосредованно. Через ремесло. Через время. Через тишину.

Это не то, что имеют в виду люди. Они говорят: «Действуй! Хватай!» Они не говорят: «Посиди сорок лет в мастерской. Отшлифуй сто рогов. Потом сделай из дерева туловище. И приклей». Это не смело. Это медленно. Это незаметно. Но, возможно, это тоже способ. Для тех, кто не может схватить. Для тех, чья левая рука не слушается.

Утром он проснулся. Пошёл в мастерскую. Сел. Взял в руки новый рог. Незнакомый. Тяжёлый. Он его повертел. Посмотрел на свет. Начал шлифовать. Опять. Бык где-то ждал. Бык где-то жил. Бык где-то бодался. А он сидел. И шлифовал его будущие рога. Или уже прошлые. Он путался во времени. Это было неважно. Важно было движение руки. Трение наждачной бумаги. Появление гладкости. Превращение грубого в гладкое. Острого в безопасное. Оружия в предмет. Смерти в материал. А материала — во что-то ещё. Он не знал во что. Но процесс был знаком. Успокаивал.

Так прошло ещё много дней. Кто-то ещё купил рог. Кто-то ещё сказал про идиому. Он перестал объяснять. Просто кивал. Иногда говорил: «Да, беру». И показывал на полки. Люди думали, что он шутит. Он не шутил. Он констатировал. В его вселенной это и было «брать». Медленно. Без рывка. Без борьбы. С принятием.

Однажды он закончил очередную рукоять. Вставил в неё нож. Получился охотничий нож с рукоятью из рога. Красивый. Он положил его на стол. Смотрел. Потом взял нож в правую руку. Сжал. Рукоять легла точно в ладонь. Рог был тёплым. Он представил, что держит не нож. Держит рог. Прикреплённый к голове быка. Бык стоит. Он держит. Вот она, хватка. Вот оно, взятие. В воображении. В реальности — только нож. Инструмент. Для резки. Для разделки. Возможно, для того, чтобы отрезать ещё рогов.

Он положил нож. Вышел на улицу. Было холодно. Он поднял воротник. Пошёл. Не знал куда. Просто шёл. Мимо полей. Одно поле было пустым. Другое — засеяно. На третьем паслись коровы. Не быки. Коровы. У них тоже были рога. Но меньше. И не для боя. Для красоты. Или просто так.

Он остановился. Смотрел на коров. Они жевали. Смотрели в пространство. У одной были сломанные рога. Один короче. Он смотрел на этот сломанный рог. Думал. Ему было жаль корову. Но корове было всё равно. Она жевала.

Он вернулся. В мастерской было темно. Он не включал свет. Сел в кресло. Сидел. Среди рогов. Они были вокруг. Как свидетельства. Как обвинения. Как оправдания. Он закрыл глаза. И на этот раз представил себя быком. Большим. С тяжёлыми рогами. Он бежал по полю. Кто-то хотел его взять за рога. Он бодался. Упирался. Потом чувствовал хватку. Чувствовал, как его сила встречается с другой силой. Борьба. Дыхание. Пот. Потом — темнота.

Он открыл глаза. Было тихо. Он понял, что за всю жизнь так и не узнал, что чувствует бык, когда его берут за рога. Тот, кто берёт, — знает. А тот, кого взяли, — не расскажет. Никогда. Молчание — вот итог всей схватки. Молчание и рога на стене.

Он встал. Подошёл к полке. Взял ту фигурку. Быка с настоящими рогами. Поднёс к лицу. Потрогал рог пальцем. Острый всё ещё. Даже отшлифованный. Всегда будет острым. В этом его природа.

«Я беру тебя за рога, — прошептал он деревянному быку. — Вот. Держу. Видишь?»

Бык молчал. Рога были холодными.

Он поставил фигурку на место. Лёг на топчан в углу мастерской. Укрылся старой курткой. Заснул.

А на улице шёл дождь. Дождь стучал по крыше. Похоже было на топот. На топот многих копыт. Далеких. Призрачных. Идущих куда-то, где травы много. И где никто никого не берёт за рога. Просто пасутся. И рога растут просто так. Для себя. Потому что так устроено. И всё.

Греция обнаглела: её долг во много раз меньше, скажем, немецкого как в абсолютном значении, так и в пересчёте на голову населения. Да и в сравнении с многими остальными странами Европы тоже! Европа должна не то что давать новых денег грекам, а потребовать подаренное год тому назад обратно, выслать всех иммигрантов-нахлёбников одной прекрасной ночью в Грецию, вывезти оттуда своих, арестовать всё греческое имущество у себя, и закрыть границу нафиг!

— Дорогой, — сказала жена, положив руку на лоб компьютера, — у него температура! Горячий просто!
— Ну да, — ответил муж, не отрываясь от экрана. — Грузит.
— Чем грузит?! Ты его заразил чем?! — всплеснула она руками.
— Новыми играми, — вздохнул он. — Но если хочешь, можешь дать ему парацетамол. Через USB.

Только что прочитал в легенде к рисунку одного из принтеров HP вот что: „Удлинитель лотка для обычной бумаги (также называется удлинителем лотка)“. К слову, у единственного другого лотка никакого удлинителя нет вообще. Добро пожаловать, мистер Очевидность!

Жена: Я завела дело.
Муж: Надеюсь, ты не забыла, что последние три «дела» приходилось стерилизовать и пристраивать бабушке. Это надолго?

Мужик лежит в больнице после аварии. К нему приходит ангел и говорит:
— У тебя есть шанс. Можешь вернуть всё назад, в день перед аварией, и изменить одну мелочь в своих действиях. Это спасёт тебе жизнь. Но только одну мелочь.
Мужик, не раздумывая:
— Хорошо. В тот день я купил жене на 8 марта не те духи.
Ангел, кивая:
— Разумный выбор. Какие духи купил и какие надо было?
Мужик:
— Купил «Chanel Coco Mademoiselle». А надо было «Chanel Chance».
Ангел делает пометку в планшете и уходит.
На следующий день мужика выписывают — диагноз «ошибочный».
Он приходит домой. Жена встречает его в дверях, обнимает, плачет от счастья.
— Родной, я так испугалась! — говорит она. — И знаешь, пока ты был в больнице, я нашла чек на те духи... Дорогой, ты ведь хотел сделать мне приятное, я всё поняла. И я купила себе «Chance» сама! Вот, понюхай!
Мужик нюхает, целует её в лоб, идёт в душ.
Стоит под водой и тихо, очень тихо произносит в кафель:
— Вот бл*ть. Значит, так.

Стоят два мужика перед огромным, роскошным надгробием. Читают:
«Сергей Петров. Лучший муж, отец и дедушка. Вечная память в наших сердцах».
Один другому говорит:
— Ничего себе, какой памятник... Наверное, жена очень сильно любила?
— Да нет, — отвечает второй, — просто она его застала в постели с любовницей. А хоронила — его официальная жена.

Бремя Благонравия или Эшафот Изящности

Чрезвычайно пространная хроника леди Аделаиды Шеппард,

в которой доказывается, что вкус — это не просто прихоть, а форма насилия, замаскированная под элегантность, и что женщины, уверенные в своей правоте, способны разрушить даже самое гармоничное общество, не пролив ни капли крови, но утопив всех в море нравоучений

Глава I

В которой автор, подобно дотошному садовнику, слишком долго копается в почве описаний погоды, порядка и женщин, убежденных, что между ними существует неразрывная, почти мистическая связь, и где каждая капля дождя — это урок в сдержанности

В тихом уголке Англии, известном как Сент-Мерингейт-он-Марше, даже природа вела себя с безупречным этикетом. Дождь здесь не лил потоками, как в каком-нибудь вульгарном тропическом раю, а падал с достоинством леди, спускающейся по лестнице на бал: каждая капля — точна, предсказуема и ни на йоту не выходит за рамки приличий. Солнце же сияло с такой умеренностью, что могло бы служить образцом для молодых девиц, обучаемых искусству скромности. В этом идиллическом порядке, где скандалы планировались за неделю вперед, а эмоции выражались строго по расписанию — от полудня до пяти вечера, — существовала одна досадная трещина, именуемая леди Аделаидой Шеппард. Эта дама обладала вкусом столь безупречным, что он граничил с тиранией: ее суждения о цвете обоев могли сломать карьеру декоратора, а мнение о фасоне платья — отправить модистку в отставку. Женщины, подобные ей, не просто живут — они реформируют мир, начиная с собственной гостиной, и убеждены, что хаос — это всего лишь отсутствие их руководства.

Глава II

О вдовстве как о высшей форме свободы, доступной добродетельной женщине, и о том, как потеря мужа может стать дебютом в обществе, где черное — не цвет траура, а манифест элегантности

Смерть сэра Элджернона Шеппарда не явилась трагедией для его супруги; напротив, это было нечто вроде триумфального выхода на сцену. Сэр Элджернон, при жизни отличавшийся главным достоинством — умением соглашаться со всем, что говорила жена, — ушел из жизни тихо, не оставив после себя ни долгов, ни скандалов, лишь аккуратный счет в банке и коллекцию трубок, которые леди Аделаида немедленно сдала в музей как пример мужской фривольности. Освобожденная от бремени супружеской рутины, она расцвела, подобно розе, которую наконец-то избавили от сорняков. Черное платье она носила не из скорби — о нет! — а из принципа: траур должен быть стильным, гармонировать с мебелью в стиле чиппендейл и служить напоминанием окружающим, что даже горе может быть облагорожено хорошим вкусом. «Вдова», — любила повторять она за чаем, — «это не жертва, а архитектор собственной судьбы. Она обязана подавать пример, особенно тем бедным созданиям, которые еще не осознали, насколько их жизнь нуждается в строгой редактуре». И в этом монологе, растянутом на полчаса, сквозила некая ирония: свобода Аделаиды была свободой от всего, кроме ее собственных правил.

Глава III

Небольшой, но утомительный трактат о женщинах, которые знают, как надо, и почему их раздражает не столько беспорядок, сколько его нежелание подчиняться их видению идеала, с примерами из жизни и размышлениями, способными утомить даже самого терпеливого читателя

Женщины вроде леди Аделаиды — это стражи гармонии в мире, полном несовершенств. Они не терпят хаоса не потому, что он уродлив (хотя, разумеется, он уродлив), а потому, что он упрям и не поддается классификации. Их раздражает не грязь на ковре, а тот факт, что грязь не понимает, насколько лучше было бы ей не существовать вовсе. Такая женщина никогда не скажет просто: «Мне это не нравится» — о, это было бы слишком вульгарно, слишком субъективно! Нет, она объявит: «Это неправильно, это противоречит основам приличия, это оскорбление для всякого, кто обладает вкусом». Она не осуждает — она диагностирует, как врач, выписывающий рецепт на ампутацию всего лишнего. И если мир не соответствует ее ожиданиям — тем хуже для мира; он просто еще не дорос до ее уровня. В трактатах, которые Аделаида любила читать вслух гостям (а гости, бедняги, вынуждены были слушать, зевая украдкой), подчеркивалось: женщина — это не просто существо, а инструмент цивилизации. Она шлифует мужчин, как ювелир — алмазы, и если алмаз упрямится, то его место в помойке. Но вот парадокс: в своем стремлении к совершенству такие дамы часто забывают, что совершенство скучно, как идеально выглаженный воротничок, и что жизнь без изъянов — это не жизнь, а экспонат в музее.

Глава IV

Сесилия, или Порок юности как педагогическая проблема, где молодая девица предстает не как надежда общества, а как потенциальная катастрофа, требующая немедленного вмешательства

Сесилия, племянница леди Аделаиды, была молода — а значит, по определению подозрительна. Ее смех вспыхивал без всякой видимой причины, как фейерверк на тихом пикнике; слезы лились не для того, чтобы кого-то поучить, а просто так, из каприза; а мечты ее были столь хаотичны, что не поддавались даже приблизительной каталогизации. Леди Аделаида взирала на нее с той смесью тревоги и энтузиазма, с какой филантроп смотрит на трущобы: ужасно, грязно, но сколько простора для реформ! «Из тебя выйдет прекрасная женщина, моя дорогая», — говаривала она, поправляя локон Сесилии с видом хирурга, готового к операции. — «Если, разумеется, мы вовремя избавимся от всего лишнего: от этих глупых фантазий, от этой склонности к импровизации, от этой… о боже, от этой улыбки, которая выглядит слишком искренней!» Сесилия, бедняжка, пыталась спорить, но каждый ее аргумент встречался контраргументом в виде цитаты из какого-нибудь трактата о женском долге. «Юность — это болезнь», — учила Аделаида. — «И лекарство от нее — дисциплина. Без нее девушка рискует стать… интересной, а это, поверь, худшее, что может случиться с женщиной в приличном обществе».

Глава V

Мистер Торнтон и эстетика молчания, в которой мужчина предстает как редкий экспонат, не нуждающийся в улучшениях, но все равно подвергающийся им, потому что женщина не может устоять перед потенциалом

Мистер Торнтон был тем редким мужчиной, который не нуждался в объяснениях — ни своих, ни чужих. Он молчал не из робости или глупости, а из глубокого убеждения, что большинство слов — это всего лишь шум, производимый мыслями, не успевшими как следует созреть. Его хобби — коллекционирование насекомых — казалось леди Аделаиде верхом нравственной недоразвитости: «Слишком много внимания к форме, слишком мало — к содержанию! Эти бабочки, эти жуки — они просто существуют, без всякой морали!» И все же в мистере Торнтоне она усмотрела потенциал: тихий, как библиотека, и упорядоченный, как ее собственный гардероб. «Где есть потенциал», — рассуждала она, — «там допустимо вмешательство. Мужчина без женского руководства — как сад без садовника: красив, но заросший сорняками». Торнтон, однако, имел свои секреты: его молчание было щитом, за которым скрывалась ирония, острая, как игла бабочки. Он наблюдал за Аделаидой с легкой усмешкой, но не вмешивался — пока.

Глава VI

О любви как административной процедуре, где чувства предстают не как стихия, а как бюрократическая формальность, подлежащая строгому контролю и оптимизации

Любовь, по убеждению леди Аделаиды, была не слепой страстью, а вопросом правильной организации обстоятельств. «Если все расставить по полочкам», — учила она Сесилию, — «чувства возникнут сами собой, как плесень в сыром подвале: неизбежно, но контролируемо». Девушку наставляли смотреть на мужчин с интересом, но без излишеств; говорить с умом, но без той опасной искренности, которая может пробудить в них иллюзию равенства; быть привлекательной, но не вызывающей — иначе мужчина подумает, будто женщина существует для собственного удовольствия, а не для улучшения его характера. «Любовь — это договор», — объясняла Аделаида. — «С четкими пунктами: он предоставляет стабильность, она — вкус. Любое отклонение — это нарушение контракта». Сесилия слушала, кивала, но в глубине души зрела бунт: что, если любовь — не процедура, а хаос? Что, если плесень полезет не туда?

Глава VII

Званый ужин, на котором добродетель теряет самообладание, и где предложение руки и сердца превращается в фарс, достойный комедии ошибок

Званый ужин в доме леди Аделаиды был шедевром: стол накрыт с геометрической точностью, разговоры велись на темы, одобренные этикетом, а вино лилось ровно столько, чтобы не размыть границы приличий. Когда мистер Торнтон, под нажимом обстоятельств (и Аделаиды), сделал предложение Сесилии, хозяйка разразилась речью — длинной, красивой, без единой паузы, как симфония, написанная для одного инструмента. «Женщина — это материал», — провозгласила она. — «Мужчина — архитектор. Я лишь предлагаю вам готовый чертеж: идеальный союз, где каждый шаг предопределен вкусом и моралью». Торнтон улыбнулся — впервые за вечер, и улыбка эта была острее бритвы. «Леди Аделаида», — ответил он тихо, но внятно, — «вы путаете архитектуру с тюрьмой. А любовь — с тюремным уставом. Что, если материал взбунтуется и решит строить сам?» Гости замерли, вилки повисли в воздухе; добродетель, казалось, вот-вот потеряет равновесие.

Глава VIII

Маленький жест, который разрушил большую систему, или как одна мысль может опрокинуть империю нравоучений

Сесилия не упала в обморок — это было бы слишком предсказуемо, слишком по-женски в понимании Аделаиды. Нет, она сделала нечто куда более скандальное: она подумала самостоятельно. «Я хочу жить плохо», — объявила она, глядя в глаза Торнтону. — «Плохо, но красиво. Без чертежей, без улучшений, без этой вечной корректуры!» Это был не просто вызов мужчине — это был мятеж против всей системы, где женщины виделись не творцами, а объектами реформ. Аделаида побледнела: ее мир, такой упорядоченный, треснул, как фарфоровая чашка под слишком горячим чаем. «Это… это неприлично!» — воскликнула она. Но Сесилия уже уходила, унося с собой семена хаоса.

Глава IX

Интермедия: Размышления о женском упрямстве, где автор позволяет себе отступление, чтобы пофилософствовать о том, почему дамы, подобные Аделаиде, не меняются, даже когда мир вокруг рушится, и как это приводит к комичным, но утомительным последствиям

Женщины вроде леди Аделаиды — упрямы, как английская погода: они меняют курс только для того, чтобы вернуться к исходному. Их упрямство — не слабость, а оружие: оно позволяет игнорировать реальность, пока реальность не сдастся. В этой интермедии, дорогой читатель (если вы еще не уснули от моих пространных описаний), позвольте заметить: женский пол высмеивается не за отсутствие ума, а за избыток уверенности в нем. Они строят замки из правил, но забывают о дверях — и в итоге запирают себя внутри. Аделаида, пережив скандал, не сделала выводов; она просто удвоила усилия, убежденная, что мир ошибается, а не она.

Глава X

Кульминация, в которой все нити сплетаются в узел, достойный фарса Уайльда, и где высмеивается не только женская добродетель, но и мужская пассивность

Торнтон и Сесилия сбежали — не в Шотландию, как в глупых романах, а в тихий коттедж, где хаос царил без оглядки на вкус. Аделаида, оставшаяся одна, превратила свой дом в музей правильности: каждая комната — экспонат, каждый предмет — урок. Гости приходили редко — не из страха, а из скуки. «Быть безупречной», — шептала она зеркалу, — «значит быть вечной». Но вечность оказалась одинокой: ее вкус, такой острый, отпугивал всех, как слишком сильный парфюм.

Эпилог

В котором все становится идеально — и потому бессмысленно, оставляя читателя в состоянии усталости, но с легкой улыбкой от осознания, что женская тирания вкуса — это всего лишь комедия, разыгранная жизнью

Леди Аделаида дожила до старости в своем идеальном мире, где даже пыль падала по правилам. Город отучился ее слушать; Сесилия жила «плохо, но красиво», рождая детей без чертежей. А мораль? О, мораль проста: женщины, знающие «как надо», — это благословение, пока не станут проклятием. И если существует наказание за избыточную добродетель, то это оно: быть безупречной — и никому не нужной.

Эпическая сага о том, как я, скромный зять, завоёвывал Великий Диплом Устойчивости к Неукротимым Семейным Бурям, или Почему в нашем уютном, но порой бурном доме теперь красуется собственный величественный манифест вечного спокойствия и гармонии

Всё в нашей большой, дружной, но иногда взрывной семье пошло наперекосяк в тот яркий, солнечный, теплый майский день, когда моя неугомонная, строгая, мудрая тёща, Агриппина Семёновна – женщина с железным, непреклонным характером, способным сдвинуть с места тяжёлый, громоздкий паровоз, и с острой, проницательной интуицией, которая, по её собственным словам, "никогда не подводит даже в самых запутанных, сложных ситуациях", внезапно решила, что я, Николай Петрович Иванов, – это настоящая ходячая, непредсказуемая катастрофа для нашего тёплого, уютного домашнего уюта. Случилось это за неспешным, ароматным чаепитием на просторной, деревянной веранде нашего старого, но любимого загородного дома, где воздух был наполнен сладким, пьянящим ароматом цветущей сирени и свежескошенной травы.

Моя очаровательная, пятилетняя племянница Катюша, с её огромными, сияющими, любопытными глазами цвета летнего неба, ковыряя маленькой, серебряной ложкой в густом, ароматном варенье из спелых, сочных вишен, вдруг уставилась на меня с той невинной, детской непосредственностью и выдала громким, звонким голоском: "Дядя Коля, а ты почему всегда такой... штормовой, бурный и ветреный?" Все вокруг – моя нежная, добрая жена Лена, её младшая сестра с мужем и даже старый, ленивый кот Мурзик, дремавший на подоконнике, – дружно, весело посмеялись, решив, что это просто забавная, детская фантазия. Но тёща, отхлебнув глоток горячего, душистого чая из фарфоровой чашки с золотой каёмкой, прищурилась своими острыми, пронизывающими глазами и произнесла с той серьёзной, веской интонацией, с которой опытные судьи выносят окончательные, неоспоримые приговоры: "А ведь эта маленькая, умная девчушка абсолютно права. У него в ауре – сплошные вихри, бури и ураганы. Я в свежем, иллюстрированном журнале 'Домашний очаг' читала подробную, научную статью: такие нервные, импульсивные люди сеют глубокую, разрушительную дисгармонию в семье. Надо срочно, тщательно проверить!"

Моя любимая, рассудительная жена Лена, обычно выступающая в роли мудрого, спокойного миротворца в наших повседневных, мелких домашних баталиях, попыталась мягко, дипломатично отмахнуться: "Мама, ну что ты выдумываешь такие странные, фантастические вещи? Коля совершенно нормальный, просто иногда слегка нервный, раздражительный после длинного, утомительного рабочего дня в офисе." Но Агриппина Семёновна, с её неукротимым, упрямым темпераментом, уже загорелась этой новой, грандиозной идеей, как сухая трава от искры. "Нет, Леночка, это не выдумки и не фантазии! Это чистая, проверенная наука! Вдруг у него скрытый, опасный синдром эмоциональной турбулентности? Или, упаси господи, хроническая, глубокая нестабильность настроения? Сейчас это распространено у каждого третьего, особенно у зрелых, занятых мужчин за тридцать. Я настаиваю: пусть пройдёт полное, всестороннее обследование!" Под этой загадочной "нестабильностью" она подразумевала мою скромную, безобидную привычку иногда повышать голос во время жарких, страстных споров о том, куда поехать в долгожданный, летний отпуск – на тёплое, лазурное море или в тихую, зелёную деревню к родственникам. Отказаться от этой затеи значило бы открыто расписаться в собственной "бурности" и "непредсказуемости", так что я, тяжело вздохнув, смиренно согласился. Наивно, глупо думал, что отделаюсь парой простых, рутинных тестов в ближайшей поликлинике. О, как же я глубоко, трагически ошибался в своих расчётах!

Первым делом меня направили к главному, авторитетному психотерапевту района, доктору наук Евгению Борисовичу Ковалёву – человеку с богатым, многолетним опытом. Его уютный, просторный кабинет был как из старого, классического фильма: высокие стопки толстых, пыльных книг по психологии и философии, мягкий, удобный диван с плюшевыми подушками, на стене – большой, вдохновляющий плакат с мудрой цитатой великого Фрейда, а в воздухе витал лёгкий, освежающий аромат мятного чая, смешанный с запахом старой бумаги. Доктор, солидный мужчина лет шестидесяти с седыми, аккуратными висками и добрым, но проницательным, всевидящим взглядом, внимательно выслушал мою длинную, запутанную историю, почесал гладкий, ухоженный подбородок и сказал задумчиво, с ноткой научного энтузиазма: "Интересный, редкий случай. Феномен проективной семейной динамики в полном расцвете. Давайте разберёмся по-научному, систематично и глубоко." И вот началась моя личная, эпическая эпопея, которую я позже окрестил "Операцией 'Штиль в доме'", полная неожиданных поворотов, испытаний и открытий.

Сначала – подробное, многостраничное анкетирование. Мне выдали толстую пачку белых, чистых листов, где нужно было честно, подробно отвечать на хитрые, каверзные вопросы вроде: "Как часто вы чувствуете, что мир вокруг вас вращается слишком быстро, хаотично и неконтролируемо?" или "Представьте, что ваша семья – это крепкий, надёжный корабль в океане жизни. Вы – смелый капитан, простой матрос или грозный, холодный айсберг?" Я старался отвечать искренне, от души: "Иногда чувствую, что мир – как безумная, головокружительная карусель после шумного праздника, но стараюсь крепко держаться за руль." Доктор читал мои ответы с сосредоточенным, серьёзным выражением лица, кивал одобрительно и записывал что-то в свой потрёпанный, кожаный блокнот, бормоча под нос: "Занятно, весьма занятно... Это открывает новые грани."

Второй этап – сеансы глубокой, медитативной визуализации. Я сидел в удобном, мягком кресле, закрывал уставшие глаза, и Евгений Борисович гипнотическим, успокаивающим голосом описывал яркие, живые сценарии: "Представьте, что вы на спокойном, зеркальном озере под ясным, голубым небом. Волны лижет лёгкий, нежный бриз. А теперь – ваша тёща плывёт на изящной, белой лодке и дружелюбно машет вам рукой." Я пытался полностью расслабиться, но в голове упрямо крутилось: "А если она начнёт строго учить, как правильно, эффективно грести?" После каждого такого сеанса мы тщательно, детально разбирали мои ощущения и эмоции. "Вы чувствуете лёгкое, едва заметное напряжение в плечах? Это верный признак скрытой, внутренней бури. Работаем дальше, упорно и методично!"

Третий этап оказался самым неожиданным, авантюрным и волнующим. Меня отправили на "полевые практики" в большой, зелёный городской парк, где я должен был внимательно наблюдать за обычными, простыми людьми и фиксировать свои реакции в специальном, потрёпанном журнале. "Идите, Николай Петрович, и смотрите, как другие справляются с повседневными, мелкими штормами жизни," – напутствовал доктор с тёплой, ободряющей улыбкой. Я сидел на старой, деревянной скамейке под раскидистым, вековым дубом, видел, как молодая пара бурно ругается из-за вкусного, тающего мороженого, как капризный ребёнок устраивает истерику, и записывал аккуратно: "Чувствую искреннюю empathy, но не сильное, гневное раздражение. Может, я не такой уж грозный, разрушительный буревестник?" Вечером отчитывался доктору, и он хмыкал удовлетворённо: "Прогресс налицо, очевидный и впечатляющий. Ваша внутренняя устойчивость растёт день ото дня."

Но это было только начало моей длинной, извилистой пути. Четвёртый этап – групповая, коллективная терапия в теплом, дружеском кругу. Меня включили в специальный, закрытый кружок "Семейные гармонизаторы", где собирались такие же "подозреваемые" в эмоциональной нестабильности – разные, интересные люди. Там был солидный дядечка, который срывался на жену из-за напряжённого, захватывающего футбола, эксцентричная тётенька, которая устраивала громкие скандалы по пустякам, и даже молодой, импульсивный парень, который просто "слишком эмоционально, страстно" реагировал на свежие, тревожные новости. Мы делились своими личными, сокровенными историями, играли в забавные, ролевые игры: "Теперь вы – строгая тёща, а я – терпеливый зять. Давайте страстно спорим о переменчивой, капризной погоде." После таких интенсивных сессий я возвращался домой совершенно вымотанный, уставший, но с новым, свежим ощущением, что учусь держать твёрдое, непоколебимое равновесие в любой ситуации.

Пятый этап – строгие, научные медицинские тесты. ЭЭГ, чтобы проверить мозговые волны на скрытую "турбулентность" и хаос, анализы крови на уровень опасных, стрессовых гормонов, даже УЗИ щитовидки – вдруг там прячется коварный, тайный источник моих "бурь". Добродушная медсестра, беря кровь из вены, сочувственно вздыхала: "Ох, милый человек, зачем вам это нужно? Вы ж совершенно нормальный, как все вокруг." А я отвечал с грустной улыбкой: "Для мира и гармонии в семье, сестрица. Для тихого, спокойного счастья." Результаты оказались в пределах строгой нормы, но доктор сказал твёрдо: "Это ещё не конец нашего пути. Нужна полная, авторитетная комиссия для окончательного вердикта."

Комиссия собралась через две долгие, томительные недели в большом, светлом зале. Три уважаемых, опытных специалиста: сам Евгений Борисович, его коллега-психиатр – строгая женщина с острыми очками на золотой цепочке и пронизывающим взглядом, и приглашённый эксперт – семейный психолог из соседнего района, солидный дядька с ароматной трубкой и видом древнего, мудрого мудреца. Они тщательно изучали мою толстую, объёмную папку: анкеты, журналы наблюдений, графики мозговых волн. Шептались тихо, спорили горячо. Наконец, Евгений Борисович встал и провозгласил торжественно, с ноткой триумфа: "Дамы и господа! Перед нами – редкий, образцовый пример эмоциональной устойчивости! У Николая нет ни хронической, разрушительной турбулентности, ни глубокого диссонанса! Его реакции – как тихая, надёжная гавань в бушующем океане жизни. Он заслуживает Великого Диплома Устойчивости к Семейным Бурям!"

Мне вручили красивый, торжественный документ на плотной, кремовой бумаге, с золотым, блестящим тиснением и множеством официальных, круглых печатей. "ДИПЛОМ № 147 о признании гражданина Иванова Н.П. лицом, обладающим высокой, непоколебимой степенью эмоциональной стабильности, не представляющим никакой угрозы для теплого, семейного климата и способным выдерживать любые бытовые, повседневные штормы." Внизу мелким, аккуратным шрифтом приписка: "Рекомендуется ежегодное, обязательное подтверждение для поддержания почётного статуса."

Домой я вернулся настоящим, сияющим героем, полным гордости. Агриппина Семёновна, внимательно прочитав диплом своими острыми глазами, хмыкнула недовольно, но смиренно: "Ну, если уважаемые врачи говорят так..." Её былой, неукротимый энтузиазм поугас, как догорающий костёр. Теперь этот величественный диплом висит в нашей уютной гостиной, в изысканной рамке под прозрачным стеклом, рядом с тёплыми, семейными фото и сувенирами. Когда тёща заводится по поводу моих "нервов" и "импульсивности", я просто молча, выразительно киваю на стену: "Смотрите, мама, это официально, научно подтверждено." Маленькая Катюша теперь спрашивает с восторгом: "Дядя Коля, ты теперь как настоящий, бесстрашный супергерой – не боишься никаких бурь и ураганов?" А мы с Леной хором, весело отвечаем: "Да, и это всё благодаря тебе, наша умница!"

Евгений Борисович стал нашим верным, негласным семейным консультантом и советчиком. Раз в год я прихожу к нему на "техосмотр": мы пьём ароматный, горячий чай за круглым столом, болтаем о жизни, о радостях и трудностях, он тщательно проверяет, не накопились ли новые, коварные "вихри" в моей душе, и ставит свежую, официальную печать. "Вы, Николай Петрович, – мой самый любимый, стабильный пациент," – говорит он с теплой, отеческой улыбкой. "В этом безумном, хаотичном мире, где все носятся как угорелые, вы – настоящий островок спокойствия, гармонии и мира." И я полностью соглашаюсь, кивая головой. Ведь тёща, сама того не ведая, подтолкнула меня к чему-то гораздо большему, глубокому. Теперь у нас в доме не просто диплом – это наш собственный, величественный манифест. Напоминание о том, что чтобы пережить все семейные бури, вихри и ураганы, иногда нужно пройти через настоящий шторм бюрократии, испытаний и самоанализа и выйти с бумагой в руках. С бумагой, которая громко, уверенно говорит: "Я – твёрдая, непоколебимая скала. И меня не сдвинуть с места." А в нашей огромной, прекрасной стране, где даже переменчивая погода может стать поводом для жаркого, бесконечного спора, такой манифест – это настоящая, бесценная ценность. Спокойная, надёжная, вечная и с официальной, круглой печатью.