Поиск по автору:

У Петрова было прозвище - «кобель скунса». Заработал он его так.

Играли в «Что? Где? Когда?». И команду заклинило на ерундовом вопросе.
Ну, бывает. Сидят шестеро в опупении, даже версию толкнуть не могут.
Казалось бы, простейший ряд - Рождество, елки, запах. А не берется.

Вопрос такой. Каждый год под рождество в Еллоустоунском национальном
парке голубые ели начинают пахнуть скунсом. Их специально опрыскивают
вытяжкой из его железы. ЗАЧЕМ?!

Думаю, ребят сбило с толку то, что вопрос был по Америке, а на дворе
стояли ранние девяностые. До Америки - как некоторым, извините за
выражение, до Москвы раком.

В общем, команда позорно «сливала» вопрос. Но остался малюсенький шанс.
Петров славился феноменальной способностью дуриком, от балды, из
воздуха, находить правильные ответы. Несколько раз он так команду
выручал - гнал, что в голову придет, и брал заветное очко... Капитан
ухватился за соломинку. Ткнул в Петрова пальцем и сказал: отвечай.

Ну, Петров очки поправил, шевельнул усами, и ответил.

- Значит, так, - начал Петров. - В Еллоустоуне таким образом увеличивают
поголовье скунсов!

Сказать, что команда обалдела, значит ничего не сказать.

Она, как минимум, при##ела.

Впрочем, там все здорово удивились, как бы в эпсилон окрестности.

- Уточните, - попросил ведущий.

- Значит, так, - погнал Петров. - Не секрет, что кроме оборонительной
функции, выделения скунса имеют еще и функцию сигнальную. И вот, когда
елки опрысканы, туда на запах сбегаются в большом количестве самки.
Потом приходит э-э… кобель скунса…

Окончание фразы потонуло в диком хохоте.

Ответ-то лежал на поверхности. Повторим ряд: Рождество, елки, отвратный
запах. Просто, оказывается, в Америке, как и в России, народ не дурак
спилить бесхозную елку (а я всегда говорил: русский и американец
близнецы-братья - хотя каждый второй русский почему-то считает это
утверждение оскорбительным). В Еллоустоуне опрыскивают голубые ели,
чтобы спасти их.

Вот так Петров стал кобелем скунса.

История о кобеле скунса вроде понравилась, так что еще о знатоках.

Отыграли тур московского чемпионата. Ира Афанасьева говорит: слушайте, у
Абрамовича день рождения, чего он в гостинице будет куковать, пошли ко
мне, отметим... Это сейчас все знают, кто такой Абрамович: самый богатый
чукча. А тогда, в 95-м, на постсоветском пространстве был известен один
Абрамович - наш, настоящий, правильный. Знаток.

Пришли к Ире, сели, выпили, обсудили игру. Разговор о ЧГК плавно перетек
на треп «про вообще». И тут Паше Воробьеву после третьего стакана
приспичило заняться антисемитизмом. «Задолбали евреи! - доверительно
сообщил Паша. - Никакого житья от них нет». И принялся рассказывать, как
его, природного русака, всю жизнь притесняют носатые-пархатые. Что
интересно, Паша умудрился ни одного конкретного примера не привести!
Выдал такую размытую жалобу.

А сидел Паша между Абрамовичем и Белкиным. Они сначала хихикали, потом
как-то поскучнели, потом не выдержала Ирина.

- Павел! - сказала она строго. - Ты хоть помнишь, зачем мы тут?!

Павел задумался. Надо отметить: он у нас был, мягко говоря, человек
больших возможностей. Однажды поехали они с капитаном Любимовым за
добавкой, пьяные в жопу, и их тормознул какой-то сводный патруль ментов
и ГАИ. Сидевшего за рулем Любимова, который лыка не вязал - аж машину
подбрасывало и переставляло на ровной дороге, - стражи порядка
согласились отпустить. Но при условии, что заберут Пашу, мирно спавшего
на заднем сиденье. Хотя Любимов трындел без умолку, а Паша, колоритный
такой, с бородой и в камуфляже, слова ментам не сказал. Дрых. Насилу
Любимов от них отболтался.

А я ведь советовал Пашу в багажник положить от греха подальше. Ему все
равно было уже по фиг.

Так вот, про Пашу. Зная за собой большие возможности, Паша на всякий
случай думает сначала. Заметно, что голова у него плотно забита
еврейским вопросом, и соображать Паше трудно. Тем более, тур отыгран,
напрягаться лень.

- Время пошло, - по привычке подсказывает кто-то.

Паша игрок опытный, ему минуты не надо, он размышляет секунд пятнадцать,
и говорит:

- Есть ответ. Мы тут собрались, потому что у Абрамовича день рождения.
- Вот именно! А Абрамович - кто?
- Кто?! - переспрашивает Паша, опасливо косясь на Абрамовича.
- Он вообще-то еврей, - говорит Ирина вкрадчиво.
- ЧТО?! - взвизгивает Паша.

Все офигевают. Три команды ЧГК, включая сильнейшую на тот момент в
стране команду Белкина, которую удивить практически нечем.

- Угу, - скромно признается Абрамович.
- ікарныбабай! Слушай, ты это... Вот угораздило! - Паша оборачивается к
Белкину. На лице Паши написано: надо же какая фигня, Абрамович-то наш -
еврей!
- А чего ты на меня так смотришь? - удивляется Белкин.
- А чего? - настораживается Паша, наученный горьким опытом.
- Я тоже... Не очень русский! - сообщает Белкин. Без вызова в голосе, но
уверенно.

У Паши отваливается челюсть. Он беспомощно озирается. А как раз напротив
Паши сидит Макс Поташев и уже скорбно кивает, предвидя следующий его
немой вопрос.

И еще целый ряд гостей ждет не дождется своей очереди.

Думаю, если б не группа поддержки в лице Ирины, сползающей по шкафу на
пол, и двух задниц - Любимова и моей - выразительно торчащих из-под
стола (мы уже с минуту стояли на четвереньках и тихо всхлипывали),
наверняка Пашу обнял бы Кондратий. Ой, не от конфуза. От ужаса.

Он потом весь вечер жалобно вздыхал.

И то правда, заманили русского человека в синагогу какую-то.

Папаша с выросшим сыном сидят за столом.
Папаша: - В твои годы, сынок, я трахал все, что движется!..
Сынок: - Папа! Не шевелись!