Поиск по автору:

Однажды вечером я вызвала такси в городе Симферополе. Уже садясь в машину, я обратила внимание, что в машине находится 4 пакета собачьего корма по 15 кг в каждом. Водитель извинился, сказал, что уже собирался заканчивать работу, вот и загрузил корм, когда ему дали мой вызов. Я улыбнулась и пошутила, сказала: «Наверное, у вас очень крупный пес, раз столько пакетов сразу покупаете!» Водитель улыбнулся в ответ : «Нет, просто у меня их 20».....У меня был шок... И тут я услышала историю, которую мне рассказал Александр..
Александру было 53 года, он жил один на окраине Симферополя, в своем доме. Жена умерла, дети выросли и разъехались. Александр работал в такси, возвращался домой поздно- все равно никто не ждал.. И вот однажды, возвращаясь по трассе из аэропорта , Александр увидел на дороге сбитую машиной собаку. Он не смог проехать мимо, развернул машину и подошел к пострадавшему животному. Собака лежала в крови, но была жива. Саша рассказал, что когда несчастное животное посмотрело ему в глаза - он не смог оставить ее на дороге. Завернув собаку в старое покрывало, он отвез ее в ветклинику. Там работал врачом его друг. У собаки оказался перелом задней лапы, ее прооперировали, и позже Александр забрал животное к себе домой. Так у Саши появился четвероногий друг. Но через месяц история повторилась... и еще раз... и еще... И за 3 года у Александра поселилось 19 собак!!!
Он переделал двор, забор, оборудовал все под своих питомцев. Питомцы жили очень дружно, на удивление ладили друг с другом. Стоит ли говорить, что теперь Александра ждала дома дружная хвостатая команда! И вот, совсем недавно, Александр опять увидел на дороге сбитую собаку.. Он сказал себе: « Не сходи с ума! Невозможно помочь всем..» И проехал мимо. Но проехав пару километров, Александр, ругая себя, развернул машину и вернулся на место происшествия.... Теперь у Саши живут 20 веселых псов! Его друг ветеринар шутит, что Александр отработал тяжелую карму, усыновив всех собак Симферополя.. Вот так, совсем случайно, я познакомилась с удивительно добрым человеком, в сердце которого нашлось столько любви к животным.. Мне очень жаль, что я не сфотографировала «большую и шумную компанию хвостатых друзей», я была немного ошарашена этой историей.. но я думаю, что, возможно, она выглядит так.. и главное, что и собаки и их спасатель счастливы! Саша, если читаешь эти строки- здоровья и радости тебе и твоим питомцам!
Elena Vesper

Благодаря смекалке советского стайера Виктора Косичкина в конькобежном спорте началась «нейлоновая» эра. Именно он первым понял, что синтетика способна творить чудеса. Вышло это совершенно случайно, рассказывает Виктор Косичкин:
«В Давосе (на чемпионате мира–1960) на "червонце" я попал во вторую группу. Под вечер похолодало. Катаюсь и чувствую: мерзну. Захожу в раздевалку, а там американки и немки. Говорю им: "Дайте какой–нибудь "дресс" мне!" Они мне суют колготки. Я их надеваю, а они же малы, черт бы их побрал. Взял, обрезал, натянул верхнюю часть, катаюсь, смотрю: так тонизирует ноги этот нейлон! Бегу "червонец" — лед не тот, погода не та, но все равно показываю второй результат. Первый был Йоханнесен. Подъехал к девкам, показываю им обрезанные колготки, они смеются...
На банкете сижу с Кудрявцевым, говорю ему: "Константиныч, во–первых, я девчонкам колготки должен, а во–вторых, у меня идея появилась. Надо в магазин сходить". А в город по одному советские спортсмены выходить не могли. Тем более вечером. Вытащил я из–за стола Кудрявцева и веду его в магазин, где накануне видел в витрине огромную женщину в черных колготках, прошитых двойным швом. Заходим, я говорю продавцу: "Мне вот такие колготки на "биг фрау". Приносят. Попросил такой же черный свитер. И его принесли. Облегал он туловище потрясающе! Девчонкам я колготки вернул.
Приехали в Москву, напутствия на Олимпиаду и все прочее... До Америки летим дня четыре. Устали, как черти! В Скво–Велли приехали часов в 11 вечера. Разместились и заснули мертвым сном. А мне не спится. Я же купил! Мне надо попробовать! Насилу дождался, пока рассвело. Было примерно 6.30 утра. А на стадион одному идти тоже нельзя! Я к Константинычу — тот спросонья отмахивается: да брось ты, дай поспать! А я ему: "Константиныч! Мне надо попробовать, чтобы потом не было стыдно в женских колготках. Надо мне еще что–то надевать или нет, я же должен знать?!" Он и пошел со мной.
Лед припорошен. Размялся чуть–чуть и говорю: ну, давай "троечку" попробуем. Еду четвертый круг, а Константиныч кричит: "Да стой ты! Стой!" Подъезжаю: "В чем дело, Константиныч?" А он мне: "Не понимаю, то ли секундомеры у меня врут, то ли ты рекорд мира побил на 20 секунд... Рекорд на "тройке" 4.37, а ты бежишь 4.16". "Константиныч, — говорю, — удалось!" После завтрака начинаю тренироваться в этом черненьком костюмчике, всех обхожу. Подъезжает Женя Гришин: "Витя! Дай я тоже попробую!" Попробовал, глаза круглые: "Витя! Что ж ты мне раньше не сказал!" Вот в этом костюмчике Женя Гришин выиграл в Долине Индианок две золотые медали»
На той Олимпиаде в Скво–Вэлли Косичкин выиграл золото и серебро, а в конькобежном спорте начался нейлоновый век.

Петр Иванович по старой привычке встал рано. Он обычно гулял с Греем в это время. Теперь гулять было не с кем. Петр Иванович оделся и пошел по обычному маршруту. Он шел и думал о тех 14 годах, прожитых вместе с Греем. Под ногами шуршали желтые подсохшие листья. Когда то они договорились с женой, что это будет их последняя собака. Тогда им было по 60, а Грею 5 месяцев. Щенок был таким трогательным и толстолапым, неугомонным, любознательным и талантливым. А теперь все это закончилось. Петр Иванович развернулся, и побрел к дому. Навстречу ему шла девушка, почти девочка, рядом с ней прихрамывал немолодой пес с седой мордой.
- Ваш? – спросил Петр Иванович.
- Нет, - ответила девушка, - в соседней квартире мужчина умер, а овчарка осталась. Родственники дали две недели, что бы его пристроить, иначе усыпят или выкинут. А Джек уже старый, ему 10 лет, и старик никому не нужен. Вот, захожу в 11 квартиру, кормлю его, и выгуливаю. Пробую пристроить.
- Удачи Вам, - сказал Петр Иванович, и пошел дальше.
Весь день он думал о старом Джеке, но так и не решился поговорить с женой. Проворочался ночь, и заснул под утро. Он проспал дольше обычного, а когда встал, жены не было дома. На кухне лежала записка: «ушла в магазин». Петр Иванович решился, быстро оделся, схватил поводок Грея, и почти побежал к тому дому, где встретил девушку. Сентябрьский дождь барабанил по зонтику. Он позвонил в квартиру. Ему открыла стройная женщина.
- Я насчет собаки. Говорят, Вы собаку отдаете? - спросил Петр Иванович.
- А я его выкинула, - ответила женщина, - вот еще, только псины мне здесь не хватало.
- Но Вы же говорили, что даете 2 недели.
- Да мало ли, что я говорила. Надоел, жрал много, и спать на диван лез. Если уж он так Вам нужен, поищите возле дома, я его на улицу выставила.
Петр Иванович обошел вокруг дома, пробежал по кварталу, собаки нигде не было.
- Старый, долго на улице он не протянет, - подумал Петр Иванович, - надо надеть куртку и пойти поискать.
Петр Иванович уже почти дошел до своего дома, когда позвонила жена.
- Петенька, ты только не ругайся пожалуйста, не ругайся.
Опять какого ни будь бомжа накормила, или кота с дерева сняла, - подумал Петр Иванович.
- Да говори уж, - сказал он.
- Ты знаешь, я шла из магазина, а он сидел во дворе, через 2 дома, прямо под дождем. И записка лежала: «забирайте, не нужен», и папка с его документами. Я знаю, Петенька, мы договорились. Но он же седой, как и мы. Ты только не сердись, Петенька.
Петр Иванович посмотрел вперед. Под струями дождя, метрах в 20, стояла его жена. В одной руке она держала сумку с продуктами, а в другой – телефон. Джек сидел у ее ног. Петр Иванович побежал к жене. Ее седые волосы были мокрыми, очки совсем запотели. Он поцеловал ее холодные щеки, и взял покупки.
Втроем, под проливным дождем они пошли домой.
Елена Андрияш

В Волгограде есть необычный памятник. Это маленькая девочка, играющая на аккордеоне. Он поставлен реальной девочке, которая ездила в госпиталь к бойцам, раненным во время Сталинградской битвы, и часами играла им. Девочке было тогда 13 лет, но выглядела она лет на 9. Аккордеон был большой и тяжелый. Но бойцы очень любили ее концерты, и каждый день ждали их. Поэтому девочка снова шла пешком в госпиталь с тяжелым аккордеоном, чтобы скрасить бойцам госпитальные дни, наполненные страданиями. Звали эту девочку – Александра Пахмутова.

Они появились незадолго до войны. Мы с Марусей наблюдали из окон, как грузчики выгружают их вещи, большую часть из которого занимали книги, аккуратно перевязанные верёвочками.
Потом появились и сами хозяева- красивая, ухоженная женщина с кудрявой девочкой, ровесницей Маруси и мужчина, в круглых очках или пенсне. Они заняли одну из немногих отдельных двухкомнатных квартир в нашем доме на Петроградке...

- Папа! - тронула меня на коммунальной кухне за рукав маленькая дочь ,- А кто такой вшивый интигилент? -Марусе было всего шесть лет и это слово она слышала впервые.
Я с укоризной посмотрел на Фросю, соседку по квартире, склочную, большую, одинокую бабу, которая переехав из деревни, работала на Бадаевских складах кладовщицей. Та, услышав нас, сделала вид ,что совсем не причём, поддернув плечом, быстро отвернулась и нарочито шумно загремела посудой.

Маруся сдружилась с новенькой девочкой, которую её родители звали Лёлей. Приходя из гостей, она взбиралась на стул, грустно вздыхала и рассказывала нам , какая есть у её новой подружки красивая и большая кукла.

Мужчину не приняли во дворе. Высокий, худой и сутулый, сверкая стеклами очков, в сером плаще, в наутюженных брюках с манжетами внизу, он, казалось, смущается своего положения и должности. Каждый раз выходя из дома, он застенчиво улыбался, приветствуя всех находящихся на улице, приподнимая шляпу. Мужики что то отвечали приятное в ответ, но вслед уходящему говорили совсем другие слова. Иногда за ним приезжала служебная машина. Поговаривали, что он работает в каком то научно- исследовательском институте.

А потом началась война...
Мы смотрели с Марусей на двор , заваленный листьями, который в одночасье стал пустым и тихим. Сначала пропали мужики, играющие в шахматы или домино, а потом пропала детвора.
На вторую блокадную зиму пришлось совсем худо. Было необычно холодно. Не хватало всего, даже самого необходимого- воды, дров, еды..Война затянулась и начала пропадать надежда. Спасала моя бронь и должность, за которую давали усиленный паек и карточки.
Уже умерла от голода Фрося, которая, казалось переживет нас всех. И уже почти пропали все жители нашего большого двора. В подъездах, на стенах инеем голубела изморозь.

В один из вечеров к нам постучали. Открыв дверь я увидел того самого " вшивого интигилента" со связкой книг в руках.
- Вот! - он протянул мне стопку,- Увидел свет в вашем окне!
- Спасибо, - поблагодарил я его, принимая книги, - Почитаем на досуге...
- Нет, что вы! - махнул он рукой, - Это на растопку!
Он засуетился, пытаясь объяснить.
- Только учтите! Книги плохо горят! Их постоянно нужно ворошить в топке! Иначе, можно угореть!
- Да! Спасибо!- обрадовался я, - Мы непременно так и сделаем!
Он попрощался и неуклюже, в мешковатой, несуразной одежде, стал спускаться с лестницы. Сделав три шага, остановился:
- Боюсь спросить..- он снял и протёр очки, - Как ваша Маруся?
- Спасибо, жива..Простыла только. Лечим, чем можем..
- Жива! - обрадовался он ,- Слава Богу!
На секунду задумавшись, тихо пошёл по ступеням вниз в огромных, не по размеру валенках, держась за стену.

Через час, в дверь опять постучали. Открыв, я снова увидел его. В руке была кукла. В полумраке промерзшей прихожей, она казалась неестественной в своем легоньком и коротком летнем платье...
- Я извиняюсь..Ребенку нужны добрые эмоции для выздоровления,- сказал мужчина, тяжело дыша, переводя дух, протягивая мне куклу.
- А как же Лёля? - удивился я.
Он опустил взгляд.
- Лёле больше она не нужна..Хотели сохранить, как память..Но вам нужнее..
Он сунул руку в карман и достал склянку.
- Рыбий жир..Должен помочь..
Прощаясь, перед уходом, он протянул мне руку в перчатке:
- Касторский. Генрих Людвигович... Извините, что не снимаю.- мужчина кивнул на руки,- Завшивели..
Наши взгляды встретились. В уголках его глаз, сквозь стекла очков, промелькнула улыбка...

Сжигая книги, я попутно, перелистывая страницы, читал Марусе " Остров сокровищ" Стивенсона и " Война миров" Уэллса в отблесках пламени печи. Их увезли и похоронили где то в общей яме, на Пискарёвке...

"Остров сокровищ" сжечь не получилось. Рука не поднялась и книга до сих пор с нами. Она стоит на полке с другими... Это всё, что осталось от семьи Касторского Генриха Людвиговича.

Рустем Шарафисламов

Свадебный марш Мендельсона слышали все хотя бы раз в жизни. Но не все знают, что в 1826 году Феликс Мендельсон (в то время ему было семнадцать лет) написал этот марш как музыкальное сопровождение к комедии Уильяма Шекспира «Сон в летнюю ночь».
Но речь не об этом. Это так, к слову.
Будущий композитор Феликс Мендельсон родился в семье банкира Авраама Мендельсона. Дедом же композитора был знаменитый еврейский философ Мозес (Моисей) Мендельсон.
Мозес Мендельсон красотой не отличался. Он был мал ростом, да к тому же еще и горбун. Однажды в доме гамбургского купца он увидел его красавицу дочь Фрумтье и влюбился в нее с первого взгляда. Но девушка и смотреть не желала на такого урода.
Перед отъездом Мозес, набравшись храбрости, поднялся к ней в комнату, чтобы в последний раз поговорить с нею. Девушка была ангельски хороша, но то, что она ни разу не взглянула на него, ранило Мозеса в самое сердце. Он долго не решался начать разговор, но в конце концов все-таки спросил:
- Ты веришь, что браки заключаются на небесах?
- Верю, — ответила Фрумтье, по-прежнему глядя в пол. — А ты?
- Я тоже. А знаешь, там, на небесах, всякий раз, когда рождается мальчик, Господь решает, на ком он женится. Вот и мне, когда я родился, Он указал мою будущую невесту и добавил: «Твоя жена будет горбуньей». И тут я закричал: «Господи, помилуй! Как тяжело жить на свете женщине-горбунье! Лучше дай горб мне, а жена моя пусть будет красавицей!»
Фрумтье заглянула ему в глаза, и какое-то воспоминание шевельнулось в ее сердце. Она подала Мендельсону руку и стала ему верной и любящей женой.
Марк Виктор Хансен

Мой шеф, американец, ездил в командировку в Минск. Вернувшись оттуда, рассказывал, что отлично отдыхал в клубе "peak top". И только когда я сам там оказался через пару лет, до меня дошло, что это был клуб "РЕАКТОР".
(с) Михаил Морозов

Перевод имён собственных - дело ненадёжное и даже опасное. Вот какой был случай в Живом Журнале.
Юная дама, изучавшая персидский язык, решила назвать себя в ЖЖ аватаром Солнышко - и изобразила его на фарси. Взяла слово афтаб (солнце) и прибавила суффикс Э, который и в самом деле иногда придаёт существительному уменьшительно-ласкательный оттенок.
И всё бы хорошо, но вот только у персидского слова афтабэ всего одно значение. Так называется кувшин для подмывания - обязательный атрибут нужника в исламском быту.
Девушка сначала гневно отвергла мой коммент, но потом наверняка заглянула в персидский словарь и уничтожила свой аккаунт.
(с) Михаил Крутихин

В один не то чтобы прекрасный день Олина бабушка Элиза Матвеевна, пожилая энергичная и решительная дама слегка за 60, сказала:

- Оля! Я долго ждала, долго молчала, но мое терпение лопнуло. Ты когда-нибудь дашь мне спокойно помереть?!

Тоненькая брюнетка Оля, искусствовед, бабушку любила и потому очень удивилась, откуда столь странные вопросы.

- А оттуда, что ты меня в гроб раньше времени загонишь, - нелогично продолжила бабушка. – Ты когда замуж выйдешь?! Чтоб я могла упокоиться с умиротворенной душой! Тебе почти 27! Чтоб не мешать, я на все лето съехала на дачу к этой старой дуре Василевич. Три месяца по двадцать раз на дню сочувствовала ее геморрою. Что толку в моих страданьях - ты за это время даже не познакомилась ни с кем!

- Бабушка, когда и где мне знакомиться? Работа, испанский, диссертация. А в моем музее из холостых мужчин только Аркадий Палыч, ты же его видела.

- Да, Аркадий Палыч – это на безрыбье даже не рак, а полудохлая креветка, - мрачно согласилась бабушка.

А на следующий день позвонила старой дуре Василевич и выяснила, что василевичская внучка познакомилась со своим будущем мужем в ночном клубе.

По телевизору Элиза Матвеевна услыхала, что в ночной клуб вход с 21 до 24 для девушек и женщин бесплатный. И чтобы вы думали? На следующий вечер, наша Элиза сообщила Ольге, что идёт погулять, а сама направилась в клуб.

Охрана конечно сделала вялые попытки помешать ей пройти, ссылаясь на возраст и прочую лабуду, но Элиза Матвеевна лихо их разгромив уселась на высокий барный стул и окинула взглядом окрестности.

- Ну и как вам у нас? – робко спросил молоденький бармен, пододвинув ей высокий стакан. – Это за счет заведения. Безалкогольный.

- Бесперспективно, - припечатала Элиза Матвеевна, - порядочной девушке тут ловить нечего. Кстати, не разорились бы, если б плеснули ложку коньяку. А вон тот рыженький – у него что-то с тазобедренными суставами или сейчас так танцуют?

Друзья, в тот вечер в данном заведении было нервно. Как на школьном собрании в присутствии родителей и директора по случаю застукивания все тем же директором группы семиклассников за распитием пива на спортплощадке.

На одной только этой вылазке Элиза Матвеевна не остановилась и в ближайшее время посетила ещё рок-концерт, выступление заунывного барда, файер-шоу, соревнование по экстремальному велоспорту, преферансный турнир и, уже от полного отчаянья, семинар молодых поэтов.

Закидывать наживку смысла не было – не дай Бог, клюнет. Поэты ее доконали.

- В свое время я полгода выбрать не могла между твоим дедом и десятком других, не хуже деда. Даже у этой старой дуры Василевич был какой-никакой выбор. Хотя она все равно всю жизнь страстно пялилась на твоего деда. Но нынче молодые люди, Оленька, поразительно измельчали, не за кого взглядом зацепиться.

В марте Элиза Матвеевна, навестив свою старую подругу Василевич, решила заехать к Оле на работу. На подходе к музею поскользнулась и грохнулась. Хорошо – не на ступеньках. Какой-то военный бросился поднимать ее. Элиза Матвеевна проинспектировала себя на предмет отсутствия перелома шейки бедра, внимательно посмотрела на доброхота и сказала:

- Господин майор, вы, я вижу, танкист, мой покойный муж командовал танковым полком, скажите, господин майор, у вас найдется час свободного времени?

Майор, осознавший, что придется тащить бывшую мать-командиршу на себе до ее местожительства, проклял себя за неуместное проявление христианских чувств и обреченно кивнул.

- Прекрасно. Скажите, вы бывали в историческом музее? Нет? Напрасно. Очень советую. Только попросите, чтобы экскурсию провела Ольга Рашидовна, замечательный экскурсовод, не пожалеете.

Майор и сам толком не понял, какого черта он потащился в этот музей. Как загипнотизированный.

Недавно Элиза Матвеевна тихонько сказала спящему Митеньке: - Вот ты, солнышко мое, медвежонок, пойдешь в школу, твой папа закончит военную академию, бабушке и умирать можно. А еще мама твоя докторскую допишет - я и уйду со спокойным сердцем. И сестричка тебе нужна, воробышек мой, что ж ты один расти будешь. Вот родится твоя сестричка, потом в школу пойдет, а потом... ну, потом мы еще посмотрим.

По длинной, дикой, утомительной дороге шел человек с собакой. Шел он себе шел, устал, собака тоже устала. Вдруг перед ним — оазис! Прекрасные ворота, за оградой — музыка, цветы, журчание ручья, словом, отдых.
— Что это такое? — спросил путешественник у привратника.
— Это рай, ты уже умер, и теперь можешь войти и отдохнуть по-настоящему.
— А есть там вода?
— Сколько угодно: чистые фонтаны, прохладные бассейны…
— А поесть дадут?
— Все, что захочешь.
— Но со мной собака.
— Сожалею, сэр, с собаками нельзя. Ее придется оставить здесь.
И путешественник прошел мимо. Через некоторое время дорога привела его на ферму. У ворот опять сидел привратник.
— Я хочу пить, — попросил путешественник.
— Заходи, во дворе есть колодец.
— А моя собака?
— Возле колодца увидишь поилку.
— А поесть?
— Могу угостить тебя ужином.
— А собаке?
— Найдется косточка.
— А что это за место?
— Это рай.
— Как так? Привратник у дворца неподалеку сказал мне, что рай — там.
— Врет он все. Там ад.
— Как же вы, в раю, это терпите?
— Это нам очень полезно. До рая доходят только те, кто не бросает своих друзей.
Жан-Поль Бельмондо

В 90-е годы рухнул Союз и наша семья развалилась — отец не выдержал сложностей и сбежал. Общались, но финансово не помогал. Мама растила двоих детей одна. Ее сократили на работе, перебивалась как могла, никто не помогал. Сейчас отец очень любит поучить меня жизни и поговорить на тему, что моя мама ни фига не понимает. И тут я, обычно, говорю магическое слово «пирожки».

Пирожки — это был край нашей жизни. Не помню, сколько дней мы ели только лепешки из муки и воды, маме уже очень давно задерживали зарплату. Однажды она достала заветную шкатулочку со своими сокровищами — сережки от бабушки на 18-летие, обручальное кольцо, прабабушкино кольцо, браслетик и подвеска. И ушла.

Вернулась с пакетом продуктов и началось волшебство — через пару часов дом наполнил дивный запах пирожков. О, Боги! Двое маленьких детей чуть не сошли с ума. Но нам досталось лишь по одному пирожку. А мама одела фуфайку и ушла в студеную зиму с этими мечтами наших голодных желудков. А когда вернулась, то обнимала нас, целовала, плакала и смеялась. Ей повезло — мама подходила к стоящим на перекрестке машинам и предлагала купить пирожки. В одной из машин был директор ресторана. Он купил пару пирожков, уехал, а через какое-то время вернулся и предложил маме на дому печь ее чудесные пирожки для его ресторана.

Прошло уже много лет, но до сих пор перед глазами эта картина — мама в фуфайке, в руках полный поднос пирожков, заботливо укутанных в полотенце, и мы с сестрой с голодными глазами провожаем ее. У мамы лицо грустное-грустное, ведь у нее в руках еда, но она не может нам ее дать, ведь тогда она не сможет заработать денег — опять же — на еду, чтобы прокормить нас чуть-чуть подольше. Любите своих мам.

Русская народная ( Russkaya narodnaya) песня.
Вспоминаю, как в бытность моей недолгой (всё-таки, надо было уметь ещё и петь) работы в хоре музыкального театра Станиславского и Немировича-Данченко в 1994 году руководство театра решило провести т.н. 'валютный фестиваль', одной из фишек которого была а-капелльная программа для оперного хора. Первое отделение состояло из шедевров русской духовной музыки, второе - из академических обработок русских народных песен. Параллельно с конферансье объявление номеров дублировалось двумя переводчиками-синхронистами на английский и французский языки - полный зал иностранцев, а вы как думали!
Картина маслом:
- Русская народная песня, - торжественно объявляет конферансье, - в обработке Синенкова 'Ох вы сени, мои сени'!
- Рашн фолк сонг, - бодренько так дублирует в микрофон первый синхронист, - элаборэйшн бай Синенкуофф... - далее возникает небольшая пауза, очевидно для осмысления перевода, после чего слегка дрогнувшим голосом, - 'О холл, май холл...'
Хор на сцене мелко-мелко затрясло - все пытались сдержать истерический смех. Дирижёр выпучил глаза и странно покачнулся.
Французскому синхронисту было сложнее:
- Кансён алля рюс, - многообещающе начал он в микрофон за кулисами, - элаборасьён дю Синенк-офф, - и тут впал в какой-то совершенно неприличный ступор, продолжавшийся секунд двадцать. После чего обречённо заявил: 'Вестибюль... Мон вестибюль...'
Хор согнулся пополам от могучего русского хохота - бесмысленного и беспощадного: с лошадинным ржанием басов, похрюкиванем теноров, истеричным взвизгиванием сопран, и рыдающим 'ой-бл#-не-могу!' альтовой группы хора, сопровождаемой размазыванием косметики по лицу, у троих от смеха упали папки с нотами - партитуры разлетелись по всей сцене, чем вызвали новый приступ...
Иностранная публика была в восторге, ибо подумала, что теперь так и надо, а вы бы что подумали. Французский синхронист горько плакал за кулисами, а дирижёру вызывали скорую.

На девятнадцатом году революции Сталину пришла мысль устроить в Ленинграде "чистку". Он изобрел способ, который казался ему тонким: обмен паспортов. И десяткам тысяч людей, главным образом дворянам,стали отказывать в них. А эти дворяне давным-давно превратились в добросовестных советских служащих с дешевенькими портфелями из свиной кожи.
За отказом в паспорте следовала немедленная высылка: либо поближе к тундре, либо - к раскаленным пескам Каракума.
Ленинград плакал.
Незадолго до этого Шостакович получил новую квартиру. Она была раза в три больше его прежней на улице Марата. Не стоять же квартире пустой, голой.
Шостакович наскреб немного денег, принес их Софье Васильевне и сказал:
- Пожалуйста, купи, мама, чего-нибудь из мебели.
И уехал по делам в Москву, где пробыл недели две. А когда вернулся в новую квартиру, глазам своим не поверил: в комнатах стояли павловские и александровские стулья красного дерева, столики, шкаф, бюро. Почти в достаточном количестве.
- И все это, мама, ты купила на те гроши, что я тебе оставил?
- У нас, видишь ли, страшно подешевела мебель, - ответила Софья Васильевна.
- С чего бы?
- Дворян высылали. Ну, они в спешке чуть ли не даром отдавали вещи. Вот,скажем, это бюро раньше стоило...
И Софья Васильевна стала рассказывать, сколько раньше стоила такая и такая вещь и сколько теперь за нее заплачено.
Дмитрий Дмитриевич посерел. Тонкие губы его сжались.
- Боже мой!..
И, торопливо вынув из кармана записную книжку, он взял со стола карандаш.
- Сколько стоили эти стулья до несчастья, мама?.. А теперь сколько ты заплатила?.. Где ты их купила?.. А это бюро?.. А диван?.. и т, д.
Софья Васильевна точно отвечала, не совсем понимая, для чего он ее об этом спрашивает.
Все записав своим острым, тонким, шатающимся почерком, Дмитрий Дмитриевич нервно вырвал из книжицы лист и сказал, передавая его матери:
- Я сейчас поеду раздобывать деньги. Хоть из-под земли. А завтра, мама, с утра ты развези их по этим адресам. У всех ведь остались в Ленинграде близкие люди. Они и перешлют деньги - туда, тем... Эти стулья раньше стоили полторы тысячи, ты их купила за четыреста, - верни тысячу сто... И за бюро,и за диван... За все... У людей, мама, несчастье, как же этим пользоваться?.. Правда, мама?..
- Я, разумеется, сделала все так, как хотел Митя, - сказала мне Софья Васильевна.
- Не сомневаюсь.
Что это?..
Пожалуй, обыкновенная порядочность. Но как же нам не хватает ее в жизни! Этой обыкновенной порядочности!
Анатолий Мариенгоф, "Бессмертная трилогия"

Татьяне Ивановне было уже за 85, когда силы стали ее оставлять, и я был свидетелем невероятных усилий, которые она прилагала, чтобы хоть в каком-то качестве остаться в театре. В последние годы ее здорово поддержала дружба с молодым Сашей Абдуловым, который взял над ней шефство.

Однажды на репетиции в отсутствие Татьяны Ивановны обсуждался вопрос: «Что делать с Пельтцер? Она совсем не помнит текст…» В спектакле «Поминальная молитва» у нее была крошечная роль, но ведь и ее надо было сыграть! И тут встал Саша Абдулов: «Не надо! Не убирайте Пельтцер из спектакля… Я буду говорить за нее текст».
И действительно, Абдулову удавалось изящно все сделать, было незаметно, что она забывает слова. Между ними сложились трогательные отношения нежной дружбы, как между сыном и матерью — они так и говорили друг про друга: «сыночек», «мама». Татьяна Ивановна любовалась его красотой, робко восхищалась, болела за его неудачи и успехи.
Думаю, что Абдулов стал важной вехой в ее нелегкой жизни. Он спас ее от отчаяния. И на сцене он, игравший ее сына, спрашивал: «Мама, вы, наверное, устали?» И Пельтцер, собравшись с мыслями, отвечала: «Да, очень!» И тут же — овация. Так на нее реагировал зал. Зная, что Пельтцер появится в конце спектакля на несколько минут, ее выхода ждали.

Ну а последние ее приезды в «Ленком» были без выходов на сцену. Она просто приезжала, чтобы посидеть в гримерке, подышать театральным воздухом, поздороваться с актерами.
Как-то в один из таких приездов кто-то ей сказал: «Людям, наверное, кажется, что вы никогда не были молодой…» Она поду­мала и ответила: «А мне кажется, что я никогда не была старой…»

Глеб Скороходов

9 октября 1940 года родился Джон Леннон
Еще с детства Джон отличался редким остроумием и ехидством. Когда его мама нашла себе нового мужчину, четырёхлетнего Джона взяли на воспитание тётя и дядя. Когда он учился играть на гитаре, тетя Мими ворчала: «Гитара — хорошая вещь, но она никогда не поможет тебе заработать на жизнь!». Позже, на пике своего успеха, Джон купил тёте роскошный особняк на побережье и украсил холл мраморной доской с ее словами.

21 октября 1981 года, в Японском море на подходе к проливу Босфор Восточный (Владивосток) погибла подводная лодка «С-178». В нее врезалось рефрижераторное судно, которое вел нетрезвый старпом, а трезвый капитан отдыхал... лёжа. Получив смертельный удар, подлодка легла на грунт на глубине 32 метра с огромной пробоиной в шестом отсеке.

По большому счету, аварийную ситуацию создал оперативный дежурный бригады кораблей ОВРа Приморской флотилии, разрешив выход «Рефрижератора-13» из бухты, а его помощник, прибыв с ужина, не задумываясь, дал добро на вход «С-178» в бухту Золотой Рог, почему-то забыв передать на нее информацию о выходящем судне...

После рокового удара семь человек, находившиеся на мостике, включая командира ПЛ – капитана 3-го ранга Валерия Маранго, оказались за бортом. Личный состав кормовых отсеков погиб практически сразу. В носовых остались несколько офицеров и два десятка матросов. Командование принял старший помощник – капитан-лейтенант Сергей Кубынин.

Вместе с командиром БЧ-5 капитан-лейтенантом Валерием Зыбиным они приняли решение вывести уцелевшую часть экипажа через трубу торпедного аппарата. Однако людей в носовом торпедном отсеке оказалось гораздо больше штатного состава и спасательных комплектов ИДА-59 для выхода из затонувшей подлодки на всех не хватало... Тем временем командование ТОФ развернуло спасательную операцию, и появилась надежда, что спасатели смогут передать недостающие «идашки» на борт.

Ждать пришлось трое суток. Темнота, холод, отравленный воздух... Время тянулось убийственно долго. Силы подводников таяли, несмотря на то, что это были молодые крепкие ребята 19–20 лет. Кубынин был самым старшим – ему перевалило за 26 лет. Как старший по возрасту, званию и должности, он был просто обязан воодушевить подчиненных, вернуть им надежду на лучшее... Построив в кромешной тьме личный состав, Кубынин зачитал приказ о повышении всем званий и классности на одну ступень, не поленившись сделать соответствующую запись в военные билеты и закрепить ее при тусклом мерцающем свете аварийного фонаря корабельной печатью...

После этого каждому моряку был вручен знак «За дальний поход» (коробку с ними случайно обнаружили во втором отсеке). Настроение в полузатопленном отсеке резко поднялось, все мгновенно забыли о температуре и воспалении легких, которым на третьи сутки уже болели все поголовно.

Наконец, получив недостающие комплекты ИДА от спасателей, прибывших к месту трагедии на подлодке-спасателе «Ленок», Кубынин и Зыбин начали выпускать моряков. Люди тройками заползали в торпедный аппарат, который затем задраивался, заполнялся водой, после чего открывалась передняя крышка. А на выходе из аппарата ребят поджидали водолазы, препровождавшие их в декомпрессионную камеру на борту лежащего на грунте по соседству «Ленка». Тех же, кто по той или иной причине всплывал на поверхность, подвергали той же процедуре в барокамере надводного судна...

Самым последним, как и подобает командиру корабля, покинул «С-178» Сергей Кубынин. И сделать это одному человеку было чертовски сложно! Предстояло затопить первый отсек и, дождавшись, когда вода достигнет казенной части торпедного аппарата, нырнуть в него и проползти 7 метров железной трубы калибром 533 мм… Гул в воспаленном мозгу, работа на пределе человеческих сил и откровение на выходе из аппарата – вокруг никого! Как позднее выяснилось, спасатели даже предположить не могли, что последний оставшийся на борту сможет покинуть подлодку самостоятельно и… поставили на нем крест, свернув операцию! Кубынин выбрался на надстройку, решив добраться до рубки, а уж затем всплывать на поверхность. Не получилось – потерял сознание, и гидрокостюм вынес его на поверхность... Его чудом заметили среди волн со спасательного катера.

Сергей пришел в себя в барокамере на спасателе «Жигули». В вену правой руки была воткнута игла капельницы, но боли он не ощущал – находился в полной прострации. Врачи поставили ему семь диагнозов: отравление углекислотой, отравление кислородом, разрыв легкого, обширная гематома, пневмоторакс, двусторонняя пневмония, порванные барабанные перепонки… По-настоящему он пришел в себя, когда увидел в иллюминаторе барокамеры лица друзей и сослуживцев: они беззвучно что-то кричали, улыбались. Не испугавшись строгих медицинских генералов, ребята пробились-таки к барокамере...

Потом был госпиталь. В палату к Кубынину приходили матросы, офицеры, медсестры, совсем незнакомые люди; пожимали руку, благодарили за стойкость, за выдержку, за спасенных матросов, дарили цветы, несли виноград, дыни, арбузы, мандарины. Это в октябрьском-то Владивостоке! Палату, где лежал Кубынин, в госпитале прозвали «цитрусовой»...

Сергей Кубынин совершил в своей жизни по меньшей мере три подвига. Первый, офицерский – когда возглавил уцелевший экипаж на затонувшей подводной лодке; второй – гражданский, когда спустя годы сумел добиться, чтобы на Морском кладбище Владивостока был приведен в порядок заброшенный мемориал погибшим морякам «С-178». Наконец, третий, чисто человеческий подвиг – он взял на себя заботу об оставшихся в живых сослуживцах.

Сегодня им уже немало лет, и та передряга со всеми ее медицинскими последствиями ударила по организму самым сокрушительным образом. Бывшие матросы и старшины обращаются к нему как к своему пожизненному командиру, которому верили тогда, у смертной черты, которому верят и сегодня, зная, что только он и никто другой спасет их от бездушия и произвола военкоматских и медицинских чиновников. И он спасает их, пишет письма в высокие инстанции, хлопочет … заставляет-таки государство делать то, что оно обязано делать без дополнительных воззваний к президенту и высшей справедливости.

Сегодня, особенно после трагедий атомных подводных лодок «Комсомолец» и «Курск», стало ясно: то, что совершили капитан-лейтенант Сергей Кубынин и его механик Валерий Зыбин в октябре 1981 года, не удалось повторить никому. Разве что капитану 1-го ранга Николаю Суворову, организовавшему выход своего экипажа из затопленного атомохода «К-429».

Наградной лист на звание Героя России, подписанный видными адмиралами нашего флота, включая бывшего Главкома ВМФ СССР адмирала флота Владимира Чернавина, так и остался под сукном у чиновников Наградного отдела...

Сегодня мало кто знает об этом подвиге... И, тем не менее, мы помним своих героев. Мы знаем Сергея Кубынина! Ныне наш Герой служит в МЧС, несет свои вахты в должности оперативного дежурного МЧС Юго-Западного округа Москвы. Он по-прежнему остается Спасателем в полном смысле этого слова!

Однажды гроссмейстер Марк Тайманов застрял на три дня в Сингапуре и предложил местной шахматной федерации провести сеанс одновременной игры. Те с радостью согласились и поинтересовались условиями гроссмейстера.
Тайманов вспомнил, что некоторое время тому назад проводил аналогичный сеанс гроссмейстер Гуфельд, и сказал организаторам:
- Готов дать сеанс на условиях Гуфельда.
Организаторы сразу же стали возражать:
- Нет, нет! Только не это! Правда, ваш коллега запросил лишь хороший отель и питание раз в день в ресторане. Мы поразились его скромности и сразу же согласились. Но всё обернулось непомерными расходами. Гуфельд действительно питался в дорогом ресторане всего один раз, но... с утра до вечера.

"Военно-полевой роман"

Сценаристом и режиссёром фильма стал фронтовик Пётр Тодоровский, а в основу сюжета легла реальная встреча. Уже после войны он случайно увидел около ЦУМа женщину, в которую на фронте был влюблён его комбат, а заодно и все юные солдаты — она была необычайно хороша собой. Сейчас же узнать её можно было только по характерному смеху… Женщина стояла в стоптанных валенках, укутанная поверх телогрейки какими-то платками и хрипло выкрикивала: «Пирожки! Кому пирожки?!». Рядом с ней сидела маленькая девочка. Тодоровский к бывшей «фронтовой королеве» не подошёл, но забыть встречу не мог долгие годы и всё представлял, как сложилась её судьба.

Через много лет после этой встречи Тодоровский написал сценарий «Военно-полевого романа», от которого отказывались все киностудии. Никто не хотел снимать фильм про бытовую неустроенность, коммуналки и эхо войны. Согласилась запустить фильм только Одесская киностудия, но выделила на съёмки только 380 тысяч рублей.

В роли Любы режиссёр видел только Наталью Андрейченко, но её муж был против. Она недавно родила ребёнка, и Максим Дунаевский не хотел, чтобы жена так быстро приступала к работе… Начали искать замену и среди подходящих кандидатур были Анастасия Вертинская и Татьяна Догилева, но режиссёр не оставлял надежды уговорить Андрейченко. Однажды он наудачу позвонил ей ещё раз, и она согласилась, несмотря на недовольство мужа — самой актрисе сценарий очень нравился.

На роль Саши Нетужилина режиссёр пригласил Николая Бурляева. Актёр за ночь прочитал сценарий и потом рассказывал, что буквально обливался слезами — настолько его проняла история этой послевоенной встречи. Ради роли в этом фильме он был готов даже отложить запуск собственной картины. С утра Бурляев прибежал на пробы, увидел в коридоре Петра Тодоровского, обнял его и сказал: ««Кончайте пробы! Эту роль я никому не отдам». И пробы, действительно, закончили. И когда уже после выхода картины иностранные журналисты спросили актёра есть ещё такие люди как Нетужилин, то Бурляев ответил, что таких — вся страна. Нетужилина Тодоровский сначала хотел сыграть сам, но помешал солидный возраст, потом рассматривал кандидатуру Виктора Проскурина, но в результате отдал ему другую роль.

Сами попросились в фильм фронтовик Зиновий Гердт и Всеволод Шиловский. Прихрамывающий Гердт говорил другу-режиссёру: «В любом твоем фильме я сыграю что угодно. Скажешь сыграть лошадь — сыграю. Только учти — она будет хромать на левую заднюю». Специально для актёра в «Военно-полевом романе» появилась небольшая роль администратора кинотеатра. Всеволод Шиловский выпросил для себя роль дяди Гриши. Тодоровский удивился — зачем ему этот неприятный герой, да ещё и съёмок всего два дня… Шиловский ответил, что один «лейтенант Тодоровский» сам ему рассказывал про молодых людей, которые вернулись с фронта и оказались никому не нужны. И он хочет у «лейтенанта Тодоровского» сыграть именно такого персонажа.

Текст заглавной песни «Рио-Рита» написал Геннадий Шпаликов. Музыку к ней написал режиссёр Пётр Тодоровский, вдохновлённый одноимённым пасадоблем 30-х годов — эта мелодия была очень популярна перед войной. Много лет спустя Тодоровский снял военную драму под названием «Риорита», которая стала его последней работой в кино. В фильме песня звучит в исполнении Павла Смеяна.

Готовый материал Тодоровский привез в Москву — показывать худосовету на «Мосфильме». Цензура потребовала вырезать упоминание о репрессированных родителях Веры, которую играла Инна Чурикова, и убрать из фильма соседа-гэбэшника. Сосед остался в эпизоде, но подсматривать и подслушивать за героями перестал — эти сцены пришлось вырезать.

В 1983 году «Военно-полевой роман» был номинирован на премию «Оскар» как лучший фильм на иностранном языке, но статуэтка ушла швейцарскому режиссёру за шахматную драму «Диагональ слона» о противостоянии СССР и Запада. Зато на международном фестивале в Испании фильм получил приз за лучший сценарий и Инне Чуриковой вручили награду за исполнение женской роли второго плана, а на кинофестивале в Берлине Наталья Андрейченко получила «Серебряного медведя» за лучшую женскую роль.

Моя мать была подругой одного женатого мужчины, от которого я и родился.

Сколько себя помню в детстве, постоянного жилья у нас не было, все время скитались и снимали квартиры.

Когда мне было пять лет, мать познакомилась с очередным мужчиной и захотела быть с ним, но он поставил ей условие, что возьмет ее, если она будет одна.

Та легко и просто променяла сына на этого мужика. Просто привезла меня к моему отцу, дав в руки все необходимые документы. Она позвонила в дверь его квартиры, услышала звук открывающего замка и убежала. А я остался стоять.

Дверь открыл отец и опешил увидев меня. Он понял сразу, кто я. Завел в квартиру.

Его жена приняла меня хорошо -также, как и их дети, дочка и сын. Отец хотел сначала отдать меня в приют, но его супруга не дала этого сделать, сказав, что я ни в чем не виноват. Просто святая женщина.

Я поначалу ждал свою родную мать, думал, что она вот-вот вернется за мной. А потом перестал, и начал жену своего отца называть мамой.
Мой родной отец не питал ни к одному своему ребенку теплых чувств, не говоря уже обо мне. Меня он считал лишним ртом, но продолжал содержать, как и остальных членов семьи.

Сам он был довольно-таки деспотичным человеком. Когда приходил домой, мы запирались все вместе в детской комнате и старались не попадаться ему на глаза. Его жена не могла уйти от властного мужа, детей он бы не отдал ей из принципа. Вот так годами и терпела все его гуляния и припадки злости. Она научилась его избегать и когда нужно, подавлять его гнев, защищала нас от скандалов и криков. В доме была тишина, мы знали расписание и не нервировали отца. Главное, мы не нуждались ни в чем, а мама дарила нам любовь и ласку за двоих.

И когда он все-таки ушел к очередной молодой любовнице, мы все вздохнули с облегчением. На тот момент мы уже были практически взрослыми. Сестра и брат заканчивали школу. По стечению обстоятельств, мы были ровесниками, поэтому я тоже готовился к выпускным экзаменам в школе. Вот так, трое выпускников. Мы помогали друг другу, подтягивая по предметам.

Каждый из нас мечтал поступить в престижный институт. Отец, хоть и не был с нами ласков, но оплатить учебу обещал и сдержал свое слово. Мы поступили и выучились, получив те специальности, о которых мечтали.

А потом случилось так, что наш отец умер. После него осталось хорошее наследство.
Его последней любовнице не досталось ничего — она просто не успела его женить на себе. Ну а мы все стали полноправными хозяевами его фирмы и денежных счетов.

Мы продолжили развивать бизнес. И настал тот момент, когда нужно было ехать за границу, открывать новый филиал. Решили, что главным в том филиале буду я.
Я предложил забрать с собой нашу маму — она как никто другой, достойна была уехать в теплую страну. Мои сестра с братом, поддержали мою идею.

И вот настал тот момент, когда мы должны были уезжать. И тут вдруг нарисовалась моя родная мать. Я узнал ее сразу. Моя детская память запечатлела ее образ на долгие годы.
Она решила вдруг вспомнить обо мне, узнав, что я уезжаю:
«Сынок, я твоя настоящая мать! Неужели ты забыл меня? Ты стал таким взрослым.
А я так скучала и переживала, как ты живешь. Давай наконец-то будем жить вместе!»
Я поражен был ее наглостью:
«Конечно я помню тебя! Помню, как ты убегала от дверей, оставив меня совсем еще маленьким.
И ты мне не мать. Моя мама сейчас уезжает вместе со мной. А тебя я даже знать не хочу».
Развернулся и ушел. И ни капли не сожалею об этом.

Моя мама — та, что не побоялась взять ребенка своего мужа от посторонней женщины, воспитавшая меня в любви и ласке. Она сидела со мной, когда я болел, она была рядом когда мне первый раз разбили сердце, она успокаивала меня после ссор с друзьями, учила меня, прощала мне шалости и глупости, терпела мои капризы в подростковый возраст, никогда не напоминала, что я ей не родной. Для нее я стал сыном, для меня она стала мамой! Другой у меня нет!

Мы уехали с ней в другую страну. Там я встретил свою будущую жену, маме она понравилась и у них хорошие отношения. Мама не стала помехой моей личной жизни, более того, она отважилась устроить свою жизнь. Она встретила милого мужчину, я был только за. Она заслужила свое счастье! Сейчас мама много путешествует, часто навещает своих детей и внуков. Я смотрю в ее радостные глаза и понимаю — я рад, что она есть в моей жизни. Она мой ангел-хранитель!

Пошел фотографироваться (на паспорт). Причесался. Сел. Фотограф мне говорит вежливо:
- Масочку снимите, пожалуйста.
Сила привычки.
(с)

Дело было в 90-х. К нам в провинциальный город приехал американец, волонтер Корпуса Мира. Кроме английского ничего не знал. Ему предстояло прожить у нас целый год. Он был напуган. В такой жопе мира он ещё не бывал.
Квартиру ему сняло посольство.
И он пошёл в ближайший магазин, вознамерившись купить курицу. Потом он собирался сварить себе на плите бульон.
Придя в магазин, Вейд понял, что это отнюдь не супермаркет, за прилавком стояла продавщица-абориген, и на все его англоязычные мольбы о курице, отвечала — нихт ферштейн.
Тогда Вейд подключил воображение, и голосом и согнутыми в локтях руками изобразил кудахтанье и движения собиравшейся взлететь домашней птицы.
Продавщица просияла, — Ага! Поняла! — и выдала Вейду лоток с тремя десятками яиц.
Но Вейд и тут не растерялся, и строго сказал по-русски:
— Нет! — и показав пальцем на яйца, сказал, — Мама!

Я из Саратова , но сейчас учусь во Франции. В очередной раз, мы с подругой возвращаемся в Париж. В аэропорту нас встречает друг. Он француз и как любой француз любит покушать. Он пригласил нас вечером на ужин и попросил приготовить какое-нибудь русское блюдо на аперитив. Мы, недолго думая, решили приготовить салат Оливье. Причем друг удивился, что у русского салата – французское название. Так как мы снимаем очень маленькую квартиру, мы решили готовить у друга (его зовут Сириль). Мы зашли в ближайший магазин, купили продукты и пошли к нему. На улице моросил дождь.
Мы зашли домой, я сразу поставила варить овощи и яйца. Открыли бутылочку Бордо. И тут я понимаю, что не засекла время варки яиц.
Я встаю, беру столовую ложку, вылавливаю одно яйцо, кладу на стол и резко кручу. Яйцо крутится быстро, я понимаю, что оно сварилось «вкрутую» и можно выключать. Сливаю горячую воду, заливаю холодной и сажусь опять за стол. Онемевший Сириль смотрит на меня, он застыл с фужером вина и молчит. Я тоже молчу и жду его дальнейшей реакции, так как не понимаю в чем дело. Сидим как идиоты. Через секунд 10 он выдает: «Ты зачем крутила яйца? ».
Я на полном серьезе отвечаю: «Забыла засечь время и хотела проверить их готовность». Он впадает в окончательный шок, затем залпом выпив стакан и видимо сделав какие-то умозаключения, говорит: «То есть ты утверждаешь, что сырые и вареные яйца крутятся с разной скоростью? » Я говорю: «Ну да! ».
Тут начинает смеяться подруга, я тоже понимаю, в чем дело. Сириль сидит в шоке… «Да такого не может быть! »- выдает он наконец. Я решаю доказать, что он не прав. Ищу сырые яйца в холодильнике, что бы провести эксперимент, а их нет (Во Франции яйца в основном продают в упаковках по 4 штуки). Решаем пойти в магазин и купить еще.
На улице уже дождик не моросит, там ливень! Пофиг! Взяли зонт (один на троих) и пошли, по дороге он встретил 2 однокурсников и рассказал им всю ситуацию, они заинтересовались (естественно не поверили! ) и тоже решили пойти с нами. Мы купили яйца и возвращаемся домой.
Одному из друзей Сириля звонит его девушка и говорит, что она с братом и двумя подругами уже его ждет, а он говорит : «Я немного задержусь, мы встретили Сириля и хотим провести эксперимент». Рассказывает им ситуацию. Те тоже заинтересовались, и сказали, что через 10 минут подъедут. Мы решили их подождать на улице.
Стоим… Ливень, пять человек под одним зонтом и в руке яйца. Мимо шла молодая пара, оказалось соседи Сириля. А французы любопытные блин! Тоже поинтересовались: «Чего ребята мокнете? ? Ключи забыли? ? » наши друзья-французы уже хором и наперебой рассказывают историю про яйца и про готовящийся эксперимент. Сириль и их приглашает!
Наконец-то подъехали ребята, которых мы ждали и мы ЦЕЛОЙ ТОЛПОЙ идем «крутить яйца»! Я положила на стол два яйца: одно – вареное, другое – сырое. И такая гордая говорю: «Смотрите! ». И кручу яйца. Естественно яйца крутились с разной скоростью, и сырое крутилось намного медленнее. Так они мне сказали, что я мухлюю, что я специально кручу с разной силой!
Никто из французов не поверил, что у них разная скорость. Они говорили, что одинаковые яйца по весу и форме крутиться должны одинаково (плохо у них с физикой совсем). Я говорю: «Давайте теперь сами пробуйте! » И тут началось! ! Они начали подходить и крутить яйца.
Представляете себе картину: Париж, кухня, очередь из французов к столу на котором крутят яйца! Когда очередной француз крутил яйца и понимал, что они действительно крутятся с разной скоростью, он отходил в сторону, наливал стакан вина и молча смотрел на остальных. И в глазах такааааая задумчивость, как будто смысл жизни поменялся.
В конце «кручения яиц» мне один парень сказал: «Русские – это гениальные люди! » на что я ответила: «Мы сами удивляемся своей жизни» и воодушевленная такой фразой решила показать ролик про Россию, где переворачивается грузовик с коровами и женщина отрывает бампер у автомобиля.
Француз долго молчал, а потом говорит: «В РОССИИ ЖИВЁТ НЕОБЫКНОВЕННЫЙ НАРОД
И знаешь что? Мне искренне жаль Америку, она от вас ожидает одно, а вы ей в ответ совсем другое. Я бы очень хотел, что бы Франция и Россия жили дружно, потому что Франции с Вами нельзя ссориться. Один раз воевали и больше не хотим. Вашу логику вычислить невозможно».
Мое самолюбие очень тронули эти слова и мы счастливые пошли допивать Бордо».

Однажды поздно вечером летом 1970 я перевернулся на бок и спросил лежащую рядом со мной девушку, хочет ли она выйти замуж.
- Мы поговорим об этом утром, - сказала она. – Сейчас мне надо поспать.
Утром она сказала, что женитьба – это не очень хорошая идея, а на самом деле, даже очень плохая, но она все равно согласна. Она была права: это была плохая идея. Молодая женщина Табита Спрюс еще не закончила обучение. Я выпустился, но не мог устроиться учителем. Я работал в промышленной прачечной, получая зарплату немногим превышавшую прожиточный минимум. У нас был кредит на обучение, никаких сбережений и никаких льгот. У меня было две пары нижнего белья, две пары джинсов, пара туфель, и проблемы с выпивкой. Мы помнили об этом, назначая дату: 2 января 1971 года.
Той осенью мы сели в автобус, идущий из Старого Города, где жила Табби, до Бангора, где находился известный ювелирный магазин Дейз. Мы попросили показать самый дешевый комплект из двух обручальных колец, который был в продаже. С великолепной профессиональной улыбкой, в которой не было ни капли снисхождения, продавец показал нам пару тонких золотых полосок за 15 долларов. Я достал бумажник, который тогда пристегивал байкерской цепочкой к шлевке джинсов, и заплатил за них. В автобусе по дороге домой я сказал: «Готов поспорить, они оставят зеленый след на наших пальцах». Табби, всегда колкая на язык, ответила: «Надеюсь, мы проносим их достаточно долго, чтобы узнать это».
Десять недель спустя или около того, мы надели эти кольца друг другу на пальцы. Костюм, который я надел, был слишком велик для меня - я взял его взаймы у будущего шурина, - а моим галстуком гордился бы сам Джерри Гарсия. Моя новоиспеченная жена была одета в голубой брючный костюм, несколько месяцев до этого служивший нарядом подружки невесты на свадьбе ее подруги. Она была великолепна и напугана до смерти. Мы поехали на свадебный прием (бутерброды с тунцом и содовая) на моей машине, стареющем Бьюике с дышащей на ладан коробкой передач. Я все время трогал большим пальцем кольцо на безымянном пальце левой руки.
Несколько лет спустя – три? пять? – когда Табби мыла посуду, ее кольцо соскользнуло с пальца и упало в сливное отверстие. Я вырвал заглушку слива, пытаясь найти его, но в темноте обнаружил лишь заколку. Кольцо исчезло. Тогда я уже мог купить вместо него новое, более изящное, но она все равно заливалась горькими слезами из-за потери первого настоящего кольца. Оно не стоило и восьми долларов - оно было бесценно.
Жизнь хорошо обошлась со мной в вопросе карьеры. Я написал бестселлеры и заработал миллионы долларов. Но я ни разу не снимал это дешевое кольцо с левой руки с того самого дня, как моя жена с дрожащими губами и руками и блестящими глазами надела его. Знаю, знаю, похоже на песню в стиле кантри. Но в жизни так часто и бывает. Кольцо служит напоминанием, как мы жили тогда: крошечная трехкомнатная квартирка, плохо работающая плита и шумящий холодильник, скрипящие половицы, дом с зимней осадкой, уличный шум по ночам и плакат над раковиной с надписью: ДРУГ МОЙ, У НАС СОВСЕМ НЕ ОСТАЛОСЬ СИЛ. Кольцо заставляет задумываться о будущем, помнить, что у нас было (почти ничего) и какими мы были (чертовски хорошими ребятами). Не дает забыть, что цена вещи и ее ценность - не обязательно одно и то же.
Прошло уже 42 года, а зеленого следа все ещё нет.
Стивен Кинг

Как-то чемпион мира Анатолий Карпов зашел в чебуречную на 6-ой линии Васильевского острова в Ленинграде. Думал перекусить. Народу там сидело немного. Дело было в 1983, при Андропове, который решил всех заебать, как Сталин, но не успел, дуба дал. Тогда всех праздношатающихся забирал патруль.

В чебуречной два человека играли в шахматы: дед в ватнике с всклокоченной бородой и юноша лет пятнадцати с зеленоватым лицом. На столе стояла миска, вымазанная сметаной, и лежали алюминиевые вилки, которыми они поочередно вылавливали пельмени, закусывая содержимое двух стаканов. После каждого хода парень, озираясь, доставал из-за пазухи пальто портвейн, и разливал. - Не дрейфь, - громко говорил дед, с вызовом глядя на буфетчицу. Распивать спиртные напитки в чебуречной было запрещено.

Карпова никто не узнавал. Он взял три чебурека и томатный сок, и уселся за соседний столик, наблюдая за партией. Играли без часов. Позиция казалась чемпиону незнакомой. Минут через десять ситуация на доске стала для старика критической, и он сдался.
- Получите, - сказал дед, и вынул из кармана рубль. Играли, таким образом, на деньги. Парнишка разлил остатки и поставил бутылку на пол. Там уже стояли две пустые. - Слушай, сходи-ка еще за одной? – попросил старик. Виночерпий согласился, оба вынули из кармана мелочь и стали скидываться на пузырь. Вскоре он ушел.

Карпов решил подшутить над дедом. – Не желаете, партию? - предложил он.
- Охотно. Только я играю на интерес.
- Сколько?
- Червонец, - ответил дед. По тем временам это была большая сумма. Анатолий Евгеньевич решил, что требовать денег не будет, честно во всем признается, и даже подарит старику книжку со своими дебютами, которую он носил для такого случая. - Годится, - согласился Карпов, пересел к деду, отставил грязный стакан и начал расставлять фигуры.

Доска была истёрта до невообразимой степени. Кое-где невозможно было различить цвет поля. Нумерацию обновили шариковой ручкой. Вместо черной ладьи играли пуговицей. Старик взял две пешки и зажал их в пальцах с большими желтыми ногтями. Карпову выпало играть белыми.
- Ну-с, приступим, - чемпион мира потер руки, и пошел Е4. Противник допил вино и ответил Е5.

Когда через двадцать минут вернулся синий юноша с бутылкой, достаточно было беглого взгляда, чтобы понять, что ситуация для Карпова сложилась критическая. Он потерял ферзя, и отчаянно спасал своего короля в эндшпиле. Старик потребовал вина. Гонец откупорил зубами – портвейн тогда не запирался пробкой – и налил. Через три минуты наступила развязка.
- Рассчитаемся? - предложил победитель. Карпов сидел, как оглушенный. Он отстранено вытащил из бумажника десятку, сглотнул сухую слюну и пригладил длинные волосы.
- Еще?
Чемпион кивнул и начал живо расставлять фигуры.

К вечеру чебуречная была забита под завязку; по городу прошел слух, что на шестой линии играет Карпов. Народ теснился, заглядывая через плечи. Когда кто-то закуривал – его выгоняли вон, на улицу, дышать было совсем нечем. После удачного хода публика разражалась аплодисментами. Фиолетовый юноша еще два раза сбегал за бормотухой.

К концу десятой партии Карпов как будто очнулся, огляделся кругом себя и подумал: «Господи, что я здесь делаю, и кто все эти люди?» Из десяти он проиграл семь и одну свел вничью. Чемпион мира встал, шатаясь, как канатоходец, и окончательно рассчитался.
- Неплохо, паренек, ты играешь, - похвалил его старик, пряча выигрыш. Они пожали друг другу руки, и Карпов, как в тумане, побрел к двери. Публика расступилась. На улице было свежо, слегка моросило. В руке его была книжка с дебютами. Он аккуратно положил её в урну, и пошел к метро Василеостровская. После этого случая Карпов никогда больше не играл на деньги.

Игорь Поночевный

Мы решили с мужем взять в семью собаку из приюта.
Муж хочет купить породистую собаку. Мол, порода-это благородство, ум, верность. Но я очень попросила с'ездить со мной в один приют, и он нехотя согласился. За всю нашу совместную жизнь, а прожили мы немало годочков вместе, Николай мне ни разу не перечил. Почему собаку, спросите вы, а не ребенка? Мы люди одинокие и уже в почтенном возрасте.
Оба мы понимаем ответственность за то существо, которое приручили. Ребенка надо вырастить, воспитать, дать образование. Это долговременный "проект", а с собакой мы будем вместе до самого конца. Это будет наш общий с Колей ребеночек.
В приюте нам открылась жуткая картин. Стоял тошнотворный запах, да еще к этому примешивался нескончаемый лай и вой, выворачивающий душу на изнанку. Все собаки, как беспризорные дети смотрели на нас с надеждой, будто тянули руки навстречу. Мы с мужем шли вдоль нескончаемых тесных клеток и сотни глаз сопровождали нас, следили за каждым нашим шагом. Господи, да за что же так страдают эти животные ?! Мне кажется, если у нас не будет обездоленных животных, то и детей-отказников не будет, сиротские дома просто вымрут за ненадобностью.
Животное, что дитя, требует терпения, любви, заботы, да еще и говорит на "иностранном" языке, который мы не всегда пытаемся понять и часто переводим как нам выгодно.
Вдруг Николай остановился как вкопанный у одной из клетушек. Там лежал пес, безучастный ко всему на свете с потухшим взглядом. Он никак не прореагировал на наше внезапное появление. Казалось, он оглох и ослеп. "Зачем вам этот оборванец, возьмите лучше вот этого, как никак порода,"- поспешил к нам "смотритель музея".
"Это отказник, его не раз предавали и возвращали, такое ощущение, что он решил голодовкой свести счеты со своей никчемной жизнью"- девушка-волонтер с горечью в голосе констатировала факты биографии этого печального бедняги. Николай попробовал заговорить с собакой, тот презрительно отвернулся, он больше не верил людям.
"Знаете, он очень хороший, послушный, ну и что, что дворняга, зато очень верный, в отличие от "царей природы", - в голосе девушки появились нотки надежды, она неотрывно следовала за нами и ловила каждый жест.
Я протянула руку сквозь прутья,чтобы погладить собаку. Пес неожиданно повернулся в мою сторону, полоснул обжигающим взглядом и уткнулся носом в мою ладонь. Нос был чуточку влажный, горячее дыхание защекотало кожу. Я засмеялась. Пес протяжно вздохнул, приподнялся на лапах и завилял хвостом.
"Чудо!"- запричитала девушка-волонтер, -"Вы первые, на кого он отреагировал". "Ветеринар уже начал готовить его к усыплению"-вставил заведующий приютом, человек в общем неплохой, но равнодушный к своей работе.
Девушка зачастила: "А вы знаете, пес будто все понимает и по ночам тихонько воет, оплакивает свою горькую долю, у него и слезы текут из глаз".
"Вы не видели, как плачут собаки, а я видела!"- вдруг она с горечью выпалила и отвела увлажнившиеся глаза.
Надо было видеть моего Колю в этот момент. Он так стал похож на этого пса, побитого жизнью. Никогда не забуду эти его глаза, такие по-собачьи вымаливающие милость. А рядом глаза песеля. Мы долго смотрели глаза в глаза. Там, в глубине его Души бушевала буря эмоций, он не забыл предательств людских, но он так хотел семью!
Вдруг в нем проснулась тяга жить! Он завыл, протяжно и скорбно, словно выплескивая всю боль. К нашему вольеру сбежались все служащие приюта. Многие плакали, не скрывая слез. Николай стоял перед собакой на коленях, будто вымаливая прощение за грехи всего рода человеческого.
"Его зовут Верный",- сказал один из служащих, передавая нам в руки поводок.
Нас провожали всем приютом. Кто-то очень набожный перекрестил нас украдкой. И этот крест скрепил навечно наш союз троих.
Муж напрочь забыл о покупке породистой собаки. Да и вообще, "купить собаку" довольно странно звучит, вам так не кажется? Разве можно купить друга, а верность и любовь продаются ? Пес семенил рядом с нами, Николай отпустил его с поводка, пусть насладится всласть свободой. А тот будто знал, что с нами он до самого конца и он больше никогда не заплачет.

Красивая легенда о создании картины Альбрехта Дюрера "Руки"

В 15 столетии в маленькой деревушке недалеко от Нюрнберга жила семья, в которой было восемнадцать детей. Восемнадцать!
Для того чтобы прокормить такую большую семью, отец, золотых дел мастер, работал по восемнадцать часов в день. Он работал в ювелирной мастерской, но также брался за любую оплачиваемую работу.
Несмотря на почти безнадежное положение, у двоих детей была мечта. Они хотели развивать свой талант в искусстве, но они знали, что их отец не сможет отправить ни одного из них на обучение в Академию в Нюрнберг. После долгих ночных обсуждений эти два мальчика заключили соглашение друг с другом. Они решили бросить монету. Проигравший пойдет работать в шахты, и на свои заработки будет оплачивать обучение брату. А потом, когда брат закончит обучение, он будет оплачивать учебу своему брату, работавшему в шахте, продавая свои работы, а если будет нужно, то также работая в шахтах.
Они бросили монету в воскресенье утром, после церкви. Альбрехт Дюрер выиграл и поехал в Нюрнберг. Альберт пошел работать в опасные шахты, и на протяжении четырех лет он оплачивал обучение брата, чьи работы в Академии сразу же стали сенсацией.
Гравюры Альбрехта, его ксилогравюры и его картины превосходили даже работы многих его профессоров. К моменту окончания учебы он уже стал зарабатывать неплохие суммы за свои работы. Когда юный художник вернулся в свою деревню, семья Дюрер устроила праздничный обед на лужайке, чтобы отпраздновать триумфальное возвращение Альбрехта.
После долгого и незабываемого обеда, за которым звучало много музыки и смеха, Альбрехт встал со своего почетного места во главе стола, чтобы поднять тост за своего любимого брата, который столько лет жертвовал, чтобы исполнить мечту Альбрехта. В конце своей речи он сказал: «Теперь, Альберт, мой благословенный брат, пришел твой черед. Теперь ты можешь поехать в Нюрнберг за своей мечтой, и я буду заботиться о тебе».
Все повернулись с ожиданием к Альберту, который сидел в другом конце стола. Слезы потекли по его бледному лицу, он покачал головой, всхлипывая и повторяя: «Нет...нет...нет...нет». Наконец он встал и вытер слезы. Он посмотрел на лица людей, которых он так любил, а потом, подняв руки к лицу, мягко сказал: «Нет, брат. Я не могу поехать в Нюрнберг. Уже слишком поздно для меня. Посмотри! Посмотри, что эти четыре года в шахтах сделали с моими руками! Кости на каждом пальце были переломаны как минимум один раз, и недавно у меня появился артрит в правой руке, что я даже не могу удержать бокал во время тоста, а уж тем более я не смогу провести красивые линии на пергаменте или холсте карандашом или кистью.
Нет, брат, для меня уже поздно».Более 450 лет прошло. Сейчас сотни портретов, рисунков ручкой или серебряным карандашом, акварелью, рисунки угольным карандашом, ксилогравюры и гравюры на меди висят в каждом великом музее в мире. Скорее всего, вы знакомы хотя бы с одной работой Альбрехта Дюрера. Может быть, у вас дома или в офисе также висит репродукция одной из его работ.
Как-то, чтобы отдать дань уважения Альберту за всю его жертву, Альбрехт нарисовал загрубевшие руки своего брата, направленные в небо. Он назвал свою сильную картину очень просто: «Руки». Но весь мир почти сразу открыл свои сердца этому шедевру и назвал эту картину «Руки молящегося».

Однажды, когда я была подростком, мы с отцом стояли в очереди, чтобы купить билеты в цирк. Между нами и билетной кассой была только одна семья. Эта семья произвела на меня большое впечатление.
Было восемь детей, всем, вероятно, младше 12 лет. По тому, как они были одеты, можно было сказать, что у них не было много денег, но их одежда была опрятной и чистой.
Дети вели себя хорошо, все стояли в очереди по два на два позади родителей, держась за руки. Они возбужденно болтали о клоунах, животных и обо всем, что им предстояло увидеть той ночью. По их волнению можно было понять, что они никогда раньше не были в цирке. Это было бы изюминкой их жизни.
Отец и мать гордо стояли во главе стаи. Мать держала мужа за руку, глядя на него, как бы говоря: «Ты мой рыцарь в сияющих доспехах». Он улыбался и наслаждался счастьем своей семьи. Продавщица по билетам спросила мужчину, сколько билетов он хочет? Он с гордостью ответил: «Я хотел бы купить восемь билетов для детей и два билета для взрослых». Продавщица по билетам сообщила цену.
Жена мужчины выпустила его руку, ее голова опустилась, губы мужчины задрожали. Затем он наклонился немного ближе и спросил: «Сколько Вы сказали?» Продавщица билетов снова назвала цену. У человека не хватило денег. Как он должен был повернуться и сказать своим восьми детям, что у него недостаточно денег, чтобы водить их в цирк?
Увидев, что происходит, мой отец полез в карман, вытащил 20-долларовую купюру и бросил ее на землю. (Мы не были богаты ни в каком смысле этого слова!) Мой отец наклонился, взял 20-долларовую купюру, похлопал человека по плечу и сказал: «Простите, сэр, это выпало из вашего кармана».
Мужчина понял, что происходит. Он не просил подачки, но определенно ценил помощь в отчаянной, душераздирающей и неловкой ситуации.
Он посмотрел прямо в глаза моему отцу, взял его обеими руками за руку, крепко сжал 20-долларовую купюру и, дрожа губами и слезы текли по его щеке, ответил; «Спасибо, спасибо, сэр. Это действительно много значит для меня и моей семьи».
Мы с отцом вернулись к машине и поехали домой. На 20 долларов, которые дал мой отец, мы собирались купить себе билеты. Хотя в ту ночь нам не удалось увидеть цирк, мы оба почувствовали внутри себя радость, которая была намного больше, чем когда-либо мог дать цирк.
В тот день я узнала ценность «Давать». Дающий больше Принимающего. Если вы хотите быть большим, большим, чем жизнь, научитесь Давать. Любовь не имеет ничего общего с тем, что вы ожидаете получить – только с тем, что вы ожидаете дать,– а это все.
Невозможно переоценить важность даяния и благословения других, потому что в даянии всегда есть радость. Научитесь делать кого-то счастливым, отдавая.
Одри Хепберн

80 лет назад, 8 сентября 1941 года, началась блокада Ленинграда, продлившаяся 872 дня.
Профессор Дмитрий Сергеевич Лихачев оставил воспоминания о блокаде, которые до сих пор нельзя читать без душевной дрожи.
Женщина (Зина ее знала) забирала к себе в комнату детей умерших путиловских рабочих (я писал уже, что дети часто умирали позднее родителей, так как родители отдавали им свой хлеб), получала на них карточки, но... не кормила. Детей она запирала. Обессиленные дети не могли встать с постелей; они лежали тихо и тихо умирали. Трупы их оставались тут же до начала следующего месяца, пока можно было на них получать еще карточки. Весной эта женщина уехала в Архангельск. Это была тоже форма людоедства, но людоедства самого страшного.
Эту ледовую дорогу называли дорогой смерти (а вовсе не «дорогой жизни», как сусально назвали ее наши писатели впоследствии). Машины часто проваливались в полыньи (ведь ехали ночью). Рассказывали, что одна мать сошла с ума: она ехала во второй машине, а в первой ехали ее дети, и эта первая машина на ее глазах провалилась под лед. Ее машина быстро объехала полынью, где дети корчились под водой, и помчалась дальше, не останавливаясь. Сколько людей умерло от истощения, было убито, провалилось под лед, замерзло или пропало без вести на этой дороге! Один Бог ведает! У А. Н. Лозановой (фольклористки) погиб на этой дороге муж. Она везла его на детских саночках, так как он уже не мог ходить. По ту сторону Ладоги она оставила его на саночках вместе с чемоданами и пошла получать хлеб. Когда она вернулась с хлебом, ни саней, ни мужа, ни чемоданов не было. Людей грабили, отнимали чемоданы у истощенных, а самих их спускали под лед. Грабежей было очень много. На каждом шагу подлость и благородство, самопожертвование и крайний эгоизм, воровство и честность.
Самое страшное было постепенное увольнение сотрудников. По приказу Президиума по подсказке нашего директора — П. И. Лебедева-Полянского, жившего в Москве и совсем не представлявшего, что делается в Ленинграде, происходило «сокращение штатов». Каждую неделю вывешивались приказы об увольнении. Увольнение было страшно, оно было равносильно смертному приговору: увольняемый лишался карточек, поступить на работу было нельзя. На уволенных карточек не давали. Вымерли все этнографы. Сильно пострадали библиотекари, умерло много математиков — молодых и талантливых. Но зоологи сохранились: многие умели охотиться.
Директор Пушкинского Дома не спускался вниз. Его семья эвакуировалась, он переехал жить в Институт и то и дело требовал к себе в кабинет то тарелку супа, то порцию каши. В конце концов он захворал желудком, расспрашивал у меня о признаках язвы и попросил вызвать доктора. Доктор пришел из университетской поликлиники, вошел в комнату, где он лежал с раздутым животом, потянул носом отвратительный воздух в комнате и поморщился; уходя, доктор возмущался и бранился: голодающий врач был вызван к пережравшемуся директору!
Зимой, мыши вымерли с голоду. В мороз, утром в тишине, когда мы уже по большей части лежали в своих постелях, мы слышали, как умиравшая мышь конвульсивно скакала где-то у окна и потом подыхала: ни одной крошки не могла она найти в нашей комнате.
В этой столовой кормили по специальным карточкам. Многие сотрудники карточек не получали и приходили... лизать тарелки.
А между тем из Ленинграда ускоренно вывозилось продовольствие и не делалось никаких попыток его рассредоточить, как это сделали англичане в Лондоне. Немцы готовились к блокаде города, а мы — к его сдаче немцам. Эвакуация продовольствия из Ленинграда прекратилась только тогда, когда немцы перерезали все железные дороги; это было в конце августа. Ленинград готовили к сдаче и по-другому: жгли архивы. По улицам летал пепел.
Город между тем наполнялся людьми: в него бежали жители пригородов, бежали крестьяне. Ленинград был окружен кольцом из крестьянских телег. Их не пускали в Ленинград. Крестьяне стояли таборами со скотом, плачущими детьми, начинавшими мерзнуть в холодные ночи. Первое время к ним ездили из Ленинграда за молоком и мясом: скот резали. К концу 1941 г. все эти крестьянские обозы вымерзли. Вымерзли и те беженцы, которых рассовали по школам и другим общественным зданиям. Помню одно такое переполненное людьми здание на Лиговке. Наверное, сейчас никто из работающих в нем не знает, сколько людей погибло здесь. Наконец, в первую очередь вымирали и те, которые подвергались «внутренней эвакуации» из южных районов города: они тоже были без вещей, без запасов. Голодали те, кто не мог получать карточек: бежавшие из пригородов и других городов. Они-то и умирали первыми, они жили вповалку на полу вокзалов и школ. Итак, один с двумя карточками, другие без карточек. Этих беженцев без карточек было неисчислимое количество, но и людей с несколькими карточками было немало.
Были, действительно, отданы приказы об эвакуации детей. Набирали женщин, которые должны были сопровождать детей. Так как выезд из города по личной инициативе был запрещен, то к детским эшелонам пристраивались все, кто хотел бежать... Позднее мы узнали, что множество детей было отправлено под Новгород — навстречу немцам. Рассказывали, как в Любани сопровождавшие «дамы», похватав своих собственных детей, бежали, покинув детей чужих. Дети бродили голодные, плакали. Маленькие дети не могли назвать своих фамилий, когда их кое-как собрали, и навеки потеряли родителей.
Некоторые голодающие буквально приползали к столовой, других втаскивали по лестнице на второй этаж, где помещалась столовая, так как они сами подняться уже не могли. Третьи не могли закрыть рта, и из открытого рта у них сбегала слюна на одежду.
В регистратуре лежало на полу несколько человек, подобранных на улице. Им ставили на руки и на ноги грелки. А между тем их попросту надо было накормить, но накормить было нечем. Я спросил: что же с ними будет дальше? Мне ответили: «Они умрут». — «Но разве нельзя отвезти их в больницу?» — «Не на чем, да и кормить их там все равно нечем. Кормить же их нужно много, так как у них сильная степень истощения». Санитарки стаскивали трупы умерших в подвал. Помню — один был еще совсем молодой. Лицо у него был черное: лица голодающих сильно темнели. Санитарка мне объяснила, что стаскивать трупы вниз надо, пока они еще теплые.
Когда труп похолодеет, выползают вши.
Уже в июле началась запись в добровольцы. /…/. А Л. А. Плоткин, записывавший всех, добился своего освобождения по состоянию здоровья и зимой бежал из Ленинграда на самолете, зачислив за несколько часов до своего выезда в штат Института свою «хорошую знакомую» — преподавательницу английского языка и устроив ее также в свой самолет по броне Института. Нас, «белобилетчиков», зачислили в институтские отряды самообороны, раздали нам охотничьи двустволки и заставили обучаться строю перед Историческим факультетом. Вскоре и обучение прекратилось: люди уставали, не приходили на занятия и начинали умирать «необученными».
Помню, как к нам пришли два спекулянта. Я лежал, дети тоже. В комнате было темно. Она освещалась электрическими батарейками с лампочками от карманного фонаря. Два молодых человека вошли и быстрой скороговоркой стали спрашивать: «Баккара, готовальни, фотоаппараты есть?» Спрашивали и еще что-то. В конце концов что-то у нас купили. Это было уже в феврале или марте. Они были страшны, как могильные черви. Мы еще шевелились в нашем темном склепе, а они уже приготовились нас жрать.
Развилось и своеобразное блокадное воровство. Мальчишки, особенно страдавшие от голода (подросткам нужно больше пищи), бросались на хлеб и сразу начинали его есть. Они не пытались убежать: только бы съесть побольше, пока не отняли. Они заранее поднимали воротники, ожидая побоев, ложились на хлеб и ели, ели, ели. А на лестницах домов ожидали другие воры и у ослабевших отнимали продукты, карточки, паспорта. Особенно трудно было пожилым. Те, у которых были отняты карточки, не могли их восстановить. Достаточно было таким ослабевшим не поесть день или два, как они не могли ходить, а когда переставали действовать ноги — наступал конец. Обычно семьи умирали не сразу. Пока в семье был хоть один, кто мог ходить и выкупать хлеб, остальные, лежавшие, были еще живы. Но достаточно было этому последнему перестать ходить или свалиться где-нибудь на улице, на лестнице (особенно тяжело было тем, кто жил на высоких этажах), как наступал конец всей семье.
По улицам лежали трупы. Их никто не подбирал. Кто были умершие? Может быть, у той женщины еще жив ребенок, который ее ждет в пустой холодной и темной квартире? Было очень много женщин, которые кормили своих детей, отнимая у себя необходимый им кусок. Матери эти умирали первыми, а ребнок оставался один. Так умерла наша сослуживица по издательству — О. Г. Давидович. Она все отдавала ребенку. Ее нашли мертвой в своей комнате. Она лежала на постели. Ребенок был с ней под одеялом, теребил мать за нос, пытаясь ее «разбудить». А через несколько дней в комнату Давидович пришли ее «богатые» родственники, чтобы взять... но не ребенка, а несколько оставшихся от нее колец и брошек. Ребенок умер позже в детском саду.
У валявшихся на улицах трупов обрезали мягкие части. Началось людоедство! Сперва трупы раздевали, потом обрезали до костей, мяса на них почти не было, обрезанные и голые трупы были страшны.
Так съели одну из служащих Издательства АН СССР — Вавилову. Она пошла за мясом (ей сказали адрес, где можно было выменять вещи на мясо) и не вернулась. Погибла где-то около Сытного рынка. Она сравнительно хорошо выглядела. Мы боялись выводить детей на улицу даже днем.
Несмотря на отсутствие света, воды, радио, газет, государственная власть «наблюдала». Был арестован Г. А. Гуковский. Под арестом его заставили что-то подписать1, а потом посадили Б. И. Коплана, А. И. Никифорова. Арестовали и В. М. Жирмунского. Жирмунского и Гуковского вскоре выпустили, и они вылетели на самолете. А Коплан умер в тюрьме от голода. Дома умерла его жена — дочь А. А. Шахматова. А. И. Никифорова выпустили, но он был так истощен, что умер вскоре дома (а был он богатырь, русский молодец кровь с молоком, купался всегда зимой в проруби против Биржи на Стрелке).
Мне неоднократно приходилось говорить: под следствием людей заставляли подписывать и то, что они не говорили, не писали, не утверждали или то, что они считали совершенными пустяками. В то время, когда власти готовили Ленин­град к сдаче, простой разговор двух людей о том, что им придется делать, как скрываться, если Ленинград займут немцы, считался чуть ли не изменой родине.
наш заместитель директора по хозяйственной части Канайлов (фамилия-то какая!) выгонял всех, кто пытался пристроиться и умереть в Пушкинском Доме: чтобы не надо было выносить труп. У нас умирали некоторые рабочие, дворники и уборщицы, которых перевели на казарменное положение, оторвали от семьи, а теперь, когда многие не могли дойти до дому, их вышвыривали умирать на тридцатиградусный мороз. Канайлов бдительно следил за всеми, кто ослабевал. Ни один человек не умер в Пушкинском Доме.
Одна из уборщиц была еще довольно сильна, и она отнимала карточки у умирающих для себя и Канайлова. Я был в кабинете у Канайлова. Входит умирающий рабочий (Канайлов и уборщица думали, что он не сможет уже подняться с постели), вид у него был страшный (изо рта бежала слюна, глаза вылезли, вылезли и зубы). Он появился в дверях кабинета Канайлова как привидение, как полуразложившийся труп и глухо говорил только одно слово: «Карточки, карточки!» Канайлов не сразу разобрал, что тот говорит, но когда понял, что он просит отдать ему карточки, страшно рассвирепел, ругал его и толкнул. Тот упал. Что произошло дальше, не помню. Должно быть, и его вытолкали на улицу. Теперь Канайлов работает в Саратове, кажется, член Горсовета, вообще — «занимает должность».
Власть в городе приободрилась: вместо старых истощенных милиционеров по дороге смерти прислали новых — здоровых. Говорили — из Вологодской области.
Я думаю, что подлинная жизнь — это голод, все остальное мираж. В голод люди показали себя, обнажились, освободились от всяческой мишуры: одни оказались замечательные, беспримерные герои, другие — злодеи, мерзавцы, убийцы, людоеды. Середины не было.
Модзалевские уехали из Ленинграда, бросив умиравшую дочурку в больнице. Этим они спасли жизнь других своих детей. Эйхенбаумы кормили одну из дочек, так как иначе умерли бы обе. Салтыковы весной, уезжая из Ленинграда, оставили на перроне Финляндского вокзала свою мать привязанной к саночкам, так как ее не пропустил саннадзор. Оставляли умирающих: матерей, отцов, жен, детей; переставали кормить тех, кого «бесполезно» было кормить; выбирали, кого из детей спасти; покидали в стационарах, в больницах, на перроне, в промерзших квартирах, чтобы спастись самим; обирали умерших — искали у них золотые вещи; выдирали золотые зубы; отрезали пальцы, чтобы снять обручальные кольца у умерших — мужа или жены; раздевали трупы на улице, чтобы забрать у них теплые вещи для живых; отрезали остатки иссохшей кожи на трупах, чтобы сварить из нее суп для детей; готовы были отрезать мясо у себя для детей; покидаемые — оставались безмолвно, писали дневники и записки, чтобы после хоть кто-нибудь узнал о том, как умирали миллионы. Разве страшны были вновь начинавшиеся обстрелы и налеты немецкой авиации? Кого они могли напугать? Сытых ведь не было.
Только умирающий от голода живет настоящей жизнью, может совершить величайшую подлость и величайшее самопожертвование, не боясь смерти. И мозг умирает последним: тогда, когда умерла совесть, страх, способность двигаться, чувствовать у одних и когда умер эгоизм, чувство самосохранения, трусость, боль — у других. Правда о ленинградской блокаде никогда не будет напечатана.

Дело было в Стамбуле, недалеко от которого я проходил двухмесячные международные курсы по искусству обращения с отходами в конце 90-х.
Поскольку я очень быстро и наглядно выяснил, что если преподаватели научного центра в той или иной мере говорят по-английски (хотя один из них читал нам лекцию на родном болгарском, уверяя всех, что это русский; мы его прикрыли и не сдали), то обслуживающий персонал общежития имеет о языке великого Шекспира самое смутное представление, изучение некоторых основ турецкого было жизненной необходимостью. Но поскольку в моем распоряжении был только маленький русско-турецкий разговорник и купленный на стамбульском книжном развале учебник турецкого языка на турецком же и написанный, в моих познаниях были существенные пробелы.
Как-то в выходной нас вывезли на теплоходную экскурсию по Босфору. Она была длинной, утомительной, под конец всем уже хотелось дойти поскорее до конечного пункта назначения на причале Кадикёй, где нас ждала машина от центра. И желание это было столь велико, что когда теплоход причалил к причалу Ускюдар за одну остановку от Кадикёя, бОльшая часть группы решила, что мы уже добрались и надо выходить. Я следил за остановками и был уверен, что выходить ещё рано, но переспорить аксакалов группы было сложно. Ситуацию усугубляло то, что из-за интенсивного движения мы пришвартовались даже не к причалу, а к стоявшему возле него теплоходу, который полностью закрывал вид на название причала.
Я мобилизовал свои познания в турецком, но вдруг с ужасом понял, что не знаю, как будет "Здесь - там", а мне почему-то казалось, что их обязательно нужно употребить в вопросе. Но ситуация переходила в критическую, часть группы уже сошла с теплохода. Вспоминать турецкие указательные местоимения было некогда и я придумал их на ходу, с грозным видом спросив у щуплого турецкого матроса, следившего за выходом пассажиров:
- УСКЮДАР Ы? - и показал рукой под ноги
- Ускюдар, Ускюдар, - радостно ответил матрос.
- КАДИКЁЙ У? - и махнул рукой вдаль.
- Кадикёй, Кадикёй, - так же радостно ответил матрос.
Теперь ситуация стала очевидной для всех, поднялся крик: "Назад, все назад, мы на следующей выходим!", и почти вся группа (кроме двух человек) успела заскочить на уже начавший отходить теплоход.
До конца нашего пребывания в Турции вся группа оставалась в святой убежденности, что по-турецки "здесь" - "ы", а "там" - "у" и восхищалась краткостью и выразительностью языка.