Комментарии к спецвыпускам

ТЕНИ

Галке


«...не плюй нам в лицо,
бесполезная трата
слюны,
мы стали концом
этой гордой когда-то
страны...»
I


* * *

А.Т.

Слава башен - выше башен,
вышибавшим мне мозги
день не страшен, день вчерашен,
будь добряшей – помоги!

Будь хоть сукой, хоть наукой,
хоть простым житьем-бытьем,
затаись или аукай,
все равно тебя найдем.

У добра слоновьи уши
и на башне перископ,
горький воздух из отдушин
гладит волосы и лоб.

Эта странная система
построения в ряды,
явно скушать захотела
наши пашни и сады.

Ты крестьянин, я крестьянин,
парясь в банях до поры,
защитим от внешней дряни
наши теплые миры.

Миру мир, воякам дуля,
забиякам отворот,
во саду ли свищут пули,
валят бомбы в огород.

В относительные рамки
загоняя брань и сечь,
генерал не кличет мамки,
не боится в землю лечь.

Этим очень интересен,
лик военной чепухи:
двадцать весен, мир не тесен,
заховают в лопухи.

На войну, на войну на вот,
получи и распишись,
вдоль по плацу ноги браво
отпечатывают жизнь.

Ты крестьянин, я крестьянин,
сзади слева – скотовод,
в жопу молнией поранен,
рядовой громоотвод.

Тумбы, ямбы, мне бы, я бы,
вновь на свете зародясь...
Кто тут принцы? Кто тут жабы?
Кто тут временные – слазь!

Черт меж вами ногу сломит,
повредится головой,
Кто-то тонет, кто-то стонет,
кто в улыбке, как живой.

Грязи, газик, звезды в фазе
окончания всего.
Он не болен, не заразен,
не тревожит никого.

Он не более чем камень,
камнем больше на земле,
он с холодными руками,
стылым оком ввысь алел.

Хрен с ним, далее по плану,
тоже, вздумали, - отца!
Я медалью не достану
из замирья мертвеца.

У добра свои ужимки,
с каждым годом веселей,
А ошибки? За ошибки -
штраф, а стало быть – налей!

Слава башен выше башен,
у него над головой
нынче суслики, папаша,
танец пляшут половой!

Он крестьянин, он костями
в свой предел проделал путь -
землю теплую горстями
разгрести и отдохнуть.

Все мечты однажды где-то
в этот мир находят лаз,
и карета лазарета
им на завтрак возит нас.

По спине забытых пашен
стаей стали прут жуки.
Слава башен - выше башен...
Как ты страшен без ноги!

Дева, белая сестричка,
словно птичка надо мной.
Поколдуй немного, птичка,
выправь разум белизной.

Мальчик, мальчик, что же это,
Боже, пальчик не пришить!
Эй карету нам, карету...
Есть карета – будет жить!

Будет жуть, и даже хуже,
будет жить наоборот
В окнах, зеркале и луже
вертит зенками урод.

Бляха-муха, что за двери,
что за ручки – не открыть!
Эй вы, сволочи, тетери,
помогите, помогить....

Эта добрая система
построения в ряды
мне откушала пол-тела...
Горько, горько молодым!

Горько, стойка, миска, койка...
Нулевой... Отсчет пошел
Вы такой-то? Да, такой-то!
Пшел отсюда! Нагишом!

Слава нашим как подруга,
Смерть и мука для врага,
помоги, не будь наукой,
или сукой... Да? Ага!


II


* * *

А.А.

"все больше боль России отражалась..."
в кивках ее навязчивого жала,
все больше голых слов она рожала,
кричавших, выползая в божий свет.
Мадам, месье, отведайте кинжала,
Ах, что Вы, я отнюдь не обижала,
нисколечко, скорее подражала
не верящим в простое слово «Нет»!

За болью боль, сомненье за сомненьем,
за ложью две, за тенью стаей тени.
Все кончено, Вы сами захотели
быть быдлом, непугливым и сырым.
Сухие белоперые метели
в ушах у Вас пронзительно свистели,
дай бог Вам, отвернувшись от постели,
принять другие, скромные дары.

И череп пуст, и дева одинока!
Разъяты рамки уст, силком, жестоко,
их не сомкнуть ни позже, ни до срока,
они заткнутся сами нужным днем.
Дотоль она, слагая одиноко,
струит себя, как воды – Ориноко,
и двери с полу-стоном, полу-вздохом,
наказывают мыслями о Нем.


III


* * *

A.С.

Александр Исаич!
Александр Исаич!
Александр Сергеич!
Александр Легендыч!
Александр Встречаич!
Александр Надеич!

Ну, давай, все сначала,
человечность кричала:
будешь там, попроси их,
чтобы жизня в России
хоть чуток полегчала,
хоть для нас полегчала!

Буду, буду, ответил,
попрошу, - обещаю,
Этих, этих и этих, -
навещу, поспрошаю.

Сам-то веришь? Как будто.
Сильно веришь? Бывает.
В остальные минуты?
Не пойму... Уповаю?

Много ль силы? Осилим!
Эту силу тогда бы.
Что помеха для сильных,
то - насилие слабым.

Ваша правда, бабуля,
ваша правда, начальник,
ваша правда, как пуля...

на вокзале встречают.

Ожидали? Конечно!
Удивились? Еще бы!
К нам надолго? Навечно.
Как там в мире? Трущобы.

Демократия – это
право впрыгнуть в ракету,
надавить на педали,
дернуть в темные дали.

Демократия - это
не партийная драчка!
Это дело совета,
что рабочий и прачка
заключили как будто,
где рабочий – как Будда,
а она – как Мария,
ей в метро говорили.

Ну-ка вон из России,
в Европейские штаты,
в коих кто-то, когда-то,
вам вручил эполеты.
Там, где есть в магазине,
там, где нет казематов,
там, где речка без мата
и без лука котлеты.

Александр Исаич,
извините уродов,
мы народ, нас, народа,
обижать не годится!
Мы народ, нам, народу,
булку хлеба и воду,
потеплее погоду,
пожирнее синицу.

Александр Надеич,
в деревнях плачут девы,
без души, без идеи,
без работы, без плевы.
Девы мыкают горе,
мнят себя в загранице,
остальные под корень
батя вырвал страницы.

Поезд, лупит и лупит
по зеленой равнине,
кто из русских не любит
на казенной перине
в быстроходном вагоне,
в скоробойном патроне,
на дощатой скамейке,
как на временном троне.

Вот и ладушки, дома.
Дай-ка чаю, Наташа.
После третьего тома
я навечно уставший.

Утром пишется даже,
но к пяти – засыпаю.
Дай-ка чаю, Наташа!
Дай-ка крепкого чаю.

Александр Уставший,
Александр Уснувший...
Или нет? Саша, Саша!
...упокой, Боже, душу...

26 декабря 1999 г.

* * *
Где вид на море из окна гостиной
И старое скрипучее бюро,
Где пыльный луч сквозь тусклые витро
Щекочет ухо дряхлому мастино,
Ждет мужа постаревшая Ассоль...

Соль в супе, на щеках и в сердце - соль.



КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Падают листья. В белесом тумане
Ежики бродят и ищут грибы...
Спеть колыбельную Вам об обмане?
Спеть Вам о кознях злодейки-судьбы?
"Жили на свете Синяя Птица,
Белое Пламя да Ветер Степной..."
Спите, мой милый, пусть вам приснится
Кровью подкрашенный пенный прибой.
"Солнце уходит, уходит... Сочится
Время сквозь пальцы шуршащим песком..."
Спите, мой милый, пусть Вам приснится
Вами оставленный в сумерках дом.
"Краски облезли на старой картине,
Только осталось, что память о ней..."
Я Вас укрою пальто на ватине
И поцелую... Усните скорей!



* * *
Она умирала спокойно, во сне.
Ей снился баркас у причала,
И так же, как в давней, забытой весне,
Печальная птица кричала.
А тот человек с серебристым мечом
Все шел по сверкающим травам,
И снежное поле - за левым плечом,
И звездное небо - за правым.



* * *
Этой ночью со вторника на понедельник,
В неизвестном местечке в районе Парижа,
Под кустом, отдаленно похожим на веник,
У меня окончательно съехала крыша.
Мы бежали по берегу Белого моря,
Продираясь сквозь заросли пихты и манго,
А потом он мне пел об отсутствии горя
И учил танцевать аргентинское танго.



* * *
Зеленый мох на стенах, холода
И тонкий месяц, отраженный в луже.
Бывает хуже? Да, бывает хуже.
Но хуже не бывало никогда.



* * *
Шептало в листьях, пело в облаках,
Дразнило ожиданием развязки,
И смутное желание подсказки,
И сладкий сон о журавле в руках...
Шептало в листьях, пело в облаках
И грохотало кровельным железом.
Мы путали мазурку с полонезом,
Мы заблудились в прожитых веках.
Шептало в листьях, пело в облаках,
Но мы ушли от шепота и пенья
В безвременье свободного паденья...

Теперь я знаю, что такое страх.



FOREVER

В Средневековье не сожгли
(Теперь уже сожгут едва ли)
Ту, за которой корабли
В морские отправлялись дали.
Она вела их, как звезда,
Она звала и сладко пела,
И души слушавших тогда
Летели к ней, оставив тело,
И исчезали навсегда...

пусть спят незнаемые звери,
свернувшись в глотках теплых нор.
пусть птицы спят отдавши перья,
стреле приникшей к ним в упор.
сухие пальцы, стиснув жилу,
пусть спят, взойдя на пик рывка.
пусть рыбы спят, под пледом ила,
губой касаясь червяка,
что спит свой век обрывком плоти,
взяв за судьбу стальной изгиб,
крючка, уснувшего в работе
торить путь леске через зыбь
воды, уснувшей недостатком
движения воздушных сфер.
ночь спящих вычислит украдкой
и всех подгонит под размер...

не спите. шорохом пожухлой,
двора не знающей травы,
крадется ночь за вашим слухом,
как тень за росчерком совы.

Подражание Кальпиди

Обнимаю тебя на твои наколовшись соски
Желтой бабочкой сна. А рука твои трогает спины
И скользит дальше вниз и рисует ногтями мазки
Составляя фрагменты еще неизвестной картины

На твою пустоту налетает белесая моль
Я любовник тебя, ну а значит похож на мужчину
И наверное тоже я мог бы испытывать боль
Если б знал чем пытать пустоту и ее же причины

Я сжимаю тебя. Ты боишься, но третьим лицом
Ты дрожишь как колени вчера пережившего ужас
Ты сжимаешь меня. И я вижу как желтым кольцом
Удушила того, кто тебе был практически мужем



* * *

Облизнув твой сосок воспаленными с детства губами
Сняв пыльцы золотой неизведанный ранее слой
Я к пунцовой тебе проскриплю тормозными глазами
И за тысячи верст взвизгну в сердце убитой свиньей
Я не кратен семи, и восьми как бы тоже не кратен
Я поднял воротник - плюй душа, я не буду шипеть
Золотой мой зрачок, он дрожит. И, готовый к расплате,
Точит пальцы палач, чтоб не смог я тебя просмотреть
А под пяткой твоей хруст ромашкою сложенных крыльев
Гусеницы ползут превращаясь в изнеженных сук
Моя синяя кровь поглощается стоптанной пылью
Мое сердце опять рвется прочь из убийственных рук



Подражание С. Бойченко

а пили из другой посуды
другими ртами пили губы
и наша немощная плоть
блуждала в облике паскуды

я буду чушь с тобой пороть
мохнатой плеточкой с оттягом
и искренность измерю лагом
где водомером клоп-господь

я эту воду долго пил
я в ней себя с тобой крестил
но не успел тогда напиться
отбросив грязные копытца

под звон монет, гортани хруст
я торговал хвостами чувств
и их монахи покупали
в сусальном прятали металле

зажглись вечерние огни
в ладошке ты меня сомни
иначе улечу на небо



* * *
согласья нет свистит мотив винил растерт до пыли иглы
в щербатой плоскости его ломают словно когти тигры
и три сестры желто окно и чехов чай пьет без печенья
ты обещала ночь винил свистит на грани утешенья
луна как лампа бьет в глаза луна как страсть у части тела
у полоумной шлюхи дочь в нее смотрела выла пела
и дребезжит как абажур тот колокольчик на трамвае
и я обкуренный как пес сдыхаю в чуждом мне подвале
винил растерт ты ждешь но я я не приду такая проза
глаза краснеют слезы в снег под поцелуями мороза
меж нами призрак и винил меж нами ты не на коленях
я подыхаю словно пес на вниз свисающих ступенях



Подражание В.Батхен

Пишу как придется... Сквозь воронь и гам пистолетов
Сквозь ржанье кобыл на обломках раскопанной трои
Пишу как всегда. И опять я пишу не об этом
Свой выдавив бред на свое ювенильное море
Паршивое время. Все рвется с копыт и с катушек
По берегу лета и прочих негласных забвений
Дорогу во хлев чистим мы бессловесною чушей
И знаков стада гоним воем стихотварений



Подражание А.Глазовой

я плач
плачу
камни
как слезы
в поры
коры
слезы
ты не забудь меня
помни
в кресле
меня помни
хруст на душе
тяжесть
камни
помни меня
(без меня)

Другая

В расставанье с тобой не поверю и даже не буду
Заикаться о том. Я тебя никогда не забуду
Дорогая, прости, что в холодной убогой квартире
Если я не с тобой то одна, ты одна в этом мире.
Чайник грустно поставь на огонь в виде розочки синей
За окном твоим ночь и классически сложенный иней
Я потеющим лбом в стекла мертвого дома вжимаюсь
Я к тебе не приду даже если чуть позже раскаюсь
Дорогая, прости, дорогая моя, дорогая
Я никак не пойму почему без меня ты ДРУГАЯ
И другая меня ненавидит и ждет свою старость
В одинокой квартире в которой меня не осталось
Дорогая, прости, ощущаю вину, ощущаю
Дорогая, прости, что всегда от тебя уезжаю
Что уже никогда целиком я тебе не достанусь...
Дорогая, прости, но с тобой я уже не расстанусь



* * *
на кончике иглы как сотни лет назад
пять ангелов сидят а может двадцать пять
от солнца хмурят лоб и берегут глаза
и крылья берегут и не хотят летать
а рядом бля весна и больно тает снег
щебечут ручейки по ним плывет весна
и ангелы сидят а я попал на крэк
держу в руке иглу моя весна грустна



УЕДЕМ

мы еще не пробовали на лифте
мы играли в снежки
мы пробовали в сугробе
кончили одновременно
ты потом лежала
"вот я какая!"
а на лифте не пробовали
город низкий
до девятого этажа
неинтересно
до девятого этажа
я не закончу тебя целовать
потому что мы не любим вверх-вниз
низкий город
не для нас
мы уедем отсюда
потому что мы хотим попробовать
на лифте
вверх

Екатерина Кругликова (Эльяшевич)



34-й маршрут


Вцепившись в провисшие провода,

словно в брусья - гимнаст,

троллейбус, как видно, не без труда,

перемещает нас.



Мы - внутри. Мы одна семья,

где каждый стремится влезть

в пространство соседа. И здесь же я

глотаю густую смесь



потных тел, дорогих помад

и прелого табака.

А если сбоку не бомж прижат,

то это, считай, пока.



В лесу тропически-влажных спин

я делаю вдох. И он

пьянит почище, чем кокаин,

покруче, чем ацетон.



Так судеб чужих, нежеланных, злых

в меня проникает яд.

А что до вины, то никто из них,

конечно, не виноват.



В троллейбусе, в жизни, в стенах тюрьмы

нос воротить грешно.

. . . Но вот показался вокзал. И мы,

как гуси, глядим в окно.





Югославский мотив


I.

Не всем геройствовать дано.

Из нас бы вышла рать,

которой воевать смешно

и страшно умирать.

Берлога наша обжита,

здесь любим и храпим.

И не поделать ни черта

со счастием таким.

Но без защиты рубежи

оставить не с руки.

Начнут историю вершить

угрюмые полки,

чей контингент весьма убог:

любой - уже мертвец,

поскольку брошен, одинок

и жалок, наконец.

(Замечу в скобках, что вина

и жалость тут не в счет.

На то ведь это и война,

а не наоборот.)



II.

Обломки эти, сор, щепа,

людское вторсырье,

все, с кем судьба была груба,

и все, кто клял ее,

сойдутся, Господи прости,

на некоем плацу.

Как смерть на жизненном пути

придется им к лицу!

Однако массовый протест

и благородный гнев

подобный может вызвать текст.

Залают, осмелев,

не научившиеся жить:

им нечего терять.

И станут вороны кружить

над падалью опять.



III.

Пейзаж, набухший вороньем,

до судорог знаком.

Но я не говорю о нем,

а говорю о том,

чего нам стоит - циркачам,

жонглерам, плясунам,

эквилибристам, ловкачам,

поэтам, в общем, нам -

чего он стоит, этот смех

и этот оптимизм, -

да чтоб вас разорвало всех! -

чего нам стоит жизнь.



IV.

Война, к несчастию, слепа.

Ей глубоко плевать

на то, что раз пошла стрельба,

то кровь зальет тетрадь.

Ей незачем судить-рядить,

верша свой самосуд,

где никакие "может быть"

уже нас не спасут:

ни луж апрельских синева,

ни птичий пересвист,

ни эти бедные слова,

ни этот белый лист.




* * *

Спальные микрорайоны -

руины двадцатого века

вокруг бурлящей Москвы.

Спальные микрорайоны -

творение рук человека -

как ницшевский Бог, мертвы.

В спальных микрорайонах

всегда слишком много солнца,

падающего отвесно

на ледяные плиты.

В спальных микрорайонах

ветер шальной несется,

путая неуместно

блики, слова и ритмы.

В спальных микрорайонах

безбожие черт кубизма

и бесчеловечность храма.



Спальные микрорайоны -

как подстрочник с английского,

выстроенный из камня.



* * *

У.Х.Одену



Что за чувство странное, что за бред,

что за дичь для стреляных воробьев,

будто все это было - и свет, и след

на воде, чернилах - от чьих-то слов?

Явно кто-то так начинал уже,

кто-то тоже, закладывая за воротник

и закладывая метры на вираже,

кто-то также в итоге срывался в крик.

Этот кто-то был, но не мне чета:

ни четы счастливой он не обрел,

ни черты конечной, и ни черта

не достиг - по сути, шагнув в костер.



Но теперь мне сподручнее не спеша нести

тот же маленький крест, полумесяц, нимб,

так как то, что вмещалось когда-то в его горсти

и гортани, мы до сих пор говорим.

И не то чтобы некто был царь и бог

или, тем паче, числил себя певцом -

но дрожит во мне воздух его, и вздох,

и мотив с перекошенным от любви лицом.

И кому по силам судить? Уж никак не мне.

Потому кто-то жизнь мою превращает в абсурдный сон.

И когда гениальный янки черным по белизне

чертит: "Look, stranger" - я просто смотрю, и все.




Элегия Фонтанного Дома



I.

Этот город, этот ветер,

пробирающий насквозь, -

вы на том и этом свете

узнаваемы до слез.



Неизменно, как томленье

душ до Страшного суда

и Фонтанки шевеленье

под настилом изо льда,



и чудес архитектурных

нетипичный образец,

храм людей литературных -

Шереметевский дворец.



II.

Шатаясь в ближайшей округе,

зайдешь с проходного двора.

И ветви качнутся в испуге,

как будто прощаться пора.



Пронзительно светел и нежен

Элизиум, царство теней.

Во флигеле воздух разрежен,

и кажется время плотней.



Внимательно мертвые лица

со всех фотографий глядят.

Как, Господи, надо напиться,

чтоб вынести этот их взгляд!



III.

Этой жизни не скажешь спасибо:

две войны, три инфаркта, тюрьма,

нищета и петля. Либо - либо.

Хорошо - тем, кто сходит с ума.



Вот протерта обивка на кресле

и знакомый портрет на стене...

Мы здесь жили! И, если б воскресли,

то дышали бы глубже вдвойне.



Что стихи по сравнению с этим,

или славы нетленная медь?

Мы так долго писали о смерти -

лишь однажды пришлось умереть...



IV.

Прекрасная макулатура -

блокноты, сборники, листы!

Без вас бессмысленна культура,

как эти комнаты пусты.



Все так.

Не оглянусь с порога

на их животную тоску.

Пустите душу, ради Бога!

Да что я, в сущности, могу?!



Из склепа выбравшись на волю,

глотать холодный кислород,

купить билет, уехать к морю

и там прожить последний год.




* * *

Эпическому чародею,

автору "Иосифа и его братьев!



В далекий Ханаан,

неспешно и пространно,

уходит караван

страниц его романа.



Ночная тишина

пустыни бездыханна,

и пряна, и пьяна,

как Вечности нирвана.



Но вспыхнет вышина,

и за оградой стана

Истории стена

проступит из тумана.



Сквозь дни и времена

светильником из Храма

пылает та страна

потомкам Авраама...



Преданий глубина

коварна, но желанна,

для выпивших до дна

вино его романа.



... Я вновь иду одна

долиной Ханаана.

ГОРОД СОЛНЦА

К. Ц.