Самые смешные истории за неделю!

В Советском Союзе бытовала одна очень странная странность: там, чтобы быть певицей, нужно было уметь петь. А не просто ляжками трясти... https://www.anekdot.ru/id/1566032/

Но была еще одна еще более странная странность:
- Виктор Цой - группа "Кино", один из самых популярных музыкантов страны, работал кочегаром в ленинградской котельной.
- Борис Гребенщиков группа «Аквариум» — работал дворником и лаборантом.
- Майк Науменко группа "зоопарк" — переводчик, разнорабочий.
- Иосиф Бродский — кочегар, санитар, геолог (до суда за «тунеядство»).

В итоге в СССР было возможно:
- чтобы гениальный музыкант вынужден был топить котёл;
- чтобы всем известный поэт вынужден подметать улицы;
- чтобы художник мирового уровня вынужден работать грузчиком.

В этом и заключается самая странная странность СССР: государство с культом «труда» вытесняло подлинную культуру на социальное дно, а дворницкая, сторожка или кочегарка становились не признаком деградации, а убежищем свободы. В нормальной системе талант поднимает человека вверх; в советской — часто вынуждал его прятаться.

Употребление пива повышает в организме количество женских гормонов, превращая мужчин в гомосексуалистов, а женщин – в проституток. Об этом в разговоре с «Абзацем» заявил профессор Международной академии трезвости, действительный член Международной ассоциации психоаналитиков Анатолий Глущенко.

По словам эксперта, даже в безалкогольном пиве все равно содержится хмель, который богат женским гормоном эстрадиолом. Из-за него, уточнил Глущенко, мужчинам начинаются нравиться другие представители сильного пола, а женщины уходят из семьи.

«Хмель содержит гигантское количество фитоэстрогенов. Как только он попадает в организм человека, он моментально превращается в женский гормон эстрадиол. Если это происходит у мужчины, у него голос становится более писклявым, плечи сужаются, живот растет, таз расширяется, он начинает бояться всего, мужественность пропадает. И более того, ему мужчины начинают нравиться. Мужчине начинают нравиться мужчины. А женщина, когда пивом начинает увлекаться, у нее возникает переизбыток этого женского гормона и она становится женщиной с пониженной социальной ответственностью», – отметил спикер.

Общественник подчеркнул, что пиво разрушает российские семьи, потому что из-за него у граждан пропадают инстинкт самосохранения и желание продолжать род.

p.s. Международная академия трезвости» и «Международная ассоциация психоаналитиков», упоминаемые в российских СМИ, — это вероятно некоммерческие общественные организации (НКО), а не признанные международные профессиональные научные институты. Почему Анатолий Глущенко называет себя профессором, также неизвестно.

Люблю хэйтеров. Когда много людей осуждают тебя или хвалят, это первый признак, того что ты вызывал эмоции у людей. Тебя не просто проигнорили, а наоборот)
Конечно наверное, мои «мемы» кого-то бесят, но я не виноват, что выкладываю их туда где люди могут не понимать подобное.
Никто не виноват, что в интернете могут попадаться статьи по электромеханике, например которую я совсем не понимаю, однако хэйтить подобную вещь было бы странно, ведь ты просто идиот который не разбирается(при условии что статья грамотная)
Цель всех «мемов» просто поднять себе настроение, просто прекрасно, что есть сайт который может увековечить эти шутки, но если кому-то всё же этот «бред» понятен или приятен, то такое тоже радует.
Да и мотивация, вроде аудитории которая может как либо окритиковать, работу, создаёт творческую среду для потенциала, что помогает продвигаться вперед, вот)

Брать.

Он сидел в мастерской. В мастерской было много рогов. Рога висели на стенах. Рога лежали на стендах. Рога стояли в углах. Они были разного размера. Большие рога. Средние рога. Маленькие рога, почти как шипы. Все они были от быков. Он их собирал. Он их покупал. Ему их привозили. Иногда находил.

Он обрабатывал рога. Шлифовал их. Полировал. Иногда резал. Иногда склеивал. Делал из них рукояти. Делал из них крюки. Делал из них украшения. Не знал, зачем. Просто делал. Руки сами делали. Правая рука делала. Левая рука помогала. Левая рука была хуже правой. Левая рука была повреждена. На войне было. Давно было.

Он вспоминал войну. Не часто. Но иногда вспоминал. Там были рогатки. Не рога. Рогатки. Мальчишки делали. Стреляли камнями. Он тоже стрелял. Потом дали автомат. Автомат был лучше. Потом дали гранату. Граната была сильнее. Потом прилетело. И всё. Рядом лежал убитый бык. На ферме было. На окраине села. У быка были рога. Большие, крутые. Он смотрел на них. А потом на свою руку. Рука не слушалась. Всё.

Теперь он брал рога. Брал в правую руку. Брал крепко. Чувствовал вес. Чувствовал шероховатость. Чувствовал изгиб. Иногда закрывал глаза. И представлял быка. Бык был живой. Бык дышал. Бык смотрел. У быка были эти рога. И он брал быка за рога. Вот так. В представлении. В жизни нет. В жизни он брал только рога. От мёртвых быков. Он не был тореадором. Он был ремесленником. Ремесленник по рогам.

Приходили люди. Говорили: «Что делаешь?» Он говорил: «Работаю». Говорили: «С рогами?» Он кивал. Говорили: «Зачем?» Он пожимал плечами. Не знал, что ответить. Иногда говорил: «Так надо». Иногда говорил: «Нравится». Люди смотрели на полки. На стены. Качали головами. Уходили. Он оставался один. С рогами.

Однажды пришёл мужчина. Не местный. В хорошем пальто. Смотрел долго. Спросил: «Вы их собираете?» Он сказал: «Да». Спросил: «Почему именно рога?» Он помолчал. Сказал: «Они крепкие. Их не сломать». Мужчина улыбнулся. Сказал: «Вы быка за рога берёте». Он посмотрел на свои руки. На левую. Сказал: «Нет. Я не могу взять быка за рога. Я беру только эти. Когда они уже отрезаны».

Мужчина понял. Не стал спрашивать про руку. Спросил: «А если бы могли?» Он подумал. Сказал: «Если бы мог, не сидел бы здесь. Сидел бы в поле. И держал быка». Мужчина засмеялся. Сказал: «Это же идиома. Брать быка за рога. Это значит решать проблему. Смело». Он знал эту идиому. Часто слышал. Все говорили: «Надо брать быка за рога». Он кивал. Но думал о другом. Думал о настоящем быке. О шерсти. О паре. О силе. О том, как наклоняется голова. Как рога становятся оружием. Брать их — это не про проблемы. Это про схватку. Про честный бой. Который он проиграл. Не быку. Другому.

Он показал мужчине самый большой рог. Почти метр. Спиральный. Тёмный, как старое дерево. «Вот этот, — сказал он. — Его хозяин не сдался. Его застрелили. Но он не сдался». Мужчина потрогал. Спросил цену. Он назвал цифру. Мужчина отдал деньги. Не торговался. Уходя, сказал: «Вы всё-таки берёте быка за рога. Только по-своему».

Он остался один. С деньгами. С оставшимися рогами. С своей повреждённой левой рукой. Он взял в правую руку маленький рог. Гладкий. Как камень. Сжал. Подумал о быке. Маленьком. Тот ещё жил. Где-то пасся. У того были рога. Они росли. Он не взял того быка за рога. Не взял никого. Он взял только то, что осталось. Обломки. Трофеи без победы.

Вечером он закрыл мастерскую. Вышел. Улица была пуста. Фонарь горел. Он шёл медленно. Думал об идиоме. «Брать быка за рога». Все так говорят. Все так живут. Решают проблемы. Идут вперёд. А он не брал. Он собирал. Он не решал. Он сохранял. Бык был символом силы. А рога — символом поражения. Поражения быка. Но и его поражения тоже. Он не схватил жизнь за рога. Он осторожно держал её окаменевшие остатки. Боялся уронить.

Он пришёл домой. Сел за стол. Положил перед собой два рога. Маленький и средний. Смотрел на них. Потом взял нож. Стал вырезать. Не рукоять. Не крюк. Стал вырезать фигурку. Маленького быка. С рогами. Но рога он не вырезал из нового материала. Он взял маленький настоящий рог. И прикрепил к фигурке. Получился бык с настоящими рогами. Гибрид. Искусственное тело. Настоящее оружие. Он поставил фигурку на полку. Рядом с деньгами от мужчины.

Теперь у него был бык. Маленький. Деревянный. Но с настоящими рогами. Он его сделал. Он его создал. Он взял этого быка за рога, когда приклеивал их. Метафорически. В мастерской. В тишине. Это была его схватка. Его коррида. Без крови. Без публики. Без победы и поражения. Только факт. Бык стоит. Рога приклеены. Он это сделал.

Он лёг спать. Рука болела. Всегда болела по ночам. Он смотрел в потолок. Думал. Мужчина был прав. Он брал быка за рога. Но чтобы взять, ему пришлось сначала убить быка в своем воображении. Отрезать рога. Отшлифовать. А потом создать нового. Искусственного. И только тогда взять. Косвенно. Опосредованно. Через ремесло. Через время. Через тишину.

Это не то, что имеют в виду люди. Они говорят: «Действуй! Хватай!» Они не говорят: «Посиди сорок лет в мастерской. Отшлифуй сто рогов. Потом сделай из дерева туловище. И приклей». Это не смело. Это медленно. Это незаметно. Но, возможно, это тоже способ. Для тех, кто не может схватить. Для тех, чья левая рука не слушается.

Утром он проснулся. Пошёл в мастерскую. Сел. Взял в руки новый рог. Незнакомый. Тяжёлый. Он его повертел. Посмотрел на свет. Начал шлифовать. Опять. Бык где-то ждал. Бык где-то жил. Бык где-то бодался. А он сидел. И шлифовал его будущие рога. Или уже прошлые. Он путался во времени. Это было неважно. Важно было движение руки. Трение наждачной бумаги. Появление гладкости. Превращение грубого в гладкое. Острого в безопасное. Оружия в предмет. Смерти в материал. А материала — во что-то ещё. Он не знал во что. Но процесс был знаком. Успокаивал.

Так прошло ещё много дней. Кто-то ещё купил рог. Кто-то ещё сказал про идиому. Он перестал объяснять. Просто кивал. Иногда говорил: «Да, беру». И показывал на полки. Люди думали, что он шутит. Он не шутил. Он констатировал. В его вселенной это и было «брать». Медленно. Без рывка. Без борьбы. С принятием.

Однажды он закончил очередную рукоять. Вставил в неё нож. Получился охотничий нож с рукоятью из рога. Красивый. Он положил его на стол. Смотрел. Потом взял нож в правую руку. Сжал. Рукоять легла точно в ладонь. Рог был тёплым. Он представил, что держит не нож. Держит рог. Прикреплённый к голове быка. Бык стоит. Он держит. Вот она, хватка. Вот оно, взятие. В воображении. В реальности — только нож. Инструмент. Для резки. Для разделки. Возможно, для того, чтобы отрезать ещё рогов.

Он положил нож. Вышел на улицу. Было холодно. Он поднял воротник. Пошёл. Не знал куда. Просто шёл. Мимо полей. Одно поле было пустым. Другое — засеяно. На третьем паслись коровы. Не быки. Коровы. У них тоже были рога. Но меньше. И не для боя. Для красоты. Или просто так.

Он остановился. Смотрел на коров. Они жевали. Смотрели в пространство. У одной были сломанные рога. Один короче. Он смотрел на этот сломанный рог. Думал. Ему было жаль корову. Но корове было всё равно. Она жевала.

Он вернулся. В мастерской было темно. Он не включал свет. Сел в кресло. Сидел. Среди рогов. Они были вокруг. Как свидетельства. Как обвинения. Как оправдания. Он закрыл глаза. И на этот раз представил себя быком. Большим. С тяжёлыми рогами. Он бежал по полю. Кто-то хотел его взять за рога. Он бодался. Упирался. Потом чувствовал хватку. Чувствовал, как его сила встречается с другой силой. Борьба. Дыхание. Пот. Потом — темнота.

Он открыл глаза. Было тихо. Он понял, что за всю жизнь так и не узнал, что чувствует бык, когда его берут за рога. Тот, кто берёт, — знает. А тот, кого взяли, — не расскажет. Никогда. Молчание — вот итог всей схватки. Молчание и рога на стене.

Он встал. Подошёл к полке. Взял ту фигурку. Быка с настоящими рогами. Поднёс к лицу. Потрогал рог пальцем. Острый всё ещё. Даже отшлифованный. Всегда будет острым. В этом его природа.

«Я беру тебя за рога, — прошептал он деревянному быку. — Вот. Держу. Видишь?»

Бык молчал. Рога были холодными.

Он поставил фигурку на место. Лёг на топчан в углу мастерской. Укрылся старой курткой. Заснул.

А на улице шёл дождь. Дождь стучал по крыше. Похоже было на топот. На топот многих копыт. Далеких. Призрачных. Идущих куда-то, где травы много. И где никто никого не берёт за рога. Просто пасутся. И рога растут просто так. Для себя. Потому что так устроено. И всё.

Без лишних слов ))

Продолжение исходной истории об эпической саге загнанного скромного зятя Николая Петровича https://www.anekdot.ru/id/1565683/

Продолжение и завершение эпической саги о том, как скромный зять Николай Петрович Иванов завоевал, как Рагнар Лодброк и его дети Британию, уже Пять Великих Дипломов Устойчивости к Неукротимым Семейным Бурям, красующихся в его уютном, но порой бурном доме как собственные величественные манифесты вечного спокойствия и гармонии, а также о том, как Николаю Петровичу удалось счастливо избежать грядущего Шестого Диплома и Шестой Палаты стационара ФГБУ НМИЦПН им. В. П. Сербского, и благополучно убыть в Баден-Баден.

Прошло четыре года с того яркого, солнечного, тёплого майского дня.

В уютной гостиной Ивановых, в изысканных рамках под прозрачными стёклами, рядом с тёплыми семейными фото и сувенирами, висели уже пять дипломов со спокойными, надёжными, вечными и официальными круглыми печатями.

Евгений Борисович к тому времени начал пристраивать второе крыло к своему загородному дому в немецком стиле и купил подержанный вишнёвый Jaguar в хорошем состоянии.

Тёплым весенним вечером, когда дышала ласковой прохладой волнующая подступающая майская ночь, Николай Петрович сидел в любимом плюшевом кресле, вышитом серебряными, золотыми, платиновыми и палладиевыми нитями, солидно, спокойно и тихо мерцающими в сумеречной гостиной, вытянув ноги перед камином и с наслаждением грея у огня фамильные мохеровые тапочки с алмазно-рубиновой бахромой.

Неугомонная, строгая, мудрая тёща Агриппина Семёновна и нежная, добрая жена Лена гостили у родственников, и Иванов наслаждался ароматным, горячим грогом с лимоном, закусывая его свежими, волнующими домашними баранками с сыром и запивая их ароматным, душистым чаем, в тиши старого, но любимого загородного дома, где воздух был наполнен сладким, пьянящим ароматом цветущей вишни.

Иванов смотрел в огонь камина. В пляшущих изящных подсолнухово-пурпурных языках пламени виднелись коллега-психиатр Евгения Борисовича – строгая женщина с острыми очками на золотой цепочке и пронизывающим взглядом, приглашённый эксперт – семейный психолог из соседнего района, солидный дядька с ароматной трубкой и видом древнего, мудрого мудреца, и сам Евгений Борисович.
Приглашённый бородатый эксперт с ароматной трубкой и солидный авторитетный Евгений Борисович ненавязчиво держали транспарант с мудрой цитатой великого Фрейда.
Рядом с ними стоял раскидистый многовековой дуб, на могучих ветвях которого молодая пара бурно ругалась из-за вкусного, тающего мороженого.

После дуба, увиденного в треснувшем полене камина, Иванову отчётливо захотелось ледяной водки со льдом из запотевшего хрустального графинчика, с охлаждённой сёмгой, плачущей росой на обсидиановом блюде, солёным огурцом и помидором, белорусским салом с чесноком, и колышущимся холодцом с горчицей и хреном на чёрном хлебе с тмином, и уехать на месяц в Ниццу или в Баден-Баден.

Мысли о зарубежном вояже прервала подошедшая очаровательная, девятилетняя племянница Катюша, с её огромными, размером с фарфоровые чайные блюдца с золотыми каёмочками, сияющими любопытными глазами цвета летнего неба, ковыряя маленькой серебряной ложечкой в густом ароматном варенье из спелых сочных вишен.
Вокруг нежной детской, почти подростковой уже, аристократической изящной гагачьей шейки племянницы небрежно-элегантно был намотан в одиннадать оборотов дымчатый газовый лавандовый шарф, как у Айседоры Дункан.

В руках Катюша держала фарфорово-платиновую вазочку с густым ароматным вишнёвым вареньем, из которой не прекращала методично есть маленькой серебряной ложкой спелые сочные вишни; под правой подмышкой, поближе к печени и к сердцу, Катюша держала томик Венедикта Ерофеева, под левой подмышкой, поближе к селезёнке - небольшой томик переписки Энгельса с Каутским и Ленина с Аверченко.

По своему обыкновению наклонив лукаво голову на 270 градусов, Катюша вдруг уставилась на Николая Петровича с той невинной, детской непосредственностью и выдала громким, звонким голоском:
- Дядя Коля, а ты почему всегда такой... левый радикал, отчасти даже левый популист, и, временами, немножко масон?

Иванов затравленно посмотрел на стену над камином, где в изысканных рамках под прозрачными стёклами, рядом с тёплыми семейными фото и сувенирами, строго и с достоинством тихо сияли пять дипломов со спокойными, надёжными, вечными и официальными круглыми печатями, поставил на тисовый столик рядом с креслом бокал с дымящимся грогом, фарфоровую чашечку с ароматным, душистым, горячим чаем, серебряный вазон с аметистовыми инкрустациями с нежными баранками с пармезаном, встал, сделал большой шаг к оторопевшей Катюше и молча задушил очаровательную, любознательную и бойкую племянницу её газовым шарфом.

По дёргающейся милой ножке Катюши стекала тихая прозрачная струйка, капая на фамильный, настоящий персидский, ковёр.
Поморщившись, Николай Петрович с сожалением посмотрел на тисовый столик, на камин, на прадедушкин ковёр, с отвращением на пять дипломов из ПНД, и спешно прошёл в свой кабинет.

В кабинете Иванов написал записку любимой, рассудительной жене Лене и неукротимой, упрямой Агриппине Семёновне, о том, что Катюшенька, вероятно, неосторожно каталась на спортивном велосипеде или автомобиле, как и Айседура Дункан; добавил, что устал за четыре года терапии и едет в Ниццу на воды, согласно предписаниям доктора Стравинского, поставил печать фамильным перстнем, и срочно убыл ночным курьерским в Баден-Баден.

В номере отеля-санатория Баден-Бадена всё богатство Иванова составили два саквояжа фамильных драгоценностей и ценных бумаг, два саквояжа белья, костюмов, книг и личных вещей, и бело-серый виргинский опоссум Игорь Рюрикович, названный так за манеру свирепо жрать клубнику, дыню, крыжовник, тутовник, репу и сельдь (включая сюрстрёмминг), с которым Николай Петрович ни за что не захотел расставаться, и собираясь в дорогу, поместил в саквояж первым, вместе с серебряным вазоном с теми домашними баранками и свежей клубникой.

В Баден-Бадене Иванову было хорошо, но тревожно.
Минеральные воды, массаж, магниты и красоты курорта радовали, но по ночам странно и некомфортно снились ему строгий и мудрый Чехов, талантливый, почти гениальный, и пронзительно умный и проницательный Михаил Афанасьевич Булгаков в пальто и в шляпе, с неизменной папиросой, Хармс с кочаном капусты, князь Мышкин, и почему-то Чингиз хан, Тамерлан, прокуратор Иудеи Понтий Пилат в белом плаще с кровавым подбоем, и, вообще ни к селу ни к пригороду, седой Генрик Сенкевич с Чеховской бородкой, пишущий дома в кресле за массивным письменным столом свой труд "Камо Грядеши".

Намёки снов Николай Петрович понял верно, и, после недолгих размышлений, уехал круизным лайнером в Аргентину под именем Мануэль Хорхе Геррера Гарсиа Мариа Хайме де Галарса, в небольшой живописный пригород-спутник Буэнос-Айреса; открыл там сначала антикварную лавку, затем психиатрическую клинику и аптеку при ней, и зажил долго, тревожно и почти счастливо.

Иногда, тёплыми майскими вечерами, за чашечкой ароматной, горячей граппы и горячего, душистого чая, Мануэль Хаймович говорил дряхлеющему Игорю Рюриковичу, с удовольствием жующему клубнику и магелланскую смородину на пледике, на подоконнике под лучами вечернего аргентинского солнца:
"Это ещё не конец нашего пути, камрад".

Игорь Рюрикович смотрел на де Галарса и загадочно улыбался, как умеет улыбаться лишь верный опоссум.

Спустя ещё несколько лет, Мануэль Хорхевич познакомился с Марией, врачом-педиатром, и её семьёй от прежнего брака.
Прежний муж Марии, доктор Густаво, умер при загадочных обстоятельствах - как однажды вырвалось у Марии, одним солнечным днём, когда ещё чета врачей жила в Чили, при звуках очередной начинающейся на улице революции, он спешно зашёл в шкаф в спальне, как был, в брюках, рубашке и жилете, и уже не вышел оттуда никогда.
Мария старалась не говорить об этом, де Галарса понял и более не пытался тревожить больное, временами ошеломлённо-смутно вспоминая каких-то Буэндиа.

Однажды тёплым майским вечером многочисленная новая семья пила ароматный, душистый кофе под пальмами на заднем дворе, в патио.
Мария качала на руках грудного Сальвадора, на стуле качался Фернандо, сын Марии от прежнего брака.
Мануэль почти уже погружался в дрёму, как вдруг к столику подбежала племянница Марии, пятилетняя бойкая Кончита с огромными глазами, в которых отражались пальмы, и заверещала писклявым холерическим голоском:
- Дядя Мануэль, а почему иногда Вы..
- Я СЕЙЧАС ВЕРНУСЬ, СРОЧНОЕ ДЕЛО! - заорал Иванов, выломался из патио сквозь дом на улицу, опрокинув стол, прыгнул в свой скромный но любимый Volvo и погнал, чего с ним никогда не бывало здесь, с превышением скорости и на жёлтые сигналы светофоров, в запримеченный ранее ресторан в историческом центре пригорода, есть креветки в кляре и думать.

Вчера в кафе, при выборе нами веганских блюд, официант заметил, что он сам - всеядный и ни в чём себя не ограничивает, чем вначале вверг меня в ступор, а потом ответ родился сам собой: когда ты, после прочтения исследований Колина Кэмпбелла, Галины Шаталовой, Герберта Шелтона, Поля Брэга, Арнольда Эрета и др., находишься на том уровне осознания, что животная пища - это отрава, медленно убивающая организм изнутри, отравляя его токсинами, то просто перестаешь воспринимать её, как пригодную к употреблению еду. И у тебя нет физических ограничений т.к. поесть мяса становится равносильно принятию цианида, глотку бензина, употреблению гексана или вдыханию паров ртути. Вы же себя в этом не ограничиваете каждый день, вот и мы - веганы не живём в мире ограничений, мы живём в мире разделения еды на пригодную для нашего организма и яды.

Не моё.

Идём по Кантемировскому проспекту в СПб с супругой, обсуждаем увлечённо что-то про подарки к НГ. Настроение приподнятое и даже немного праздничное.

В какой-то момент нас обгоняет курьер Яндекса на электро-байке и сообщает нам, что мы охуели, что его не пропускаем (што? У меня на себе зеркал заднего вида нет) закономерно получает посыл на три буквы. После этого останавливается и...
До драки не дошло, но было близко, кмк, обменялись любезностями в общем.

Так вот, открытое обращение к курьерам.
Вы на тротуаре - гости. С наименьшим приоритетом.
Вас никто не обязан пропускать, ваше место по факту на проезжей части, не хватает сознательности там ездить, ок, у нас в районе тротуары широкие, но см. выше - пешеход на тротуаре имеет безусловный приоритет перед любым ТС.

Если ты, читая пост, узнал себя, то иди нахуй ещё раз.

А всем остальным добра и с наступающим)

История о том, как князь Андрей Болконский не умер, а просто устал, и что из этого вышло, или Все счастливые семьи несчастливы одинаково, но за разный счёт

Часть первая, в которой всё смешалось в доме Облонских, но не до конца, ибо дом был в ипотеке, а значит, перепланировку делать было нельзя

Все счастливые семьи, как известно, похожи друг на друга; каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Семья же Ставракиных, проживавшая в четырёхкомнатной квартире с видом на заброшенный завод в спальном районе Москвы, по имени «Первомайская Слобода», была несчастлива настолько сложно и многослойно, что это несчастье, будь оно описано в виде схемы, напоминало бы не столько план сражения при Аустерлице, сколько инструкцию по сборке китайского парового утюга, переведённую на сербский, а затем обратно на русский с помощью нейросети, обучавшейся на корпусе текстов Кафки и сантехнических форумах.

Глава семьи, Пётр Николаевич Ставракин, сорока двух лет, был человеком, пережившим преждевременный кризис смысла, который настиг его не в пятьдесят, как у героев Толстого, а гораздо раньше — ровно в тот момент, когда он, senior-разработчик, осознал, что его код читают не только машины, но и двадцатилетние стажёры, которые потом пишут ему в слак: «А чё это тут у вас, Петя, такой legacy-костыль?» Идея, что жизнь его есть нечто большее, чем бесконечная цепочка спринтов, ретроспектив и попыток объяснить продукт-оунеру, что «быстро» и «качественно» в его техзадании — взаимоисключающие понятия, не давала ему покоя. Он чувствовал себя князем Андреем, лежащим на поле Аустерлица и глядящим в «высокое, бесконечное небо» Jira, усеянное белыми, неторопливыми облаками-багами, которые ничего не хотели решать, а лишь плыли, обновляя статус.

Супруга его, Анна Павловна (в девичестве — просто Аня из Ростова), была несчастлива по-другому. Её несчастье зиждилось на твёрдом, как гранитный щебень в бетоне фундамента их ипотечной квартиры, убеждении, что смысл жизни — в правильной расстановке мебели, выборе травленого стекла для кухонного фартука и систематическом, раз в полгода, «разборе гардероба», в ходе которого Пётр Николаевич неизменно терял свои последние приемлемые носки. Она читала блоги про осознанность и скандинавский минимализм, но при этом тайно, в глубине шкафа, за коробкой с советскими ёлочными игрушками, хранила плюшевого медведя по имени Прошка, которому изредка, когда Пётр задерживался на работе, жаловалась, что «всё не то, Проша, и всё не так».

Дети, четырнадцатилетний Григорий (Гриша, увлечённый тем, что он называл «философским стримингом», то есть бесконечным просмотром видосиков, где бородатые мужчины в чёрном объясняли, почему Ницше был прав, а все вокруг — идиоты) и восьмилетняя Софья (Соня, чьим главным интересом было разведение в аквариуме не рыбок, а экзотических улиток, которых она наделяла именами персонажей «Войны и мира» и наблюдала, кто кого переживёт), были несчастливы, как и положено детям, — скучая по несуществующему дому, которого у них никогда не было.

И над всем этим, как тяжёлый, бархатный балдахин, висела фигура тёщи, Галины Степановны, женщины с взглядом опытного сапёра и манерой говорить так, будто она не произносит слова, а зачитывает приговор. Она жила с ними. Постоянно. Её несчастье заключалось в том, что весь мир, и особенно Пётр Николаевич, упорно отказывался жить по правилам, которые она вырезала для него из журнала «Работница» за 1987 год и заламинировала для вечности.

Так они и жили, переминаясь с ноги на ногу на маленьком коврике взаимных претензий, пока в один прекрасный вторник Пётр Николаевич не принял решение, которое перевернуло, а точнее — тщательно перемешало, всё в их жизни.

Часть вторая, в которой герой задаёт великий вопрос и получает на него неожиданно простой, но абсолютно неудобоваримый ответ

Дело было вечером. Ужин (лёгкий салат из куриной грудки с руколой, который Анна Павловна называла «детоксом», а Пётр Николаевич — «кормом для хомячка») подходил к концу. Гриша тыкал в тарелку вилкой, транслируя на телефон спор двух блогеров о том, был ли Сартр симулякром. Соня тихо радовалась, что её улица «Анатоль Курагин» наконец-то обогнала по размеру раковины улитку «Марья Болконская». Галина Степановна придирчиво рассматривала узор на занавесках, словно ища в нём скрытый шифр, свидетельствующий о моральном упадке.

И тут Пётр Николаевич, отложив вилку со звуком, похожим на удар маленького, но обиженного молоточка, произнёс:
— А в чём, собственно, смысл?

Вопрос повис в воздухе, смешавшись с запахом руколы и легчайшим ароматом улиточного грунта.
— Какой ещё «смысл»? — насторожилась Анна Павловна. — Смысл в гармонии, в порядке. Вот если бы ты наконец-то…
— Не в этом смысл! — перебил её Пётр, и в его голосе впервые за долгие годы прозвучали ноты, напоминающие если не князя Андрея, то уж точно уставшего менеджера среднего звена. — Я спрашиваю о смысле всего. Бытия. Вселенной. Нашего… нашего существования в этой квартире, с этим ипотечным процентом! В чём смысл?

Наступила тишина. Её нарушила только Галина Степановна, доставшая из кармана халата засахаренную конфетку.
— Смысл, — сказала она, разворачивая фантик с таким видом, будто разминирует бомбу, — в том, чтобы не разводить антисанитарию. А у вас, Петя, носки опять под диваном валяются. Вот тебе и весь смысл.

Это был удар ниже пояса, но удар, попавший точно в незащищённое место философских исканий Петра Николаевича. Он понял, что его великий экзистенциальный вопрос разбился о бытовой, конкретный, неопровержимый смысл в понимании его тёщи. Это было как если бы Пьер Безухов, ищущий Бога, получил бы в ответ от Платона Каратаева не притчу, а квитанцию на оплату капремонта.

Но отступление было невозможно. Пётр Николаевич объявил, что с завтрашнего дня он начинает Великий Поиск Смысла. Анна Павловна вздохнула и подумала, что это, наверное, новая форма кризиса среднего возраста, которая, судя по блогам, должна скоро пройти, сменившись увлечением сыроедением или коллекционированием керамических сов. Гриша предложил отцу посмотреть восьмичасовой стрим «Смысл: инструкция по сборке». Соня спросила, можно ли новую улитку назвать «Смысл».

Часть третья, самая обширная, где герой примеряет на себя разные смыслы, как костюмы, и ни один не сидит по фигуре

На следующий день Пётр Николаевич, взяв отгул, отправился искать смысл.

1. Смысл в духовном. Он пошёл в храм, тот самый, что между гипермаркетом и автомойкой. Стоял на службе, слушал, смотрел на свечи, на иконы. И поймал себя на мысли, что подсчитывает, сколько стоит позолота на иконостасе в пересчёте на человеко-часы работы ювелира, и какую архитектурную нагрузку несут колонны. «Господи, — подумал он с ужасом, — да я всю благодать через смету пропускаю!» Смысл ускользнул.

2. Смысл в природе. Он поехал в ближайший лесопарк. Ходил, дышал, смотрел на сосны. А потом увидел табличку «Не мусорить» с перечнем штрафов и QR-кодом для оплаты. И его потянуло оценить эффективность такой системы контроля в масштабах страны. Птицы пели о любви, а он думал о логистике вывоза ТКО. Смысл, укрывшись в кроне векового дуба, лишь усмехнулся.

3. Смысл в любви к ближнему. Он решил совершить доброе дело — помочь соседке, бабушке Клавдии Ивановне, донести сумки до квартиры. Та, увидев его решительное лицо, крепче сжала авоську и закричала: «Грабитель! Милиция!» Смысл в виде благодарности в глазах ближнего рассыпался в прах вместе с рассыпавшимися по лестничной клетке гречкой и солью.

4. Смысл в искусстве. Он купил билет в музей на выставку современного искусства. Простоял десять минут перед чёрным квадратом (не Малевича, а какого-то последователя, стоившего дешевле). «А что, если это метафора моей пустой Jira-доски в понедельник утром?» — мелькнула у него крамольная мысль. Смысл растворился в догадках о том, сколько стоит страховка этой картины.

Он возвращался домой удручённый. Все смыслы, которые он примерял, были ему не по размеру. Они были то узки, то широки, то жали в плечах меркантильности, то безвольно болтались в пройме абстрактных идей. Он шёл по улице, и ему казалось, что он не Пётр Ставракин, ищущий смысл, а чеховский человек в футляре, только футляр этот был собран из справок, кредитных договоров, pull request’ов и советов из телеграм-каналов про тайм-менеджмент.

Дома его ждал новый удар. Анна Павловна, воодушевлённая его поисками, решила, что и она найдёт свой смысл. И нашла. В картинках на Pinterest. Она затеяла Великое Перемещение Мебели. Диван, который всегда стоял у окна, теперь плыл к стене, как неуклюжий броненосец. Кресла, стол, тумбочки — всё было в процессе миграции, более хаотичной, чем переселение народов.
— Что происходит? — спросил Пётр, замирая на пороге.
— Я ищу гармонию! Новый смысл пространства! — парировала Анна, сдвигая на лоб прядь волос. — Помоги передвинуть этот комод. В нём, я уверена, застрял заряд благости от моей бабушки.
В комоде, как выяснилось, застряли не заряды благости, а старые журналы, сломанный фен и та самая коробка с Прошкой. Анна, увидев медведя, вдруг села на пол и заплакала. Не потому что нашла смысл, а потому что потеряла его лет двадцать назад, когда вышла замуж и отдала Прошку в ссылку на антресоль.

В этот момент из своей комнаты вышел Гриша.
— Пап, — сказал он с неожиданной для своего возраста серьёзностью. — Я тут посмотрел один подкаст. Там умный дядька сказал, что смысл — не в том, чтобы найти ответ. А в том, чтобы правильно сформулировать вопрос. Твой вопрос «в чём смысл?» — дурацкий. Это как спросить «как работает интернет?». Слишком широко. Надо спрашивать конкретнее.
— Например? — хрипло спросил Пётр.
— Ну… «В чём смысл того, что я senior, а платят мне как мидлу?» Или «В чём смысл жить с тёщей, которая считает носки под диваном крахом цивилизации?»
Пётр Николаевич посмотрел на сына, на плачущую жену среди хаоса перемещённой мебели, на улиточный аквариум, где «Анатоль» пристально облизывал «Марью», и на тёщу, которая уже несла ему на подносе чай с видом человека, подающего цианистый калий.
И его осенило.

Часть четвёртая, заключительная, в которой всё становится на свои места, кроме комода, потому что его так и не смогли сдвинуть

Озарение не было похоже на луч света с небес. Оно было похоже на тихий щелчок в голове, как будто защёлкнулся замок на чемодане, который ты десять лет таскал с собой, думая, что он пустой, а оказалось — он и был пустым, и в этом была его главная тяжесть.
— Гриша, — сказал Пётр Николаевич. — Ты гений. Вопрос действительно был сформулирован неверно.
Он обвёл взглядом квартиру, этот свой Аустерлиц, свой Шенграбен, своё Бородино.
— Правильный вопрос не «В чём смысл?». Правильный вопрос… «А какой в этом смысл?»
Он подошёл к тёще, взял у неё поднос, поставил его на неустойчиво торчащий из стены угол комода.
— Галина Степановна, — сказал он. — Какой смысл в том, чтобы каждый вечер подавать мне чай с таким видом, будто это последнее причастие перед казнью?
Тёща открыла рот, но не нашлась что ответить. Вопрос был слишком конкретен.
— Аня, — повернулся он к жене. — Какой смысл в том, чтобы искать гармонию в перестановке мебели, если мы не можем сдвинуть с места этот чёртов комод наших обид и невысказанных претензий?
Анна перестала плакать и уставилась на комод, как будто видела его впервые.
— И я… — продолжил Пётр, обращаясь уже ко всем, включая улиток. — Какой смысл в том, чтобы искать великий ответ Вселенной, если я не могу ответить на простой вопрос своей дочери, почему её улитка «Пьер» съел «Элен», хотя в книге такого не было?
Соня серьёзно сказала:
— Папа, у улиток свои смыслы.
И в этой фразе было больше мудрости, чем во всех стримах Гриши.

Наступила тишина. Но это была не прежняя, тяжёлая, гнетущая тишина непонимания. Это была тишина перед новым действием. Как пауза между нотами.
— Значит, так, — сказал Пётр Николаевич, снимая пиджак. — Вопрос первый, практический. Комод. Он не двигается, потому что у него отвалилась ножка и он врос в линолеум. Задача: не искать в этом метафору, а починить. Гриша, иди за отвёрткой. Аня, вытри глаза и подержи фонарик. Галина Степановна… варите новый чай. Но не «предсмертный», а обычный. Соня, наблюдай за улитками и докладывай, если в их мироздании начнётся новая война.

И они, все вместе, впервые не как семья, несчастная по-своему, а как бригада по чрезвычайным ситуациям локального, квартирного масштаба, взялись за комод. Комод, в конце концов, сдвинули. Оказалось, под ним лежал не только смысл тёщиных носков, но и давно потерянная серёжка Анны, и детский рисунок Гриши, где было изображено солнце с лицом отца.

Вечером они сидели за ужином. Мебель стояла криво, но это уже никого не волновало. Пётр Николаевич не нашёл Смысла с большой буквы. Но он нашёл несколько маленьких, конкретных смыслов. Смысл в том, чтобы вместе чинить сломанную вещь. Смысл в чае, который просто чай, а не символ поражения. Смысл в том, чтобы улитка «Анатоль» наконец-то догнал «Марью», и это было бы счастливым концом, даже если по Толстому выходило иначе.

А Галина Степановна, отхлебнув из своей чашки, вдруг сказала:
— Кстати, о носках. Если их не под диван закидывать, а сразу в корзину для белья, то и искать смысл не надо будет. Он сам в стиральную машину прыгнет.
И все засмеялись. Даже Пётр. Потому что это и была та самая, единственно верная, толстовская правда. Не в высоких сферах, а вот здесь, в криво стоящем комоде, в чашке чая и в носках, вовремя отправленных в стирку. Жизнь не в том, чтобы найти ответ. Жизнь — в том, чтобы перестать задавать неправильные вопросы и начать, наконец, жить. Даже если за окном — вид на заброшенный завод, а в душе — лёгкий, почти неуловимый, но такой важный шум отступающего Аустерлица.

Бремя Благонравия или Эшафот Изящности

Чрезвычайно пространная хроника леди Аделаиды Шеппард,

в которой доказывается, что вкус — это не просто прихоть, а форма насилия, замаскированная под элегантность, и что женщины, уверенные в своей правоте, способны разрушить даже самое гармоничное общество, не пролив ни капли крови, но утопив всех в море нравоучений

Глава I

В которой автор, подобно дотошному садовнику, слишком долго копается в почве описаний погоды, порядка и женщин, убежденных, что между ними существует неразрывная, почти мистическая связь, и где каждая капля дождя — это урок в сдержанности

В тихом уголке Англии, известном как Сент-Мерингейт-он-Марше, даже природа вела себя с безупречным этикетом. Дождь здесь не лил потоками, как в каком-нибудь вульгарном тропическом раю, а падал с достоинством леди, спускающейся по лестнице на бал: каждая капля — точна, предсказуема и ни на йоту не выходит за рамки приличий. Солнце же сияло с такой умеренностью, что могло бы служить образцом для молодых девиц, обучаемых искусству скромности. В этом идиллическом порядке, где скандалы планировались за неделю вперед, а эмоции выражались строго по расписанию — от полудня до пяти вечера, — существовала одна досадная трещина, именуемая леди Аделаидой Шеппард. Эта дама обладала вкусом столь безупречным, что он граничил с тиранией: ее суждения о цвете обоев могли сломать карьеру декоратора, а мнение о фасоне платья — отправить модистку в отставку. Женщины, подобные ей, не просто живут — они реформируют мир, начиная с собственной гостиной, и убеждены, что хаос — это всего лишь отсутствие их руководства.

Глава II

О вдовстве как о высшей форме свободы, доступной добродетельной женщине, и о том, как потеря мужа может стать дебютом в обществе, где черное — не цвет траура, а манифест элегантности

Смерть сэра Элджернона Шеппарда не явилась трагедией для его супруги; напротив, это было нечто вроде триумфального выхода на сцену. Сэр Элджернон, при жизни отличавшийся главным достоинством — умением соглашаться со всем, что говорила жена, — ушел из жизни тихо, не оставив после себя ни долгов, ни скандалов, лишь аккуратный счет в банке и коллекцию трубок, которые леди Аделаида немедленно сдала в музей как пример мужской фривольности. Освобожденная от бремени супружеской рутины, она расцвела, подобно розе, которую наконец-то избавили от сорняков. Черное платье она носила не из скорби — о нет! — а из принципа: траур должен быть стильным, гармонировать с мебелью в стиле чиппендейл и служить напоминанием окружающим, что даже горе может быть облагорожено хорошим вкусом. «Вдова», — любила повторять она за чаем, — «это не жертва, а архитектор собственной судьбы. Она обязана подавать пример, особенно тем бедным созданиям, которые еще не осознали, насколько их жизнь нуждается в строгой редактуре». И в этом монологе, растянутом на полчаса, сквозила некая ирония: свобода Аделаиды была свободой от всего, кроме ее собственных правил.

Глава III

Небольшой, но утомительный трактат о женщинах, которые знают, как надо, и почему их раздражает не столько беспорядок, сколько его нежелание подчиняться их видению идеала, с примерами из жизни и размышлениями, способными утомить даже самого терпеливого читателя

Женщины вроде леди Аделаиды — это стражи гармонии в мире, полном несовершенств. Они не терпят хаоса не потому, что он уродлив (хотя, разумеется, он уродлив), а потому, что он упрям и не поддается классификации. Их раздражает не грязь на ковре, а тот факт, что грязь не понимает, насколько лучше было бы ей не существовать вовсе. Такая женщина никогда не скажет просто: «Мне это не нравится» — о, это было бы слишком вульгарно, слишком субъективно! Нет, она объявит: «Это неправильно, это противоречит основам приличия, это оскорбление для всякого, кто обладает вкусом». Она не осуждает — она диагностирует, как врач, выписывающий рецепт на ампутацию всего лишнего. И если мир не соответствует ее ожиданиям — тем хуже для мира; он просто еще не дорос до ее уровня. В трактатах, которые Аделаида любила читать вслух гостям (а гости, бедняги, вынуждены были слушать, зевая украдкой), подчеркивалось: женщина — это не просто существо, а инструмент цивилизации. Она шлифует мужчин, как ювелир — алмазы, и если алмаз упрямится, то его место в помойке. Но вот парадокс: в своем стремлении к совершенству такие дамы часто забывают, что совершенство скучно, как идеально выглаженный воротничок, и что жизнь без изъянов — это не жизнь, а экспонат в музее.

Глава IV

Сесилия, или Порок юности как педагогическая проблема, где молодая девица предстает не как надежда общества, а как потенциальная катастрофа, требующая немедленного вмешательства

Сесилия, племянница леди Аделаиды, была молода — а значит, по определению подозрительна. Ее смех вспыхивал без всякой видимой причины, как фейерверк на тихом пикнике; слезы лились не для того, чтобы кого-то поучить, а просто так, из каприза; а мечты ее были столь хаотичны, что не поддавались даже приблизительной каталогизации. Леди Аделаида взирала на нее с той смесью тревоги и энтузиазма, с какой филантроп смотрит на трущобы: ужасно, грязно, но сколько простора для реформ! «Из тебя выйдет прекрасная женщина, моя дорогая», — говаривала она, поправляя локон Сесилии с видом хирурга, готового к операции. — «Если, разумеется, мы вовремя избавимся от всего лишнего: от этих глупых фантазий, от этой склонности к импровизации, от этой… о боже, от этой улыбки, которая выглядит слишком искренней!» Сесилия, бедняжка, пыталась спорить, но каждый ее аргумент встречался контраргументом в виде цитаты из какого-нибудь трактата о женском долге. «Юность — это болезнь», — учила Аделаида. — «И лекарство от нее — дисциплина. Без нее девушка рискует стать… интересной, а это, поверь, худшее, что может случиться с женщиной в приличном обществе».

Глава V

Мистер Торнтон и эстетика молчания, в которой мужчина предстает как редкий экспонат, не нуждающийся в улучшениях, но все равно подвергающийся им, потому что женщина не может устоять перед потенциалом

Мистер Торнтон был тем редким мужчиной, который не нуждался в объяснениях — ни своих, ни чужих. Он молчал не из робости или глупости, а из глубокого убеждения, что большинство слов — это всего лишь шум, производимый мыслями, не успевшими как следует созреть. Его хобби — коллекционирование насекомых — казалось леди Аделаиде верхом нравственной недоразвитости: «Слишком много внимания к форме, слишком мало — к содержанию! Эти бабочки, эти жуки — они просто существуют, без всякой морали!» И все же в мистере Торнтоне она усмотрела потенциал: тихий, как библиотека, и упорядоченный, как ее собственный гардероб. «Где есть потенциал», — рассуждала она, — «там допустимо вмешательство. Мужчина без женского руководства — как сад без садовника: красив, но заросший сорняками». Торнтон, однако, имел свои секреты: его молчание было щитом, за которым скрывалась ирония, острая, как игла бабочки. Он наблюдал за Аделаидой с легкой усмешкой, но не вмешивался — пока.

Глава VI

О любви как административной процедуре, где чувства предстают не как стихия, а как бюрократическая формальность, подлежащая строгому контролю и оптимизации

Любовь, по убеждению леди Аделаиды, была не слепой страстью, а вопросом правильной организации обстоятельств. «Если все расставить по полочкам», — учила она Сесилию, — «чувства возникнут сами собой, как плесень в сыром подвале: неизбежно, но контролируемо». Девушку наставляли смотреть на мужчин с интересом, но без излишеств; говорить с умом, но без той опасной искренности, которая может пробудить в них иллюзию равенства; быть привлекательной, но не вызывающей — иначе мужчина подумает, будто женщина существует для собственного удовольствия, а не для улучшения его характера. «Любовь — это договор», — объясняла Аделаида. — «С четкими пунктами: он предоставляет стабильность, она — вкус. Любое отклонение — это нарушение контракта». Сесилия слушала, кивала, но в глубине души зрела бунт: что, если любовь — не процедура, а хаос? Что, если плесень полезет не туда?

Глава VII

Званый ужин, на котором добродетель теряет самообладание, и где предложение руки и сердца превращается в фарс, достойный комедии ошибок

Званый ужин в доме леди Аделаиды был шедевром: стол накрыт с геометрической точностью, разговоры велись на темы, одобренные этикетом, а вино лилось ровно столько, чтобы не размыть границы приличий. Когда мистер Торнтон, под нажимом обстоятельств (и Аделаиды), сделал предложение Сесилии, хозяйка разразилась речью — длинной, красивой, без единой паузы, как симфония, написанная для одного инструмента. «Женщина — это материал», — провозгласила она. — «Мужчина — архитектор. Я лишь предлагаю вам готовый чертеж: идеальный союз, где каждый шаг предопределен вкусом и моралью». Торнтон улыбнулся — впервые за вечер, и улыбка эта была острее бритвы. «Леди Аделаида», — ответил он тихо, но внятно, — «вы путаете архитектуру с тюрьмой. А любовь — с тюремным уставом. Что, если материал взбунтуется и решит строить сам?» Гости замерли, вилки повисли в воздухе; добродетель, казалось, вот-вот потеряет равновесие.

Глава VIII

Маленький жест, который разрушил большую систему, или как одна мысль может опрокинуть империю нравоучений

Сесилия не упала в обморок — это было бы слишком предсказуемо, слишком по-женски в понимании Аделаиды. Нет, она сделала нечто куда более скандальное: она подумала самостоятельно. «Я хочу жить плохо», — объявила она, глядя в глаза Торнтону. — «Плохо, но красиво. Без чертежей, без улучшений, без этой вечной корректуры!» Это был не просто вызов мужчине — это был мятеж против всей системы, где женщины виделись не творцами, а объектами реформ. Аделаида побледнела: ее мир, такой упорядоченный, треснул, как фарфоровая чашка под слишком горячим чаем. «Это… это неприлично!» — воскликнула она. Но Сесилия уже уходила, унося с собой семена хаоса.

Глава IX

Интермедия: Размышления о женском упрямстве, где автор позволяет себе отступление, чтобы пофилософствовать о том, почему дамы, подобные Аделаиде, не меняются, даже когда мир вокруг рушится, и как это приводит к комичным, но утомительным последствиям

Женщины вроде леди Аделаиды — упрямы, как английская погода: они меняют курс только для того, чтобы вернуться к исходному. Их упрямство — не слабость, а оружие: оно позволяет игнорировать реальность, пока реальность не сдастся. В этой интермедии, дорогой читатель (если вы еще не уснули от моих пространных описаний), позвольте заметить: женский пол высмеивается не за отсутствие ума, а за избыток уверенности в нем. Они строят замки из правил, но забывают о дверях — и в итоге запирают себя внутри. Аделаида, пережив скандал, не сделала выводов; она просто удвоила усилия, убежденная, что мир ошибается, а не она.

Глава X

Кульминация, в которой все нити сплетаются в узел, достойный фарса Уайльда, и где высмеивается не только женская добродетель, но и мужская пассивность

Торнтон и Сесилия сбежали — не в Шотландию, как в глупых романах, а в тихий коттедж, где хаос царил без оглядки на вкус. Аделаида, оставшаяся одна, превратила свой дом в музей правильности: каждая комната — экспонат, каждый предмет — урок. Гости приходили редко — не из страха, а из скуки. «Быть безупречной», — шептала она зеркалу, — «значит быть вечной». Но вечность оказалась одинокой: ее вкус, такой острый, отпугивал всех, как слишком сильный парфюм.

Эпилог

В котором все становится идеально — и потому бессмысленно, оставляя читателя в состоянии усталости, но с легкой улыбкой от осознания, что женская тирания вкуса — это всего лишь комедия, разыгранная жизнью

Леди Аделаида дожила до старости в своем идеальном мире, где даже пыль падала по правилам. Город отучился ее слушать; Сесилия жила «плохо, но красиво», рождая детей без чертежей. А мораль? О, мораль проста: женщины, знающие «как надо», — это благословение, пока не станут проклятием. И если существует наказание за избыточную добродетель, то это оно: быть безупречной — и никому не нужной.

Когда-то "прямая линия" с народом выглядела так...

В Британии футболист Джоуи Бартон запостил 2 поста в соцсети Х.
За это получил условный срок и принудительные общественные работы.
В одном посте он спросил у футбольного комментатора, был ли тот на острове Эпштейна?
А во втором он сделал мем с двумя футбольными экспертами, наложив их лица на лица двух серийных убийц.
В суде Британии посчитали это тревожным и оскорбительным.

Кстати, за посты в соцсетях в Британии сажают в 10 раз больше, чем в России.

Чтобы совершить Екатерининский переворот, братья Орловы купили 35 000 вёдер водки....

Мат повышает выносливость на 11%, - рассказали учёные. Нецензурная брань растормаживает мозг и открывает скрытый потенциал. В отличие от нейтральных слов типа «блин», мат - бесплатный способ повысить работоспособность.
Я знал, я знал!
Но почему с каждым годом мне хочется ругаться всё больше и больше? Переживаю - не слишком ли высокой станет моя работоспособность?