История №282590

“Лопни грудь Ионы и вылейся из нее тоска,
так она бы, кажется, весь свет залила... ”
А. Чехов

Снег валил тяжелыми мокрыми хлопьями. В неживом, обморочно-желтом свете
фонарей стремительно летящие хлопья сливались в сплошные линии.
Казалось, множество тонких тросов было натянуто между низким, грязным
небом и крохотным пятачком двора, посреди которого и стоял сейчас
Петрович.

Облезлая кроличья шапка его съехала на затылок, обнажила плешивую
голову. Снег падал на лоб и лицо, застревал в колючей недельной щетине
на щеках и остреньком подбородке. Ветхое короткое пальто было застегнуто
лишь на нижнюю, уцелевшую пуговицу. Плечи и спина намокли, отяжелели от
снега. Из-под скрученного в веревку шарфа выглядывал воротник пиджака.
В правой руке Петрович держал ополовиненную чекушку. Глаза его, слезясь
и беспрерывно моргая, шарили поверх крыш темно-серых хрущевок,
окружавших двор с четырех сторон.
Больше во дворе не было ни души.

- Вишь, ты... какое дело-то, - бормотал Петрович, размазывая по лицу
снежные ошметки. - Вот как оно все вышло... Нету, стало быть, у меня
больше Витеньки...

Петрович запрокинул голову и отхлебнул, дергая кадыком, прямо из
горлышка. Шумно выдохнул, спрятал чекушку в карман пальто. Засопев,
понюхал левый кулак. Развел руками, обращаясь к тепло и уютно светящимся
окнам домов:
- Так вот вышло...

Петрович снова перевел взгляд на желтоватое небо. Прищурился, словно
пытаясь разобрать что-то сквозь зыбкую пелену снегопада. Телевизионные
антены на крыше его дома чернели угрюмыми крестами.
- Что ж ты так... Теперь что я... зачем же, а? - опустив голову,
Петрович махнул рукой и пошатываясь, побрел в сторону проспекта.

На остановке под нешироким козырьком укрывалась от снега темная людская
масса. Потолкавшись рядом и попробовав подступиться, Петрович, чувствуя
на себе косые взгляды, вздохнул и отошел в сторону.

Колеса машин шумно месили грязную серую кашу, выплескивая часть ее на
тротуар. У самого края его, не обращая на брызги внимания, стоял,
покуривая, здоровенный парень в теплой куртке, с накинутым до самых глаз
капюшоном.
Петрович несмело приблизился. Улыбнулся, заглянул в глаза.
Амбал затянулся, и выпустив дым ему прямо в лицо, вопросительно
шевельнул подбородком.
- Сын у меня умер!.. - с готовностью сообщил ему Петрович. Со второй
попытки попав рукой в карман, извлек недопитую чекушку. - Помянешь? Один
я теперь остался... Помянуть-то некому... А?
Стянув с головы зачем-то шапку и прижав ее к груди, Петрович, ободряюще
кивая, протянул амбалу водку. Тот, усмехнувшись, щелчком отбросил
окурок. Сунул руки в карманы куртки и повернулся к нему спиной.

Петрович постоял с минуту, морща лоб и пожевывая губами. Нахлобучил
шапку, и зайдя сбоку, подергал рукав куртки амбала.
- Как ты, такой же был. Силу развивал. Спортсмен...
Амбал резко развернулся.
- Хули надо? Делать нечего? Вали, пока не ебнул!..

Высвободил из кармана руку, и словно нехотя, ткнул растопыренной
пятерней Петровича в лицо. Петрович пошатнулся, замахал руками, чуть не
выронив четвертинку. Шапка слетела, упала в темную жижу под ногами. С
трудом нагнувшись, Петрович ухватил ее вытертый край кончиками пальцев.
Поднял. Отряхнул о брючину.
Фары подошедшего автобуса выхватили отлетевший от колена веер мелких
брызг.
Толпа, гомоня и спешно докуривая, ринулась из-под козырька, едва не
сбила с ног, подхватила Петровича, толкая и незлобно матеря, впихнула в
автобус.

В салоне было сыро и надышано теплом. Ехали медленно. Свободных мест не
оказалось. Петрович, по-прежнему цепко сжимая горлышко четвертинки,
пристроился на ерзающем под ногами пятачке посередине автобуса, у
“гармошки”.
При торможении резина повизгивала и поскрипывала, порой издавая
протяжные, печальные звуки.
“Как киты по телевизору, ”- неожиданно подумал Петрович и улыбнулся.
В прореху верхней части “гармошки” залетали, мгновенно тая, снежные
ошметки.

Дергаясь и покачиваясь, автобус тащился по проспекту в сторону метро.
- Оплачиваем за проезд. Проездные предъявляем. Передняя площадка! У всех
билеты? Платим проезд!
По салону, пробираясь сквозь мокрые куртки и дубленки, энергично
двигалась кондукторша.
Петрович спохватился, переложил чекушку из одной руки в другую, полез во
внутренний карман. Весь сгорбившись, порылся в нем и вытащил
замусоленную книжицу. Из “пенсионки”, светло мелькнув, выпал небольшой
прямоугольник и исчез в мокрой темноте под ногами.
- Дед, упало, кажись, чего...
- А? - повертел головой Петрович.
Один из стоявших рядом компанией мужиков, плотный усач в вязанной
шапочке, указал взглядом на пол:
- Упало, говорю, у тебя что-то.
Его товарищ, длинный и худой, растянул тонкие губы:
- Да у него давным давно все уже упало. И отпало!
Компания заржала. Мужики отвернулись.
Петрович непонимающе посмотрел по сторонам. Глянул на книжицу.
- Ах, ты, Господи!.. Щас, щас... - Петрович торопливо присел, шаря
свободной рукой по мокрому железу. Перед глазами топтались во множестве
грязные ботинки. Тусклый свет автобусных ламп почти не доставал до пола.

- Щас, щас... Папа тебя найдет, - выронив чекушку, Петрович опустился на
колени, и принялся ощупывать пол обеими руками. Стоявшие рядом принялись
ворчать и пихать его коленями. Несколько раз Петровичу наступили на
пальцы. Кто-то ткнул ему сумкой в лицо.
Петрович не чувствовал ничего. Лишь когда заметил под чьим-то большим, в
соляных разводах башмаком уголок фотокарточки, тогда лишь ощутил
саднящую боль в протянутых к ней озябших пальцах.

- Мужчина, у вас что за проезд? - раздался над ним резкий голос с южным
акцентом.
Бережно прижимая к груди раскисший прямоугольничек, Петрович распрямился
и встретился глазами с кондукторшей. Та, быстро его оглядев, потеряла к
нему интерес и стала протискиваться дальше.
- Пенсионный у меня, - растерянно ощупывая карманы, сообщил Петрович.
- Вижу, - на секунду обернулась кондукторша.
Улучив момент, Петрович протянул ей фотографию. - Сын у меня в армии
погиб. Витенька...
Кондукторша скосила глаза.
С фото смотрел на нее, улыбаясь кончиками губ, капитан в парадном кителе
с орденами.
Тряхнув перманентом, сочувственно кивнула:
- Жаль парня. Молодой. Но ты извини, деда. Если каждый будет... Своих
проблем по горло. Ходишь тут с вами, ходишь... Платить никто не хочет.
Так, вошедшие, оплачиваем за проезд!
Ввинчиваясь в плотную стену пассажирских тел, двинулась дальше.
Вложив фотографию в пенсионную книжку, Петрович снова, вытянув вперед
шею и ссутулившись, полез в пальто. Спрятал свои бумаги и принялся
охлопывать карманы в поисках “маленькой”. Опять нагнулся. Его слегка
тряхнули за воротник.
- Дед, стой спокойно! Заманал уже! И крутится, и крутится, и шарится все
чего-то, блядь, без остановки...

Буксуя и рыча мотором, автобус дотащился до метро, облегченно фыркнул и
вывалил из себя прелую людскую массу. Так и не отыскав в карманах
заветной бутылочки, Петрович выпал вслед за толпой из автобуса, прошагал
пару метров, глядя себе под ноги, и вдруг замер. Уставился, подслеповато
щурясь, на яркие огни павильонов, полукольцом зажавших приметрошную
площадь.
Там кипела жизнь. Ухала быстрая, какая-то вся дребезжащая музыка.
Крутились, как на колесе обозрения, румяные куры-гриль. В стеклянных
ящиках, окруженные огоньками свеч, прятали от непогоды свои нежные, уже
чуть тронутые увяданием лепестки голландские розы. Под ежеминутно
обметаемым целофаном мокли газеты с журналами. Три магазина торговали на
вынос. Один павильон отпускал, знал Петрович, в розлив. Он извлек,
откинув полу пальто, из заднего кармана брюк несколько смятых
стольников. Попытался пересчитать, прикрывая от снега, потом мотнул
головой и решительно направился к павильонам.

В стоячем гадюшнике с романтическим названием “Амадея”, как всегда, было
людно и до невозможности накурено. По “Русскому радио” надрывалась
какая-то певица, сотрясая развешанные по углам колонки. Глаза Петровича,
и без того красные и слезящиеся, совсем не могли ничего разобрать первые
несколько минут. Оглушенный гулом и запахами, Петрович оторопело стоял у
входной двери и мигал.
Иногда его задевали плечом или просто отталкивали в сторону. Петрович
лишь извинялся, кивал головой и бормотал что-то под нос, пожевывая, по
привычке, губами. Наконец, подошел к заляпанной стойке с освещенной
витриной. Отстоял небольшую очередь и оказался перед буфетчицей -
толстой раздраженной теткой в очках и кокошнике.
- Слушаю, - опершись мощными руками о стойку и глядя в сторону,
процедила она.

Петрович заискивающе улыбнулся:
- Доченька... Мне бы это... Сын у меня...
Буфетчица, блестнув очками, взглянула на Петровича.
- Что заказываете?
Петрович стянул с головы шапку. Сунул ее подмышку. Полез во внутренний
карман.
- Тридцать два исполнилось в марте бы... Сыночке моему... Витюшке... Да
вот, глянь-ка, доча, какой Витенька был у меня...
Нащупал пенсионное, выудил его из кармана, достал все еще влажную
фотографию и протянул ее буфетчице.
Та отвела его руку в сторону:
- Мужчина, вы не один у меня. Очередь не задерживайте. Что брать
будете?..
- Дед, ну че ты непонятливый такой? Не держи людей. Труба горит и водка
стынет! Бери и отваливай! - сипло пролаяли ему над самым ухом.

От испуга Петрович засуетился, выронил шапку, нагнулся, поднял ее, уже
совершенно грязную. Торопливо спрятал фотографию и положил на треснутое
блюдечко перед собой сто рублей:
- Мне помянуть бы... Витюшку-то... Беленькой, подешевле что, грамм
сто... Давай, доча, сто пятьдесят сразу... И бутербродик какой, если
есть...
- С семгой, с ветчиной, с сельдью и сыром, - с ненавистью уже произнесла
буфетчица.
- С селедочкой, хорошо, давайте, - согласно закивал Петрович. Получив
белый пластиковый стаканчик с отдающей ацетоном “Завалинкой” и
завернутый в тонкую пленку бутерброд, Петрович отошел от стойки и
оглядел зал.
За половиной из дюжины столиков кафешки переминались, горланя и
размахивая руками, хозяева местного рынка - одетые во все черное,
черноволосые, черноглазые и черноусые хачики. К этим Петровичу идти не
хотелось, и он подошел, бочком как-то, к столику у ближней стены. За
ним, разделенные между собой бутылкой “Гжелки”, стояли двое приличного,
как показалось Петровичу, вида парней.
- Не помешаю, ребят? - Петрович вопросительно кивнул на их столик и
сделал своим стаканом чокающий жест. - Сына помянуть моего не откажете?
Умер он у меня.
Парни переглянулись. Один пожал плечами. Другой замахал ладонью, словно
отгоняя стаю мелких назойливых мушек.
- Иди, иди, отец, других себе найди. У нас дело, ты не обижайся...
Разговор важный.
Петрович понимающе закивал. Отошел, опять же, бочком. Побродил по залу.
Отыскал у окна пустой столик, высокий, чуть ли ему не по подбородок.
Поставил стаканчик, развернул, пачкая маслом пальцы, закуску. Глянул в
снежную темень за окном, но увидел лишь свое отражение.

“Я ли это? ” - вдруг подумал Петрович. Шагнул поближе к окну. Холодея,
вгляделся в свое совершенно незнакомое лицо. Вспомнился почему-то
жалобный стон автобусной “гармошки”, и Петровичу вдруг нестерпимо, до
ломоты в груди, захотелось набрать полные легкие горького воздуха
забегаловки и, заполнив все собою, издать громкий, глубокий и печальный
крик умирающего кита.

Петрович прижался морщинистым лбом к стеклу. Отражение надвинулось на
него и исчезло. Теперь он мог разглядеть заснеженный проспект с
осторожно ползущими автомобилями и темными фигурками пешеходов. Видимо,
похолодало, снег уже не таял так быстро, но соляные лужи на тротуаре
были по прежнему огромны и глубоки. Широко расставляя ноги и поднимаясь
на цыпочки, прохожие пробирались к метро.
Заиграла музыка. Не из радио, из памяти своей, давно уже никудышной,
услышал вдруг Петрович что-то до боли знакомое. Отяжелело, заворочалось
беспокойно сердце, вспоминая незатейливый детский мотив... Утренник в
садике... Баянист... Витенька в белой рубашке... Петрович, молодой, в
костюме и галстуке... Рядом Надя... “Пусь бегут ниукузе, писиходы па
узям... ” - пропел в его ушах тонким голоском Витя и пропал в гомоне
зала.

Петрович отошел от окна. Отпил половину стакана и принялся жевать
подсохшую селедку. Глаза заволокло пеленой и пощипывало. В тепле
Петрович быстро захмелел. Отпил еще половинку от половины. Визгливая
речь хачиков перемешалась со стонами очередной певицы, слилась в один
негромкий уже и монотонный звук.
- Не занято, батя? - услышал Петрович совсем рядом веселый голос и,
вздрогнув, очнулся.
У столика его стоял круглолицый курносый мужик лет пятидесяти, в мокрой
блестящей кожанке и шерстяной кепке. Перед собой на подносе мужик держал
два стакана пива и тарелку креветок.
Петрович несколько раз моргнул. Не дожидаясь ответа, мужик расположился
за столиком, с наслаждением отпил из стакана, выудил пальцами из тарелки
креветку покрупней, и, выдирая ей ножки, заговорил, будто продолжая
прерванный разговор:
- Въехал он мне в правую бочину, обе двери вмял. Стойки поехали. Я ему,
понял, батя, говорю: ”Ты, говорю, козел, ездить научись зимой, а потом
за руль садись! ” Теперь по суду с него ждать придется. “Страховка,
страховка!.. ”- передразнил кого-то мужик и подмигнул Петровичу: - А ты
чего невеселый такой, а, батянь?

Петрович смущенно кашлянул.
- Сын у меня погиб. В армии.
Мужик сделал еще несколько глотков. Кивнул:
- Это плохо. Сочувствую, батя. Крепись, - пальцы мужика проворно
расправлялись с темноглазыми ракообразными.
- И главное, волокиты теперь - это что-то!.. Нет, чтобы все сразу, по
совести решить. Виноват - признай, что нарушил, и заплати. Сервис
денег-то сразу требует. А теперь вон я, на метро второй день рассекаю.
- Жениться даже не успел. Все говорил, вернусь из Чечни этой проклятой,
денег привезу, заживем... А оно вишь как получилось...- посмотрел на
собеседника Петрович.
Мужик вздохнул и допил первый стакан.
- Народу, конечно, мы в этой Чечне положили... - сказал он, отрыгивая в
кулак. - О, щас прикол будет! - поднял вверх палец и замер лицом, весь
превратившись во внимание.
- Есть еще порох в пороховницах и ягоды в ягодицах! - прокричал
нахальный голос из угловой колонки. - Рекламная служба “Русского радио”.
Телефон...

Мужик явно разочаровался:
- Да это я уже сто раз слышал! Новое есть у них что-нибудь, или как?
Сердито отпил из второго стакана. Вновь принялся за креветок.
- Так он у тебя воевал, значит? - двигая блестящими губами,
поинтересовался мужик.
- Кто? - не понял Петрович.
Мужик удивился:
- Как кто? Ну, сын твой? Воевал там?
Петрович радостно закивал. Придвинулся к мужику, доверительно взял его
за рукав, заговорил, торопясь и сбиваясь:
- Офицер он у меня. Капитаном погиб, вот... Майора-то не давали все...
Тридцать два почти исполнилось... Парень-то какой видный был!.. У меня и
карточка его есть, покажу тебе... А только карточка от него мне и
осталась. Ничего больше нет. Ведь и жены у меня нету, и сына отняли
теперь... А я остался... Как же это... Теперь куда мне одному-то?..

Мужик насупился. Задумался на секунду. Высвободился из пальцев
Петровича. Отставил недопитый стакан. Полез в карман и положил на стол
пару стольников.
- Вот, батя, чем богат... Помяни там, сына, значит, своего... Держись,
не кисни... А то пропадешь... В наше время, знаешь, как... - мужик
засобирался, застегнул куртку, и уже отходя от столика, обернулся и
некстати добавил: - Удачи тебе, батя! - А помянуть как же?!. -
встрепенулся было Петрович, но мужик лишь махнул рукой и направился к
выходу.

***
Петрович в тот вечер пропил и свои, и подаренные деньги тоже. Осмелев,
подходил к столикам, угощал, проливая на пол и стол, водкой, пытался
что-то рассказать или спеть, дважды терял и находил фотокарточку сына.
Несколько раз выходил на воздух, жадно подставлял лицо под все идущий
снег, теперь уже мелкий, твердый, остро-колючий, тщетно ловил его губами
и ладонями.
Мимо, как во сне, беззвучно проходили люди, и тогда Петрович подпевал
песню про пешеходов, и кто-то хлопал его по плечу, смеялся и поздравлял
с днем рождения.
Вновь возвращался в уже битком набитый зал, хватал кого-то за одежду,
падал на грязный пол и снова поднимался, хлопал глазами в ответ на
ругань и тычки...
В конце концов его выволокли под руки из “Амадеи”, протащили к воняющим
даже зимой задворкам рынка, и от души отметелив ногами, бросили за гору
поломанных деревянных ящиков.
Ушли, возбужденно посмеиваясь.

Снег перешел в порывистую, швыряющую целые заряды колких снежинок
метель. Петровичу было тепло и не больно. Снег приятно грел его щеку, и
где-то издалека, убаюкивающе, снова зазвучала песенка сына.
"Пьилитит вдуг вайшебник в гаубом вейтайоте..."

Витя, он знал это, где-то совсем рядом.

http://udaff.com/netlenka/proza/67214.html