История №259426

История отчасти напоминает "Понедельник начинается в субботу" (любимая
книжка!), ночевку Привалова в избе на курногах. На случай, если кто-то
вдруг не читал, коротко изложу. Старуха почему-то постелила ему на полу,
хотя в комнате стоял вполне приличный на вид диван. А когда он нахально
перелег на диван и заснул, тут-то и началась вся эта фантасмагория с
русалками на ветвях и говорящими котами. Оказалось, что диван не
простой, а волшебный и транслирует обычную реальность в сказочную.

Мне, после нескольких лет жизни за границей, потребовалось посетить
Санкт-Петербург. Деньги на гостиницу, прямо скажем, были, но мама
некстати вспомнила, что вдова моего троюродного дяди живет совсем одна в
двухкомнатной квартире практически на Невском. Из того, что дядя
когда-то носил меня, двухлетнего, на руках, а тетушка обожала мужа, мама
сделала логически небезупречный вывод, что Эмма Марковна будет мне очень
рада.

Тетушка оказалась величественной, несмотря на очевидную бедность, дамой
лет семидесяти, наполовину глухой, но в остальном прекрасно
сохранившейся. Она долго потчевала меня на кухне чаем с сухариками и
рассказами о покойном муже.

Мой дядя, как выяснилось, был не просто так дядей, а светилом оборонной
науки, автором нескольких книг и лауреатом разнообразных премий. Он умер
около двадцати лет назад, внезапно и загадочно: во время домашней
вечеринки, посвященной присуждению очередной премии, прилег на диван, а
когда гости разошлись и тетушка решила его разбудить, тело уже остыло.
Причина смерти осталась невыясненной: дядя регулярно проходил
диспансеризацию, ежедневно делал зарядку с пудовой гирей и по всем
параметрам был здоров как бык.

Эмма Марковна так и не оправилась от его смерти, в чем я убедился
непосредственно после ужина. Тетушка торжественно провозгласила: "А
сейчас я покажу тебе Его комнату" - и огромным ключом отперла дверь в
одну из комнат своей квартиры. Большой, тридцатиметровый, наверное, зал
был превращен в музей-квартиру. Со всех стен на меня смотрели дядины
фотографии в разные периоды его жизни, между ними располагались
авторские свидетельства и медали ВДНХ. Письменный стол у балконной двери
был завален бумагами и выглядел так, словно человек только что из-за
него встал, вот только все газеты и журналы на нем датировались 85-м
годом. Еще один стол, обеденный, изображал роковую вечеринку: на нем
стояли чашки и блюдца, слава богу, пустые и чистые, и несколько початых
бутылок, среди которых я с легким уколом ностальгии узнал токайское вино
и "андроповку" с зеленой наклейкой. У одной стены стоял широкий кожаный
диван – последнее пристанище покойного дяди, у противоположной –
супружеская кровать с подушками в вышитых наволочках.

Тетушка провела меня по комнате, останавливаясь у каждого экспоната и
хорошо поставленным голосом экскурсовода рассказывая, за что Георгий
Львович получил очередную премию и с кем он изображен на очередном фото.
Окончив экскурсию, она с глубокой задумчивостью спросила:
- Куда же мне тебя положить?
Сама она обитала во второй комнате, девятиметровой, сплошь заставленной
и заваленной стариковской рухлядью.
- Может, на диван? – нерешительно предложил я.
- Что ты, - возмутилась тетушка, - как можно! Ведь это же Его диван!
Иногда Он сюда приходит. Я замечаю, что сдвинут стул или подушка. А
один раз оставил кровавое пятно.

Откровенно говоря, в этот момент мне следовало подхватить чемодан и
исчезнуть в направлении ближайшей гостиницы. Но сил после
двенадцатичасового перелета не осталось, и я обреченно наблюдал, как
Эмма Марковна приволокла откуда-то едва живую раскладушку, поставила ее
в комнате-музее у самой двери и застелила сомнительной свежести бельем.
Засыпая, я услышал щелчок замка: тетушка перед сном по привычке заперла
комнату снаружи. Стучать и кричать ввиду ее глухоты было бесполезно,
оставалось надеяться, что тетушка не совсем еще выжила из ума и не
забудет отпереть меня утром, а в крайнем случае можно позвонить ей с
сотового.

Как и следовало ожидать, раскладушка развалилась после того, как я в
третий раз повернулся на другой бок. Восстановлению она не подлежала,
спать на полу оказалось невозможно, и я решительно перетащил постель на
диван, искренне надеясь, что покойник простит мне вторжение на его
территорию. Тут в голове всплыла вышеописанная сцена из "Понедельника".
Посмеявшись над сходством моего положения с положением Привалова, я стал
засыпать. Но мысли уже двинулись в определенном направлении: покойники,
русалки, говорящие коты...

Мне снился покойный Георгий Львович. Сойдя сразу со всех своих
портретов, он ходил вокруг меня, шаркал ногами, чем-то скрипел и завывал
замогильным голосом:
- Отдай диван, ублюдок!
- Это не диван, - заученно отвечал я. – Или, в доступной для вас форме,
это есть не совсем диван.
- Вы это прекратите! - орал покойник и тянулся скрюченными пальцами к
моему горлу.
Я содрал закрутившуюся вокруг шеи простыню и наконец проснулся. В
комнате было темно. У противоположной стены, судя по всему, происходил
шабаш ведьм: что-то там выло, стонало, стучало и ухало на тысячу
голосов.

Должен сказать, что я сугубый материалист и в нечистую силу никогда не
верил. Если бы не двенадцать часов в самолете, комната покойника, диван
и русалки, я наверняка реагировал бы более адекватно. Но учитывая все
перечисленные факторы... Я набрал полную грудь воздуха и заорал изо всех
сил:
- Сгинь, нечистая!
И дальше почему-то по-английски:
- Стоять, так твою перетак! Оружие на пол, руки за голову!

Ответом мне был полный запредельного ужаса, переходящий местами в
ультразвук женский визг.

Через минуту, все еще вздрагивая и вытряхивая из ушей остатки визга, я
наконец сподобился включить свет. В кровати, натянув до подбородков
одеяло и глядя на меня квадратными от ужаса глазами, лежала парочка.
Девушка была совсем зеленого цвета, и ее участие в разговоре
ограничилось громкой икотой. А мужик, слегка заикаясь, спросил:
- Т-ты кто?
- П-племянник, - я тоже слегка заикался.
- Врешь, это я п-племянник.

Эмма Марковна оказалась не так одинока, как мы с мамой думали. У нее
нашелся еще один троюродный племянник, работяга с Путиловкого (кстати,
по имени Витька – еще один привет от братьев Стругацких). Тетушка
отношений с ним не поддерживала, но несколько лет назад попросила за
небольшую мзду сварить железную решетку для балкона. Сложив в один
пасьянс тетушкину глухоту, ее образ жизни и пустующую шикарную комнату в
центре Питера, Витька задумал и осуществил дерзкий план по превращению
дома-музея в дом свиданий. Для этого потребовалось только слегка
изменить конструкцию решетки, чтобы ее можно было открыть с наружной
стороны. Код подъезда он знал, а перелезть на балкон из окна лестничной
площадки было проще простого. С тех пор Витька регулярно приходовал в
дядиной комнате разнообразных дам, удачно скрывая свои похождения от
жены. Пока наконец не нарвался на меня.

С Витькой мы почти подружились. Икающую девицу с горем пополам отпоили
бывшим токайским (во что оно превратилось после двадцати лет выдержки,
сказать не могу, не решился попробовать). Неразрешимую проблему
представляло мокрое пятно, оставленное ею с перепуга на тетиной
простыне. Попытки ликвидировать пятно путем размахивания простыней перед
вентилятором ни к чему не привели. Пришлось заправить кровать как есть и
надеяться, что тетушка ничего не заметит.

Под утро я проводил гостей через балкон и перетащил свою постель обратно
на пол. Как только тетушка меня отперла, даже не попив чаю, удрал в
гостиницу, где наконец выспался. Телефонами мы с Витькой не обменялись,
так что ни о дальнейшей судьбе девицы, ни о том, как пережила испытание
Витькина потенция, ничего сообщить не могу. Когда моя мама позвонила
Эмме Марковне поздравить ее с днем рождения, та разговаривала с мамой
подчеркнуто сухо и в конце концов открыто заявила, что мамин сын, то
бишь я, - невоспитанный дикарь, в грош не ставящий чувства других людей,
не знающий элементарных приличий и вдобавок страдающий энурезом.