История №1003935

Оборотень.
Летом, после окончания первого курса, я с парой друзей поехал в село, к нашему общему приятелю, родители которого купили там здоровенный дом, но сами, почему-то в нём не жили, регулярно, однако, ссылая туда своё ненаглядное чадо, присматривать за новоприобретённой недвижимостью. Приятель наш натурально прозябал там с конца мая, дичал, терял навыки письма и речи, обрастал густой шерстью и был несказанно рад любым гостям из большого мира.
А нам, не то что бы вот очень хотелось вкусить прелестей сельского неспешного бытия, и полные студёных рос ковыльные степи, нехотя просыпающиеся под одуряюще звенящим невидимыми птицами летним восходом нас особо не манили. Нет.
Не сильно влекла нас и перспектива всласть напиться парного молока, надышаться девственным кислородом и посидеть с удочкой на тенистом берегу, степенно таская тугих окуньков и осклизлых ершей. Ягодная роскошь лесов и чинный уклад размеренной жизни — это всё не то. В семнадцать лет всего этого ещё не ценишь и не ищешь.
Цель была проста и понятна — максимально отдалиться от пристального взора родителей, которые пусть и не столь рьяно, как в школьные годы, но всё же ещё выполняли воспитательные функции, и там, в благодатной глуши, самозабвенно придаваться беспробудному юношескому веселью, выражающемуся, как правило, в обильном пьянстве, фривольном общении с молодыми крестьянками и удалом схождении в кулачном бою с их суровыми односельчанами.
Мы ехали тусить. Мы ехали за приключениями. Нас ждал пустой, огромный дом, абсолютная свобода и полная неизвестность. Чего ещё желать?
Молодость непрактична и нерасчётлива. Увы! Всё, что было привезено нами из города, было выпито, выкурено и съедено за первые пару дней как нами, так и нашими новыми друзьями-подругами, по-детски жадными до всего неизведанного, непривычного и бесплатного.
Так что мы безальтернативно были вынуждены перейти на подножный корм, а именно — на провиант местный, весьма аскетично представленный в единственном сельмаге.
Имелись там, и были крайне популярны среди местных донов и сеньорит сигареты «Прима» и «Астра». Присутствовал так же совсем уже невозможный «Памир», блёклый «Полёт» и конечно же «Беломор» Одесской табачной фабрики, кажется.
С фильтром были только сигареты с оригинальным названием «Фильтр», курить которые было крайне затруднительно и, вероятнее всего, грешно, и залётный гость из только что рухнувшего соцлагеря — неповторимые «Родопи», которые аборигены неизменно называли «вкусные» и «блатные», но покупали неохотно, сетуя на дороговизну и слабую забористость.
В жизни не курил я столько «Родопи», как в ту неделю. Вообще начало моего курения практически совпало с массовым проникновением зарубежного табачного разнообразия на развалины союза, и я, как следствие, был избалован «Кэмэлом», «Мальборо» и прочими «Житанами» с «Данхилами».
Но после «Полёта», который мы обнаружили на печке у нашего приятеля и который мы курили потом полдня, поскольку именно столько не было продавщицы, неизвестно куда удалявшейся с рабочего места, «Родопи» были поистине ангельским благословением.
Водки там были тоже — под стать сигаретам, страшные, угрюмые, в тёмнозелёных бутылках, с криво приклеенными этикетками. И это всё немного притормозило наш бессистемный разгул и перевело его в режим более созерцательный и философский, исполненный тягучих дум и взвешенных поступков.
Мы оставили легкомыслие, и более уже не обещали разгорячённым дискотекой девам вечной любви за сельским клубом, и не мерились там же в удали с местными мотоциклистами.
С достоинством и как бы нехотя мы, мерно потягивая тёплую, июльскую водку из железных кружек безрадостно и истово тянули столь уместную теперь «Гражданскую оборону» под расстроенную гитару, и чёрная, жуткая степная бездна вторила нам несчётной ратью сверчков, а местный фрик Вася-Сопля, одетый в умопомрачительной ширины и ветхости брюки-клёш и белую рубашку с невероятно большим воротником, и весь как бы на секундочку выскочивший из семьдесят пятого года, внимательно слушал причудливое повествование, периодически угрюмо сплёвывая через выбитый кем-то передний зуб и, как бы соглашаясь и одобряя, кивал кудлатой головой.
И вот в один из таких вечеров мы, накупавшись и напрыгавшись с тарзанки, шли с дальнего пруда домой и были те самые, бесконечные летние сумерки, когда весь мир — смесь розового и фиолетового, а у неба нет дна, и тонкие щупальца призрачной, всё никак не наступающей ночной прохлады нежно касаются обгорелой кожи, а поздние птицы со свистом прошивают воздух, и где-то далеко-далеко работает мотоцикл и играет радио.
Мы курили «Приму». Ибо запас «Родопи» в селе был скуден и истощился практически мгновенно, мы неспешно перекидывали друг-другу бутылку излишне ароматного, и приторно тёплого самогона, пить который совершенно не хотелось, но каждый понимал, что не пустого развлечения ради вкушается это, а исключительно сурового постижения сути всего сущего для.
Мы шли молча и вселенная была с нами, и мы были вселенной.
И тут мы заметили собаку. Она шла параллельно нам и всё время не отводила от нас взгляда. Никто не заметил, когда она появилась, но все почувствовали её внимание и не сговариваясь стали смотреть на неё. Собака была некрасивая, худая, грязно серая с чёрными подпалинами вокруг глаз, и остро точащими ушами.
Несколько раз мы останавливались. Собака останавливалась тоже. Несколько раз мы пытались подойти к ней — и собака, с глухим рычанием отходила, сохраняя дистанцию.
Стоило же нам продолжить путь, как она возникала из густеющей синевы и снова начинала сопровождать нас.
И как-то незаметно вдруг, в и без того не особо шумном мире наступила кромешная, оглушающая тишина. Мы как во сне шли по короткой, выгоревшей траве, и собака неотрывно глядя на нас бежала поодаль.
Совершенно иррационально стало жутковато и тошно, потом каждый признал это, и неизвестно откуда ветерок принёс призрачный, сладковатый запах падали. Звенел бесшумный воздух и, казалось, мы идём так уже не одну сотню лет. Дышать стало трудно, ноги наливались невыносимой тяжестью и глаза предательски начинали слипаться и слезиться.
Потом на нашем пути внезапно возник небольшой стог сена, вставший на какой то миг между нами и собакой. Она скрылась за стогом и больше не появлялась из-за него.
И словно лопнув, исчез пузырь вязкой тишины, в котором мы шли, как в гипнозе. Спало оцепенение и разом хлынули из ниоткуда привычные сельские шумы — густо мычали вдалеке коровы, мерно урчал трактор, где-то сипло гудели колонки с отборным техно.
Не сговариваясь мы подошли, заглянули за стог и с удивлением увидели за ним хмурого, тощего мужика, который просто стоял там.
Собаки с ним не было. Не было её и вообще где либо. Вокруг была бескрайняя степь и никаких собак в ней не наблюдалось. Убежать так далеко, чтобы скрыться из виду за столь короткое время она тоже не смогла бы.
Мужик, худой, в видавшей вида штормовке, надетой на голое тело, злобно зыркнул на нас и поинтересовался, чего нам тут надо. Мы растерянно ответили, что ничего, и пошли дальше и какое-то очень нехорошее ощущение повисло в воздухе над нами и не отпускало до самого дома.
А ближе к ночи поднялся ветер, внезапно испортилась погода и пошёл шквалистый ливень. Где-то, в всполохах молний жутко выла чья-то собака. Приятель наш, сидя на кухне, не без удовольствия травил нам местный хоррор-фольклор про оборотней, домовых, старух, зазнающихся с нечистой силой и покойного деда Степана, которого, вот те крест, после похорон теперь многие на селе видят по ночам. Мол, дескать, встанешь среди ночи водицы испить, глядь, а он синий, трупный, к окну с улицы привалился и смотри глазищами красными, и улыбается нехорошо, и манит пальцем молча. Вроде как подь сюды, касатик, дам чего! А у самого из пасти что-то чёрное так и течёт по бороде!
В сенях протекающая крыша мерно капала в эмалированный таз, с сухим треском раз за разом разламывал гром невидимую небесную твердь, а мы слушали истории, кисло кривились в ухмылочках, потягивали чай, ибо спиртное почему-то не лезло и каждый, слушая стоны ветра в печной трубе, думал о своём, невольно время от времени косясь на чёрный провал окна, как бы ожидая в нём что-то увидеть.
А где-то в ночи, по пришибленной ливнем степи бежал серый, остроухий оборотень с чёрными пятнами вокруг злых глаз.