Анекдот №-2030807001

Екатерина Кругликова (Эльяшевич)



34-й маршрут


Вцепившись в провисшие провода,

словно в брусья - гимнаст,

троллейбус, как видно, не без труда,

перемещает нас.



Мы - внутри. Мы одна семья,

где каждый стремится влезть

в пространство соседа. И здесь же я

глотаю густую смесь



потных тел, дорогих помад

и прелого табака.

А если сбоку не бомж прижат,

то это, считай, пока.



В лесу тропически-влажных спин

я делаю вдох. И он

пьянит почище, чем кокаин,

покруче, чем ацетон.



Так судеб чужих, нежеланных, злых

в меня проникает яд.

А что до вины, то никто из них,

конечно, не виноват.



В троллейбусе, в жизни, в стенах тюрьмы

нос воротить грешно.

. . . Но вот показался вокзал. И мы,

как гуси, глядим в окно.





<b>Югославский мотив</b>


I.

Не всем геройствовать дано.

Из нас бы вышла рать,

которой воевать смешно

и страшно умирать.

Берлога наша обжита,

здесь любим и храпим.

И не поделать ни черта

со счастием таким.

Но без защиты рубежи

оставить не с руки.

Начнут историю вершить

угрюмые полки,

чей контингент весьма убог:

любой - уже мертвец,

поскольку брошен, одинок

и жалок, наконец.

(Замечу в скобках, что вина

и жалость тут не в счет.

На то ведь это и война,

а не наоборот.)



II.

Обломки эти, сор, щепа,

людское вторсырье,

все, с кем судьба была груба,

и все, кто клял ее,

сойдутся, Господи прости,

на некоем плацу.

Как смерть на жизненном пути

придется им к лицу!

Однако массовый протест

и благородный гнев

подобный может вызвать текст.

Залают, осмелев,

не научившиеся жить:

им нечего терять.

И станут вороны кружить

над падалью опять.



III.

Пейзаж, набухший вороньем,

до судорог знаком.

Но я не говорю о нем,

а говорю о том,

чего нам стоит - циркачам,

жонглерам, плясунам,

эквилибристам, ловкачам,

поэтам, в общем, нам -

чего он стоит, этот смех

и этот оптимизм, -

да чтоб вас разорвало всех! -

чего нам стоит жизнь.



IV.

Война, к несчастию, слепа.

Ей глубоко плевать

на то, что раз пошла стрельба,

то кровь зальет тетрадь.

Ей незачем судить-рядить,

верша свой самосуд,

где никакие "может быть"

уже нас не спасут:

ни луж апрельских синева,

ни птичий пересвист,

ни эти бедные слова,

ни этот белый лист.




<b>* * *</b>

Спальные микрорайоны -

руины двадцатого века

вокруг бурлящей Москвы.

Спальные микрорайоны -

творение рук человека -

как ницшевский Бог, мертвы.

В спальных микрорайонах

всегда слишком много солнца,

падающего отвесно

на ледяные плиты.

В спальных микрорайонах

ветер шальной несется,

путая неуместно

блики, слова и ритмы.

В спальных микрорайонах

безбожие черт кубизма

и бесчеловечность храма.



Спальные микрорайоны -

как подстрочник с английского,

выстроенный из камня.



<b>* * *</b>

У.Х.Одену



Что за чувство странное, что за бред,

что за дичь для стреляных воробьев,

будто все это было - и свет, и след

на воде, чернилах - от чьих-то слов?

Явно кто-то так начинал уже,

кто-то тоже, закладывая за воротник

и закладывая метры на вираже,

кто-то также в итоге срывался в крик.

Этот кто-то был, но не мне чета:

ни четы счастливой он не обрел,

ни черты конечной, и ни черта

не достиг - по сути, шагнув в костер.



Но теперь мне сподручнее не спеша нести

тот же маленький крест, полумесяц, нимб,

так как то, что вмещалось когда-то в его горсти

и гортани, мы до сих пор говорим.

И не то чтобы некто был царь и бог

или, тем паче, числил себя певцом -

но дрожит во мне воздух его, и вздох,

и мотив с перекошенным от любви лицом.

И кому по силам судить? Уж никак не мне.

Потому кто-то жизнь мою превращает в абсурдный сон.

И когда гениальный янки черным по белизне

чертит: "Look, stranger" - я просто смотрю, и все.




<b>Элегия Фонтанного Дома</b>



I.

Этот город, этот ветер,

пробирающий насквозь, -

вы на том и этом свете

узнаваемы до слез.



Неизменно, как томленье

душ до Страшного суда

и Фонтанки шевеленье

под настилом изо льда,



и чудес архитектурных

нетипичный образец,

храм людей литературных -

Шереметевский дворец.



II.

Шатаясь в ближайшей округе,

зайдешь с проходного двора.

И ветви качнутся в испуге,

как будто прощаться пора.



Пронзительно светел и нежен

Элизиум, царство теней.

Во флигеле воздух разрежен,

и кажется время плотней.



Внимательно мертвые лица

со всех фотографий глядят.

Как, Господи, надо напиться,

чтоб вынести этот их взгляд!



III.

Этой жизни не скажешь спасибо:

две войны, три инфаркта, тюрьма,

нищета и петля. Либо - либо.

Хорошо - тем, кто сходит с ума.



Вот протерта обивка на кресле

и знакомый портрет на стене...

Мы здесь жили! И, если б воскресли,

то дышали бы глубже вдвойне.



Что стихи по сравнению с этим,

или славы нетленная медь?

Мы так долго писали о смерти -

лишь однажды пришлось умереть...



IV.

Прекрасная макулатура -

блокноты, сборники, листы!

Без вас бессмысленна культура,

как эти комнаты пусты.



Все так.

Не оглянусь с порога

на их животную тоску.

Пустите душу, ради Бога!

Да что я, в сущности, могу?!



Из склепа выбравшись на волю,

глотать холодный кислород,

купить билет, уехать к морю

и там прожить последний год.




<b>* * *</b>

Эпическому чародею,

автору "Иосифа и его братьев!



В далекий Ханаан,

неспешно и пространно,

уходит караван

страниц его романа.



Ночная тишина

пустыни бездыханна,

и пряна, и пьяна,

как Вечности нирвана.



Но вспыхнет вышина,

и за оградой стана

Истории стена

проступит из тумана.



Сквозь дни и времена

светильником из Храма

пылает та страна

потомкам Авраама...



Преданий глубина

коварна, но желанна,

для выпивших до дна

вино его романа.



... Я вновь иду одна

долиной Ханаана.