Поиск по автору:

Бланк.
Максим Бланк
Закружила, завьюжила вечерней снега пушистого,
Александровским садом спустилась Москвою зима.
Шел тверезой и бравой походкой, с бутылкой игристого;
Щекотливого душу родного тульского вина.

Здесь знакомо мне все среди ереси и сумасбродия.
Здесь своих парковал я с Собчачкой шальных лошадей.
Помню, как я с бомжами все спорил ночами о родине,
Упиваясь стихами своими для местных блядей.

Я раскуривал тут трубу мира с исчадием племени
И Егорушка летом с другами свой план привозил,
И Земфирушка ночью в жабо застревала во стремени,
И гусарскую песню тянул борода бордадым.

Помню, как полюбил я красотку студентку Аксинию,
Руки в кровь я с аббатскими прихвостнями разбивал,
И ваял ей для удали, я, свои трели красивые,
Ее тело ночами в общаге обшарпанной драл.

Горделивой походкою, словно мещанка в довольствии,
Свет, Аксиния бросила чахлый университет;
И наслушавшись панков крамольные пинты мелодии,
Распрощалась со мною, свалив в свой родной Нахапет.

Я от горести с нечистью запил три дня и три ночии.
Отвела мне лишь душу девица – сестрица одна,
Вопрошая меня: " Быть с деньгами, красавец, не хочешь ли?"
Обогрела меня, словно царская ложа – жена.

За неделю в порядок привел я свое понимание,
С ней я понял, что в жизнии все не по воле творца.
И устроила Евушка Бланка на первом Каналии,
Чтобы лицезреть Познеровидное чудо с рыльца.

Заработал я денег, на Ернсте, немало не менее,
Только муторно сталось мне с новою силою дум;
Как-то ноченькой темной, вернувшись в родное имение,
Я встревожил свой уж атрофированный Евой ум.

Запряг тройку лихую ксненовым светом струящую,
Напоил вороных доотвала шальных скакунов,
Нацепил портупею свою баловскую гулящую;
Плюнул Еве в ебло – и тот час же в Москве был таков...

Поступил пионером в Чека, удостоившись звания,
Исполнял до краев и глубин свой общественный долг,
И добился высот средь поэзии, я, и признания,
И к врагам поэтическим был мазохически колк.

Петроградский военный мне Орден воздали за доблести,
Комитет революции Еву в ночи расстрелял.
Арестовывал спьяну я девиц с распутною вольностью
И ночами на ложе я ихние тельца терзал.

Но однажды мне на руки пала бумажка с печатию,
С фотокарточкой ладной додельной Аксинии свет,
И под штампом, пером, было чиркнуто в красном проклятии:
"Расстрелять сию пассию! Подпись - Родной РайСовмет."

Я иду в забытьи по прокуренной Пушкиным площади.
Одиношенек, гол, несуразен и сильно помят.
Сани, словно такси; разъезжают с кавказцами лошади.
Я иду без Аксиньи. Один, как Бизоний аббат.

Снова кружит и вьюжит пушинка с братьями снежинками,
Александровским садом спустилась зима на фонтан;
Ходят барышни разные, да куртизанки с косынками,
И завидя меня, голосят: "Максим Бланк! Максим Бланк!"

8.03.08.

Душевной жаждою томимый...
Максим Бланк

Душевной жаждою томимый
И в поисках своей струны,
Симфонией души гонимой,
Аккорда звуком для луны;
Бухал на тротуаре немец,
Нажравшийся в тартарары;
Фон Гунтель Штольц, обычный перец,
Держа в руках ее шары.
Шары девицы Баскунчакской,
Где рыба, голод, комары;
Которая от жизни райской,
От черной осетра икры,
На поиски московской сказки,
Свалила из родной дыры.
И Гунтель Штольц, обычный малый,
Добравшись до трусьев норы,
Помяв ей силикона пару,
Что колосилась для игры;
Немецкую свою гитару
Пристроить хочет в те миры,
Где Астраханская Тамара,
Из Баскунчаковской черты,
Из материального оскала
И проституточной нутры,
Своим теплом его спасала
Среди московской тишины,

И сладко хуй его сосала,
Чтоб больше не было войны.

6.03.08.

Поэт поэта должен ненавидеть.
Максим Бланк

ДЛЯ ПРОЧТЕНИЯ ТОВАРИЩАМ С ТОНКОЙ ЖИЗНЕННОЙ ОРГАНИЗАЦИЕЙ ДУШИ.
ЧИТАЕТСЯ ВСЛУХ И С ВЫРАЖЕНИЕМ.

Поэты ненавидят все друг друга!
И если ты поет, едрена мать,
А не, какая-нибудь, драная паскуда,
То на тебя, дружище, мне насрать.

Чубатый ли хохол иль тульский пряник,
Рязанский ли, ты, валенок-пиит,
Арбатский ли очкастый, ты, ботаник;
Меня, уебок, от тебя тошнит.

Будь жадный ли еврей ты, иль Иуда,
Будь эфиопом, ты, российским, блядь,
Будь самым первым литератором, паскуда;
Тебя, сучонок, нужно расстрелять.

Армянский ли лаваш, ты, иль даргинец,
Воронежский ли пиндар-наркоман,
Да будь, ты, хоть китаец или немец;
Коль ты – поэт, то мне ты не братан.

Поэт поэта должен ненавидеть.
Хуями постоянно покрывать,
А нежных поэтесс, чтоб не обидеть;
На лестничной площадке нужно драть.

Чтоб сесть в углу прокуренного бара,
Цигарку закурить и помолчать.
И успокоив Музу свою, яро;
За упокой их душ водяру жрать.

01.03.08.

ЧТОБ ВЫ ВСЕ СДОХЛИ, СУЧЬе. И СПАСИБО ВАМ, ЧТО ВЫ ПОКА ЕЩе ЕСТЬ. ЖАЛЬ,
ЧТО ВАС МАЛО.
Максим Бланк, поэт из Москвы.

Бланка нет!


Сегодня читаю в московской газете
Что труп мой нашли, затонувший в реке
И стих мой прощальной в тоске о поэте,
И фотка моя, под статьей в уголке.

Смотрю я в газету и офигиваю;
Ведь фото мое, и стихи, и вообще.
Наверно я что-то не понимаю
В бульварных обрезках гламурных вещей?

Звоню я в редакт, чтоб мне объяснили
Про эту статейку и фотку под ней.
- Все правильно, мы его похоронили.
Я сам его, лично, тащил в мавзолей.

- Но я ж вроде жив, – начал я осторожно.
- Ну, здравствуйте милый, - редактор вступил,
"Редакцией всей ошибаться не должно.
Мы видели Бланка в гробу! Он был мил!

- Так значит мои гонорары не в силе,
За мой поэтически созданный труд?
- Максим был поэтом гламурной России!
И мы не позволим топтать его тут!

В сердцах он живет у российской элиты.
Собчак и Малахов мне часто звонят.
Надгробия Бланка людьми не забыты.
Звучит его рифмой прощальный набат!"

По телеку оду мне люди слагают,
Читает стихи про меня Воробей
И памятник сам Цирителли ваяет,
Дымя прямо в глаз мне кадилой своей.

Жаль, вам не понять, мудачью и ублюдкам,
Живущим среди коробчонок-квартир,
Как может простая газетная утка,
Создать вам пиар, среди кучи могил.

17.02.08.

(говорят, что белый цвет - цвет смерти)

Пушкинский Навигатор.

ПОСВЯЩАЕТСЯ НАВИГАЦИОННЫМ СИСТЕМАМ "ДЖИ-ПИ-ЭС" УСТАНОВЛЕННЫМ В
СОВРЕМЕННЫХ АВТО.
ПОРАЖАЮТ ДАННЫЕ НАВИГАТОРЫ СВОИМИ ГЛЮКАМИ ОПРЕДЕЛЕНИЯ МЕСТОПОЛОЖЕНИЯ
ВАШЕГО
ТРАНСПОРТА В НАШЕЙ РОССИЙСКОЙ ГЛУХОЙ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ.


Дорога. Город неизвестный.
Не ссы, мой друг "джи-пи-эр-эсный",
Пора, приему быть, держись;
Раскрой для спутника просторы,
Ты навигатор, хоть не новый,
Но я прошу тебя, включись!

Лишь, ты распутаешь мне жизнь
И ты даруешь явь простора,
Села, какого-то, кажись;
Что пролегло возле забора
И я, с машиною "Джиповой",
Свалю в заоблачную высь.

Под клубы дыма небесами,
Под кривоструйными дождями,
Звенит средь поля бубенец.
Дубравник, около, редеет,
Рассадник елей молодеет,
А на дубе весит ларец.

Подъедет Джип мой, с шишек треском,
Начищенный восковым блеском
И фишку я смогу просечь;
Лебедкой ларчик стянуть шаткий,
Не получив, за то, по шапке,
Смогу в багажник перенесть.

Скользя по утренней дорожке,
Селом, где прихвостни-гармошки,
Засейвлюсь я в своем дому.
Раскрою я ларец халеный,
Достану доллар, там, зеленый
И песнь лихую затяну.

Про косогоры и озера,
Лесов бескрайние просторы
И про неточный "джи-пер-эс";
Мобилу, что "в не этой зоны",
Где правят древние законы,
Где с Джипом я на век исчез.

Максим Бланк,
на стихи А.С.Пушкина "Зимнее утро"

Любить как Жан Рено.
Максим Бланк

ПОСВЯЩЕНО ОДНОМУ КРЕНДЕЛЮ, КОТОРЫЙ ВТЮРИЛСЯ В ГЛАМУРНУЮ ДИВУ.
"ПРИТЧА О ЮЛИИ, СТРАДАЮЩЕЙ ЗВеЗДНОЙ БОЛЕЗНЬЮ или "ЛЮБИТЬ КАК ЖАН РЕНО"

Мою принцессу звали
Юлия.
Она снималася в
кино.
Все говорила мне:
- Смогу ли я
любить ее как Жан
Рено?

И на свидание,
в июле, я,
с букетом чайных
колких роз,
влетал в Мосфильм на съемки
пулею,
целуя в рот ее и
в нос.

И в цирке имени
Никулина,
пришел на память ей
вопрос,
который задавали
Юрию:
"Зачем в кино так много
слез?"

И романтичная,
и юная,
актриса Юлия,
всерьез,
как та гитара
семиструнная;
мне музыку дарила
грез.

И мы расстались
среди улея,
средь городских
столичных гроз.
Меня вы спросите:
"Хочу ли я
Вернуть Мосфильмовский
психоз?"

Но мне мешает
какофония
и стук вращения
колес;
стою опять на том
перроне я,
откуда поезд нас
привез,

откуда с Юлией,
в вагоне, я
всю ночь
до Астрахани нес
свою печальную
историю
любви страдания
и слез.

И сжалилась под утро
фурия,
и на коленях,
словно пес,
стонала подо мною
Юлия;
ее на край я света
нес.

И часто про нее я
думаю;
тех слез мне не вернуть,
увы;
того распутного
безумия,
и те развратные
черты.

И в лаве пламени
Везувия,
сгорая муторным
огнем,
ее люблю одну...
И хули я?
Остался снова
бобылем.

"Как Жан Рено любить
смогу ли я?"
Все задаю себе
вопрос.
Ведь Жан Рено не любит
Юлию,
а я люблю ее
до слез.

Но словно кум
в прокуратуре, я,
как прокуратор
Иудей,
или как опер,
в диктатуре, я
возненавидел всех
блядей.

А сам мечтая, снова,
с Юлией
распить бокал счастливых
дней,
чтоб как тогда, в собачей
шкуре, я
побыл хоть чуточку
на ней.

И Малиновская
с Батуриным,
при встрече, рубят в лоб
и в нос:
- Коль любишь ты, придурок,
Юлию,
Люби ее, об чем
вопрос!

Ей посвящай стихи,
в натуре мля;
дари ей миллионы
роз
и соизволит, может,
Юлия
поставить на тебе
засос.

Мы тебе прямо скажем:
"Юлия,
из тысячи столичных
пезд;
как для плебеев Сервий
Тулия,
одна способна, в свете
звезд,

любить тебя, как
Нигматулина,
иль как мультфильмы
Котопес
все дети любят; ибо
Юлия
всем задает один
вопрос,

что на подмостках
у Никулина,
который обожал
кино,
она кричала:
"Не смогу ли я
любить ее как Жан
Рено?!"

Но Жан Рено не знает
Юлию,
которую мне знать
дано.
И обожрался я
с Батуриным,
который пьяный уж
давно.

3.03.08.

ПОЭМА О ВЕРЕ УДАЛЬЦОВОЙ
(сокращенная версия)

1.

Работала она среди людей,
В Московском представительстве "Сааба"
И муж ее Мамонов Алексей,
Ей должность дал серьезного масштаба.

Рекламою заведала она,
Хоть звали ее Вера Удальцова.
По телеящику она вела
Историю "Сааба", в Одинцово.

"Сааб" в России мутный пассажир,
И не оценен он простым народом;
Ведь среди кучи импортных машин,
Его можно назвать, только, уродом.

И Удальцова Вера, для гостей,
Расхваливала кожу у салона,
Себя пиаря, среди тех блядей,
Которые собрались в Одинцово.

Меняла она платья весь эфир,
Припудривала носик и брильянты,
И силикон, и кожа "крокодил",
И трусики из страз, и аксельбанты,

Цветы, и бантики, чулки, и макияж
Веревки, галстуки, балетные пуанты;
Ну вобщем весь свой дамский камуфляж,
И все свои беспечные таланты

Она пускала вход, чтобы эфир,
Смотрело пол страны простого люда.
Ну а, Сааб... Стоял в углу один,
На фоне одинцовского приблуда.

2.

Эфир ее был в среду и в четверг.
И рейтинга она держала планку.
Сказал, ей как-то, Саша Агабек,
Дверцу, приоткрывая в иномарку:

- Ты, Верочка, работаешь давно.
Но мой канал с Саабом заебался.
Я предлагаю сняться, как в кино, -
На заднем он сиденье распластался.

А Вера была честная мадам.
Мамонову она не изменяла.
Ну, только пару раз впускала в храм,
Чтоб душенька девичья не страдала.

А храм ее красив был и холен.
Он помнил многих тех, кого любила.
Прошла пора развратных тех времен,
Когда она по мостовой ходила.

Ей сутенер, Рахманов Магомед,
Все говорил:
- Верунчик, будь счастливой!
Найту тебе богатый выход в Свет!
И мужа, чтобы был он справедливый.

И вот, нашел Мамонова он ей,
Представив Вере, словно бизнесмена.
Оружие толкал он для людей,
Скупая акции "Сааба" смело.

Мамонов был судим и много раз,
И бизнес он имел в России четкий;
Сидел в делах конкретно, в свете глаз,
Держа базар в словах, играясь в четки.

Влюбилась Вера в кровь бандитскую.
И Алексей Мамонов бизнес бросил.
Купил в Москве контору Шведскую.
И акции "Сааба" он им бросил.

И Вере он стихи стал посвящать,
В которых про любовь и про фиалки.
На руку с сердцем стал ее толкать,
Ключи ей подарив от иномарки.

Он тысячами розы закупал,
Оранжерею перекрыв барыгам,
Букетами он Веру засыпал;
Мамонова любовь была со сдвигом.

По Верочке ночами он страдал,
Но Мендельсона вальс случился быстро
И брачной ночью Вере он сказал:
- Не ссы, Верунчик, сделаю все чисто.

Потом, за годик, Шведов он прибрал.
Стал первым представителем в России.
И Вере на ТиВи эфир он дал,
Чтобы реклама шла, с ее усилием.

3.

И вот, продюсер, Саша Агабек;
От Константина Эрста представитель,
Отдаться предлагает ей, во век,
Забыв про рейтинг, гордости обитель.

- "Ну что ты, Верчик, я ж тебе как брат;
Даю тебе я студию с козлами.
Ну дай разок мне дырку, для услад,
Или с тобой останемся врагами.

Ты знаешь, как я перекрыл эфир
Светлане Заготовкиной, на Первом,
Дала бы мне свой тайный Альтаир;
Вела бы передачу в Доме Белом.

Но не дала свой ласковый Мамай
И рейтинги упали у программы.
А Костя Эрнст сказал ей: "Свет, прощай!
Не плачь! Эфир закрыт. Не нужно драмы!"

- Эфира кнопка у меня вот тут, -
И показал ее на своем теле,-
И пусть он мал, но это твой маршрут,
И рейтинги на будущей недели".

Но Вера Удальцова нет, не та,
Что раньше всем давала себя лямзить.
Теперь она Мамонова жена,
Хотя неплохо б снова напроказить.

"Вот раньше бы..." - подумала она.
И оглядела махонькую мышку,
"Как мал он! Боже правый. Я ж, жена
Мамонова, ведь у него там шышка.

Он любит меня, мать его ити,
И я его обязана любить, мля".
- Пошто тебе бы на хер не пойти!?
вскричала на Сашулю та в забытьи.

И Вера, хлопнув дверью, с силою,
Свалила в офис жаловаться мужу.
А муж Мамонов подложил свинью;
Из проститутки выбивал он душу.

Алешенька любил развратных баб;
Все бегал в поисках распутства с блядством.
Не знал он, что Верунчик, словно раб
Работала на Магомеда, с братством.

4.

Сам Магомед, был богом горных уз.
Воссоздавал диаспору в столице
И сутенерство нес он, словно груз,
А сам мечтал любовью вдохновиться.

Поскольку он с рожденья был коряв;
Кудрявая башка и косоглазость,
Стихи любил читать он средь дубрав,
В поэзии любил он несуразность.

Романтиком он был своей души
Все в даль смотрел, о красоте мечтая.
И за братвы шальные барыши
Приоткрывал он в шлюхах врата рая.

Все верил он в любовь и красоту,
Ваяя светских див из баб колхозных,
Засовывая в тачку, налету,
Бездомных всяких и туберкулезных.

Бомжих вокзальных, пьянчуру блядвы,
Блондинок и брюнеток длинноногих.
И в них он воплощал свои мечты,
Которые читал в стихах он многих.

Он знал, что лишь поэт, едрена мать,
О красоте слогает, мля, сонеты.
В которые всем бабам лишь насрать
Им подавай лишь член свой для минета.

Не верят они, суки, в красоту,
Что даровал пиит им на бумаге.
Поэтому ваял он чистоту,
В столичном пригламуренном их мраке;

Сажал на хирургический их стол,
Лепил им силикон, качал в них ботекс
И, сам, было, хотел сменить он пол,
Но братство запретило ему: возраст.

А Верочку любил как дочку он;
Все покупал ей кольца и цепочки,
И поднимал на свадьбе первый он
Бокал шампуня, чтоб за счастье дочки.

5.

Жила она с Алешею семь лет.
В начале хорошо было и страстно.
Не делала Верунчик лишь минет,
Поскольку член огромный несуразно.

В начале, правда, было пару раз.
Да только Веру увезли в больницу.
Порвал Вере Мамонов весь анфас.
Ей накачали ботекс за границей.

Она ворвалась в его кабинет.
И закатила мерзкую разборку.
А проститутка делала минет
И хмыгала распутно и без толку.

Мамонов Алексей – столичный лев.
Сказал, что, мол, разводимся мы, Вера.
Не нужен ему дивный ее перл,
Когда такие девочки у сквера.

И каждую купить он может враз.
И каждая сработает умело.
А Верены трусишки, блеском страз,
Мешают его длинному размеру.

Забили стрелку с мужем, на развод.
Мамонов все себе забрал, с лихвою,
Оставив Вере старенький комод,
Машину Мерседес отдал с тоскою.

И пистолетом Вере пригрозил,
Сказав, чтоб больше он ее не видел.
И в ЗАГСе судьям баксы подарил,
Спросив, мол: - Никого я не обидел?!


6.

Прошли года, как по морю волна.
И Вера Удальцова – теледива.
И рейтинги ей делает страна,
И Ксению Собчак опередила.

И Бентли у Останкино стоит,
И на Рублевке дом пяти этажный,
И яхта в бухте радости блюдит,
С мулатом шоколадно-мармеладным.

И Саша Агабек - теперь ей зам,
Все бегает, ей двери открывая.
У Веры Удальцовый - дивный стан
Пластическая внешность боловская.

Рахманов Магомед, как сутенер,
Нашел ей очень властную фигуру.
Теперь, Рахманов в Чечне - прокурор!
А Удальцова – на экране Гуру!

2006.

Сонет гвоздодеру.

Люблю я старый гвоздодер...
За ржавую бохвальность,
За истинную ценность,
И я ручонками протер
Седую маску жизни,
Чтоб с ним гулять среди людей,
Забитых стареньких гвоздей,
Выдергивая мысли.

Не так уж стар мой образ веры,
Ценя в девицах красоту,
Ее развратные манеры,

Я гвоздодер к ней подберу,
И сладострастию мне, стерва,
Подарит влажную нору.

ПОЭМА ПРО ПОЭТА И КРИТИКА ГУБЕЛЬМАНА.
(сокращенная версия)

Я помер как-то на рассвете
И солнце не спешила встать.
Лишь дул суровый майский ветер
На окровавленную стать.

Лежал и слушал, как звонили
Соседи в скорую и в морг.
Жаль у меня в упадке силы,
Я б дозвониться им помог.

Гляжу: в спине торчит ножище.
Вот эта сука, Губельман.
Ведь, был когда-то, мне дружище.
А оказался – бусурман.

Писателем, ведь, был паскуда,
А после укатил в редакт.
И стал средь братии – Иуда.
Стихи критиковать был рад!

И вот в одной из встреч поэтов.
Я стих про "Родину" прочел.
И подлый Губельман, при этом,
Со мной вступил, мля, в разговор.

Кричать он стал, что, мол: "В России
Патриотизма, вовсе, нет!
И что стихом иронизируй,
Ты лучше свой менталитет!"

Я бросил все свои бумаги.
Пробрался к сволочи и тут,
Как мушкетеры, но без шпаги,
Позвал редактора на суд.

Мы бились долго возле сцены.
И спорили, что Губельман,
Израиль бросил для карьеры.
Сейчас же он простой шаман.

Народик, пиво попивая,
Кричал: "Давай ему поэт!"
Я пиво отхлебнул, икая,
И ебанул ему в дуплет.

Аплодисменты не смолкали.
И кто-то, кого я не знал,
На сцену выбрался, все встали.
И руку лично мне пожал.

Сказал, что: "Правильно, мол, браты,
Про Губельмана и вообще.
Ведь надо, что б все были рады!
И все подобное в "ключе".

Ногой он ебнул Губельмана,
Что возле сцены у стены
Валялся, притворяясь пьяным,
Чтоб не было опять войны.

Вечер закончился прекрасно.
Читал я девушкам стихи.
Хотел я многих, не напрасно,
Но прихватил двоих, с тоски.

Мы с ними пили горький ладан.
И в клубе ляжками шаля,
Они кричали, как им надо,
Чтобы поэзия жила.

Мы обсудили поподробней,
Мои работы и кино.
Пусть режиссер я и не модный,
Но сними рядом – все одно.

Орали, пели, веселились
Мы в клубе, что среди Москвы.
Уныло встретила взаимность
Меня и поэтесс любви.

Под утро я приехал, пьяный,
В помаде дивных женских чар.
Смотрел в окно и думал рьяно,
Про поэтический кошмар.

Я часто думаю о грустном
И вот опять оно пришло.
То сладкое тугое чувство,
Знакомое уже давно.

Слеза откуда-то взялася.
Пусть пьян я вдрызг среди тоски.
И Муза та, что нет прекрасней,
Мне чайкой кружит у строки.

Свалился спать я где-то, как-то.
И тут почувствовал тепло.
И это чувство многократно
Усилилось и замерло.

Взлетел я вверх над своим телом.
Смотрю я вниз, там – Губельман.
Все руки вытирает – демон.
В спине ж моей - торчит кинжал.

Но почему-то мне прекрасно?
Я трезв, как банный лист куста.
Парю, летаю сладострастно,
А за окном – манит звезда.

Смотрю и вижу. Ба, брат, Пушкин!
"Приветик куртуазный вам!"
Михаил Юрьевич с ним, душки.
- "Привет Максим, входи в наш храм!

Звезда пленительного счастья
Для нас, увы, только горит.
Мы – убиенные, к несчастью,
Но это нас не тяготит.

Твой Губельман – подонок редкий.
Поэтам – вечно не везет.
И нас, при жизни, слишком метко,
Такой редакт с кинжалом ждет.

Ты не печалься. Все Окейна!
Сейчас молись, чтоб не истек,
Той кровушкой, что так затейно
Тебе пустил какой-то лох."

Прошли часы, я жду у койки.
Вбежал сосед, ебена мать!
Хотел я крикнуть ему: "Колька!
Я ж помер! Где ж, ты, лазишь, блядь?!"

Приехали менты со скорой.
Все описали, кое-как.
Забили наркоту всей сворой.
У укатили все в кабак.

Завис я между коридоров
Бюрократической тиши.
Пишу стихи, для светофоров.
Жаль, записать бы. Хороши.

Общаюсь я с братвой поэтов.
Литературы вечера
Нам дарят мысли и при этом,
Кружится рифмой голова.

Увидел, как-то, свою Музу.
Красотка, я вам доложу.
Жаль, что не стал ей в жизни мужем.(Variant: Увы, я ей уже не нужен)
Теперь я Музой дорожу.

Мне Лермонтов достал, паскуда.
Все ржет над смертушкой моей.
Про Губельмана травит груду,
Своих стихов печальных дней.

Есенин, там, грустит в деревне.
Все плачет бедный на луну.
Меня уж звал к своей вечерне.
Зачем завет, я не пойму?

А я в Москве открыл канторку:
"Поэтам – куртуазный стих!"
Манерная грядет разборка.
Сам Александр рубит жмых.

На вечерах у нас – веселье.
Все радуются тут сполна.
А я все жду к себе на келью,
Ты деву, что живет одна.

Остался я один с тоскою.
Мне Пушкин все читал стихи.
А я все думал, что со мною?
Наркотики или венки?

2008.

Измена.

Шел я ноченькою темной,
По тропинке в сад.
Сквозь опушку, полусонно,
Сквозь рябины смрад.

Пел я песенку лихую,
Про любви пожар,
Про блаженство поцелуя
Плакала душа.

Шел на встречу я к любимой
Купидоном плыл.
И любовь свою игриво
Я ей возносил.

Я - барон, ты – баронесса.
Мы изменим всем.
Для шального интереса
Создаем мы плен.

И в плену, мы, друг у друга.
Светит нам луна.
В наших семьях дует вьюга.
Вьюга нам верна.

Твой барон и моя краля
Ноченькой пусть спят.
Нам закрыты двери рая
И не страшен ад.

Ветер дует над беседкой,
Музыкой тиши.
Ты на мне, моя кокетка,
Бисером души.

Я качаю тебя в небо
Медленно и в такт.
Ты даруешь меня негой
В половой наш акт.

Посмотри, какие звезды,
Светят над луной.
Ты в подарок мои розы
Забери с собой.

Забери мою разлуку
Золотом души.
Отодрал тебя я, суку,
В той лесной глуши.

1991-2008.

Елда.

Я по барам да злачным местам отродясь и не шарился,
Но сподвигла меня на сие злая участь да прыть;
В этой жизни раздольной я муторно в пламени парился,
Все мечтая скорее об сим приключеньи забыть.

Казачок мне налил стопарь водочки стольной анисовой
И в углу темном морщился с сабелькой пьяный драгун.
Я как вспомню усадьбу с хозяюшкой, Марфой Борисовной,
И слова, той, в мой адрес на ложе: " Шальной балагур!"

Как-то высший свет общества всех подсобрал на гуляние
И в имении, Марфушки графской, играли всем бал.
Ее муж, инвалид, ранен сильно был и, в покаянии
Часто каялся, в церквушки местной, и бал отвергал.

Собрались у графини князья и девицы додельные;
Семеновичь Эльвира – мамзель благородных кровей,
Главпочтмейстер Архип, и братья циркачи Пустомельные,
Обер-форшнейдер Кацман, и куча гламурных блядей.

Я служил тогда в чине корнета с трубой в кавалерии.
И скажу, не скрывая; с графинею, Марфушкой, спал.
Ее муж; отставной генерал-инвалид был в постели и
Мне за жинку, графиню свою, ордена воздавал.

Был на бал приглашен я как гость, дорогою графинею.
Как, войдя, среверансил всем; дабы представиться так.
Средь гостей обратил я вниманье на темного нигера,
Он пиит был, какой-то - лиричный столицы простак.

Простачок – простачком; ну я девиц собой завораживал;
Воздавал ввысь, бравадою им, остротой дивных слов.
Чу, и свет моя, Марфа Борисовна, женскою блажею,
Одарила пиитика бархатом дамских оков.

В суете, толкотне, среди тусы богемного племени,
Он с графиней моей был оставлен средь спален дворца
И от злости, и местии, что из меня, с откровением,
Изливалось, я принялся всем им воздать за творца:

Проскакав за лесок, я подался в Махновское логово,
Контрразведке Повстанческой армии адрес я дал,
Объявив, что:
- Гвардейская секта Аумсинрикенова,
Супротив анархической власти, собралась на бал!

И кричат, как на митинге, слоганы против Анархии!
И дворцовую светскую жизнь воспевают, и чтут,
Увлекаясь, как всякие батьки в убогой епархии,
Там устроили оргию. Проще сказав – всех ебут!

Поднялся перед хлопцами Нестор Махно в портупеи.
Черный цвет, на знаменах заката, ловил солнца блик.
- Браты, други мои, за анархию мать! Смерть злодею!-
Пронесся, над повстанцами гарными, батьки злой крик.

Окружила махновская братия секту Аумову,
Во дворце все плясала на бале шальная тусня
И, не зная, что там, за оконцами хлопцы по-умному,
Эскадрон пулеметов расставили с пушкой, блюдя.

- Вашей секте поганой не статься в таком положении! -
Крикнул батька и музыка вальса ушла восвоясь.
- Выходите все, погани; Францы со всяко Вильгельмами.
И признайте военного времени армию власть!

Повалил из дворца постепенно народик бомондовский
И у входи-ка, с ручками вверх, стал смиренно торчать;
Семеновичь Эльвира – мамзель, с Главпочтмейстером доблестным,
Обер-форшнейдер Кацман, и вся Пустомельная брать.

Показалась в дверях и хозяюшка, Марфа Борисовна,
В той ночнушечке светлой, да ладной, что я подарил.
А за нею, с огромного вида елдиною лысою,
То есть, с хуем, по-нашему; тот черный нигер, парил.

- Не стрелять! – прозвучала команда откуда-то из дали.
И в глазах моих тонкой слезинкою горечь взялась;
Это ж надо, какие-то сраные выходцы, нигеры,
Наших барышень-девиц ебут просто так себе всласть.

Я достал револьвер тот, что спиздил у Обер-форшнейдера
И, с ухмылкою подлою, выстрел я им совершил.
В тот же миг, за спиною взгремели орудия залпами,
Раскрошив всю тусовку уебков в кровавый кефир.

Я вернулся в Москву, где деньжонки и власть-диктатурия,
И скрываюсь от тысячи глаз, и людей Губчека;
Прячусь в барах среди воронья, и пьянчуг пролетария,
Разливая анисовой водочки в горло себя.

Моя ревность, теперь несуразная, гложет истомою;
Не могу я заснуть, ибо вижу я нигера вновь,
Ну и Марфушку родную, им наглецом ублаженную,
И его жеребскую, елдонного вида, морковь.

9.03.08.

Бабы.

Все бабы, - хитрые созданья.
И верить им ты не спеши.
Они, в душе, смеются, тайно!
И им не нужно анаши.

Они считают все на свете.
Мужчин считают - за детей.
Детей считают сами дети.
Ну а мужчины - всех блядей.

У женщин - в голове параша.
Бродит, воняет и смрадит.
Еще секунду, эта каша,
Тебя насквозь обматерит.

Ведь, мужики, мы с вами, братцы!
И не понять нам их уклад.
Мы можем только напиваться
Без баб, нормально и в умат.

И понимать нам их не нужно.
Нам не понять их никогда.
Всем, предлагаю я оружье:
"Запутывать свои слова"

Вот, говорит тебе девица:
- Я занята, простите, сер.
А ты ей, не меняясь в лице:
- Сто сорок восемь атмосфер!

И уходи скорее влево,
Чтобы она не поняла.
Она догонит тебя смело
И поцелует за слова.

А в голове ее, при этом,
Разрыв мозгов произойдет.
Так становись же ты поэтом.
Поэту с бабами везет!

К поэту многие подходят.
Общаться женщины хотят.
И сразу же любовь находят.
Смотри, глаза уже горят.

Поэт всегда с девицей лестен.
Он знает как с ней говорить.
Он говорит ей: "Я известен!"
Девицу это возбудит.

Как ей приятно отдаваться
Известному, да мужику.
Тебе не стоит удивляться,
Она – кончает на ходу.

Потренируйся ты на бабках,
Что у подъезда чешут плешь.
К ним подкрадись в домашних тапках
И, словом сладострастным режь!

Только одно есть исключение.
Гламурная девица грез!
У ней в душе одно влечение:
Сверкание алмазных слез!

Ее купить можно за деньги.
Подарки любит она. Да!
Да только, вот тебе не светит,
Ее волшебная "звезда".

Ее "звездюшка" - просто вяла.
Она одна теперь живет.
И спит она под одеялом.
Ее теперь никто не трет (Variant: мнет).

Гламурная девица любит
Московской думы городской
Член, что на выборах погубит
Своей предвыборной башкой.

Девиц на свете очень много.
А также много дивных дам.
Лишь алкоголь сотрет, убого,
Границу женского "не дам!".

Спасибо.