Поиск по автору:

НЕСОСТОЯВШИЙСЯ БРАК
рассказ

Сашка Литвин, более известный в деревне под кличкой Зародыш,
прозванный так за свой маленький рост, вертлявость и крайне корявый
характер, попал в пренеприятнейшие положение. Вернее, в положение
оказалась его пассия – Верка-Самовар, к которой Зародыш наносил частые
визиты. Казалось бы, чего в этом удивительного? Ровным счетом – ничего,
ибо Сашка изрядно потрудился, как добросовестный пахарь, возделывая
необъятную ниву, что рано или поздно следовало ожидать благодатных
всходов, ан нет – радость отца в перспективе омрачала тень сомнения: с
чего бы это? Ни от кого не беременела, а тут на тебе – шкатулка с
сюрпризом, знать бы еще какой черт из нее выпрыгнет?
В свои двадцать пять лет Зародыш, хотя и повидал многое, но к такому
повороту событий не был готов. Вообще, жизнь у него складывалась –
нарочно не придумаешь.
В восемнадцать лет он стал антисоветчиком. Его подрывная деятельность
против устоев социалистического государства заключалась в том, что
однажды, а было это в день получки – он спьяну заснул в сельсовете в
какой-то кладовке на половых тряпках и вениках. Проснулся Зародыш среди
ночи и стал орать благим матом, призывая кого-нибудь на помощь, но это
был лишь глас вопиющего в пустыне – сельсовет безмолвствовал. К
несчастью, под утро ему удалось выбраться из кладовки и, он не придумал
ничего лучше, как нагадить на стол председателя колхоза. Отягощающим
вину обстоятельством послужило то, что, спарив низменную, но
естественную нужду, вместо привычной газеты он использовал вымпел
«Победителю социалистических соревнований», за который наш колхоз
боролся на протяжении всей своей истории. Разумеется, Санёк не питал
лютой ненависти к советской власти, ровно как и страстной любви.
Содеянное им, можно бы было отнести к разряду детской шалости, вроде
постукалочки на Петров день и, приняв во внимание его пролетарское
происхождение, по-отечески пожурив его, с улыбкой придать это дело
забвению, но знать не под счастливой звездой появился на этот свет
Зародыш. Сам-то он, осквернив председательский стол и надругавшись над
вымпелом, а вместе с ним и над самой идеей соцсоревнования, хотел было
через окно выбраться на улицу и бесследно кануть во мрак ночи, но на
окнах сельсовета вот уже с месяц как стояли стальные решетки. Про
решетки на окнах Санёк ничего не знал, хотя причина их внезапного
появления была ему, ровно, как и всей округе доподлинно известна.
На кануне предыдущей получки какой-то злой рок вывел из строя всю
бухгалтерию: кто ногу сломал, кто в декрет ушёл или того хуже лёг на
сохранения, словом за деньгами в банк ехать некому. Тут кто-то из
конторских старожилов вспомнил, что завхоз Яков Мартынович ещё перед
войной окончил экономический техникум. Чем не кандидатура? Тут наша
бюрократия давай его на все голоса расхваливать перед председателем,
чтобы только самим с деньгами не связываться. И такой он, и разэтакий:
видный, степенный, рассудительный, а что запойный, так по самой малости,
ну бывает, напьётся иной раз до поросячьего визга, не до зелёных же
чертей?
Вернулся в родной колхоз Яков Мартынович с деньгами под вечер: уставший,
голодный, стерильно трезвый и злой, как собака. Пересчитал деньги в
мешке – всё сходится, тютелька в тютельку, повеселел малость. Тут к нему
в контору его родной братец наведался – Пётр Мартынович (в простонародье
ПМ, как пистолет Макарова, а ещё, как инвалида, его называли Шлёп-Нога),
возликовал душой Яков Мартынович: давно с братцем не виделся – дома-то у
них под одной крышей стоят. Напились они в тот день на радостях, как два
свинтуса, до беспамятства. А утром ЧП в колхозе случилось: несгораемый
сейф в тонну весом через окно уволокли. Сам сейф, разрезанный автогеном,
милиция нашла в лесополосе, в трёх километрах от деревни. Разумеется
никаких денег в нём не было. Мешок деньгами сам неожиданно объявился в
кабинете у завхоза под письменным столом, где вчера братья бражничали –
не дошёл оказывается Яков Мартынович до сейфа. Вот тот редкий случай,
когда пьянство и безалаберность преподносят приятные сюрпризы. После
этого и появились решётки на окнах – сюрприз для Зародыша неприятный.
За этот фортель Зародышу дали год. Причем ни за хулиганство, а по статье
достойной уважения и именуемой в народе «антисоветчиной».
Сидел Зародыш вместе с матерыми диссидентами: известными писателями,
художниками, дипломатами, учеными и прочей публикой, познавшей на
собственной шкуре горе от ума. Со своими восьмью незаконченными
классами, Зародыш исполнял роль политической прослойки между пластами
этой богемы.
В тюрьме ему понравилось: работать не заставляли, кормили неплохо и
ежедневно снабжали свежей прессой и книгами. Именно там Сашок приобщился
к чтению, научился раскладывать пасьянс, расписывать «пульку» и играть в
шахматы, а пуще всего, понаслушавшись умных речей, и сам насобачился
рассуждать на всевозможные темы на языке непонятной абракадабры, как
попугай после общения с радио.
О своих товарищах по неволи Зародыш отзывался уважительно:
– До чего умные, сволочи! Иной раз такого тумана напустят – голова
пухнет. Профессора, академики, а не кичатся грамотой: сало жрут, чифирь
пьют, я даже бражку для них в огнетушителе затирал – ничем не брезгуют,
– дальше Зародыш делал умное выражение лица и, прохаживаясь взад-вперед,
словно, тасуясь по камере, повторял слово в слово чью-то понравившуюся
ему речь:
– И чем же, господа евреи, вам советская власть не угодила? Может быть
тем, что она избавила мир от фашизма? Гитлер бы достал вас в любой части
света, можете не сомневаться. Или тем, что при ней вы достигли таких
вершин, о которых при царе-батюшке и мечтать не смели. Кем мог быть
еврей при царе? Лекарем, аптекарем, ростовщиком, ломбардником, а во
власть ему путь был заказан. Еще Петр 1 сказал: «Евреев на государеву
службу не брать и власти им не давать, ибо, где сегодня посадишь одного
– завтра найдешь пятнадцать, этак никакой казны ненапасешься». Читайте,
голубчик, Бердяева. О роли евреев в русской революции он отзывается
весьма и весьма нелестно. И отчасти справедливо».
После таких складных речей в деревне было даже поползновение
переименовать Зародыша в Политика, но новая кличка за ним не прижилась,
хотя ему доводилось нет-нет выдавать такие перлы, что народ, далекий от
диссидентского движения, просто диву давался, например:
– Как вы относитесь к теории Ферма? – спросил Зародыш у учителя
математики, который бился с ним почти десять лет, пытаясь вдолбить в его
голову таблицу умножения хотя бы до трех. От подобного выпада бедный
учитель – человек в научных дискуссиях неподнатаревший, рассыпал по полу
сельского магазина кулек мороженой мойвы, и, попытался уточнить у
диссидентского эрудита, какую ферму тот имеет в виду – ферм в деревне
было четыре.
– Вот тах-то вот! А еще учить беретесь? – очередь возбужденно загудела:
– Утер, утер Петра Яковича – вот контрик!
– Поджигатель атомной войны! – резюмировал представитель старой гвардии,
бывший активист и застрельщик – дед Афанасий.
Шутки шутками, а в армию Зародыша с такой статьей не взяли – не могла
Советская Власть позволить защищать свои рубежи идейному врагу. Зато
взяли в тюрьму. На сей раз по статье самой обычной – кража.
В то время пошла мода: чуть ли не каждый месяц «подминать» деревенский
магазин. Как только на улице выдавалась безлунная ночь, а по телевизору
шел интересный фильм – вдруг, ни с того ни с сего, вырубалось во всей
округе электричество. Деревенские уже знали – магазин грабят. Отсидело к
тому времени за этот магазин половина деревни. Ребята особенно не
наглели, а брали только самое необходимое: ящика три водки, да так
закусить по мелочам, исходя из самых скромных запросов. Честно говоря, в
этом магазине кроме водки и консервов «завтрак туриста» брать было
нечего – за это и срока им давали самые милосердные: два-три года не
больше, иные и вовсе, кто по первому разу условно отделывались. Словом,
хоть и крепка Советская Власть, а гуманна.
Для русского человека отсидеть три года – все равно, что к теще на блины
съездить.
И надо же было такому случиться: угораздило Зародыша затесаться именно в
такую компанию, где уже все за этот треклятый магазин отсидели, кроме
него. Сызмальства у Зародыша страсть была с «большими» ребятами
вожжаться. Он и в первый раз из-за них в сельсовете очутился; взялся
пить с ними на равных, дескать, мал золотник да дорог. Те – стакан, и
Сашок – стакан. Хоть бы подумал своими куриными мозгами, что он в
сравнение с ними, как тот же самый граненый стакан супротив наперстка.
Чем это закончилось – мы знаем.
Так и в ту ночь. Едва гульба достигла своего апогея, беседы задушевные
начались, даже подраться и то толком не успели – как на тебе – деньги на
водку кончились, и, как назло, желающих проспонсировать народное гуляние
не было. Тут вспомнили, что Зародыш за магазин еще ни разу не сидел.
Тот, было, заартачился, начал разводить «алалы» о несовместимости
диссидентства и явной уголовщины, но народ находился в состоянии
крайнего возбуждения и доводам Зародыша не внял, а дал ему пару затрещин
и потащил к бабке Нюриному сараю за ломом, которым старуха подпирала
ворота.
Сценарий ограбления был отработан «от» и «до» «в высоких правилах
искусства»: на провода бросили стальную перемычку – коротнуло, посыпался
фейерверк искр – сработала система безопасности трансформатора и вся
деревня погрузилась во тьму. Изъеденная крысами, и без того
многострадальная, сигнализация даже не мяукнула.
Зародыш посередине магазина высыпал мешок манной крупы, приготовив себе,
тем самым тару под награбленное добро, и принялся упаковываться. Будучи
человеком, умудренным жизненным опытом, помимо водки, нехитрой закуски
и папирос – Сашок взял еще резиновые сапоги, чтобы было в чем «топтать
зону». Мешок с добычей волоком дотащил до канавы, за которой его уже
поджидали «большие ребята», а сам, как честный человек, пошел ставить
лом на место. Затем компания ушла в «подполье», схоронясь, на чердаке
нежилого дома.
Однако конспирация этой организации была отлажена плохо, ибо еще до
приезда милиции, деревенские мужики протоптали туда через бурьян с
десяток тропинок, то и дело кунаясь за опохмелкой. Погуляли славно –
когда, наконец, приехала милиция, изымать из украденного было нечего.
От услуг адвоката Зародыш отказался, сказав, что будет, как Димитров,
защищать себя сам. На суде новоявленный Плевако так блеснул своей речью,
что и судья и присяжные пришли к общему мнению: пора с этим деревенским
магазином кончать, хватит либеральничать и играть в бирюльки – нужно
положить конец соблазнам, в промежутках между получками и авансами,
грабить эту продуктовую точку. Наверное, это был редкий случай в
судебной практике, когда суд присудил больше, чем запросил прокурор. И
намного больше: следователи обещали – два, прокурор требовал – три, а
суд приговорил – к пяти.
Бог весть, какими правдами и неправдами, но отсидел Зародыш только три
года и весь расписанный как Сикстинская капелла возвратился в родную
деревню. Все-таки общение в свое время с интеллигенцией, пусть даже
опальной, сыграла положительную роль: Сашок не колол что попало – его
тело украшали только высокохудожественные произведения. Грудь Зародыша
украшала картина «Возвращение Иисуса Христа на землю», а спину «Переход
Дмитрия Донского через реку Непрядва». Пошевели Сашок руками и облака
наезжали на купола храмов, а поведи лопатками – войско князя приходило в
движение – эффект мультипликации. Таким образом, Зародыш нес искусство в
массы. Но прекрасная половина человечества к классической живописи была
равнодушна, ровно, как и обладателю бесценных раритетов – на любовном
фронте у Зародыша наблюдалось сонное затишье. И вот, господа снимите
шляпы, ЕЕ Величество Дама – Верка-Самовар!
Дабы не уподобиться Баркову, я упущу описание откровенных сцен,
полагаясь на воображение читателя, лишь скажу, что Верка-Самовар, чью
буйную страсть не могли удовлетворить четыре соседние деревни и
прикомандированные шефы, пришла от Зародыша в дикий восторг. Зеленые
облака на груди Сашки накрывали нищих сидящих на паперти, а конь Дмитрия
Донского, закусив удела, летел на Мамаев курган.
Предвижу, как взъестся на меня, патриотически-настроенная, критика:
«Опять чернуха! Сколько можно? До коли? Пора прекратить издеваться над
русским человеком! Искусство должно сеять вечное, разумное, доброе».
Полностью с вами, господа, согласен, – действительно пора: и издеваться
прекратить, и сеять начать. Разумеется, для своего рассказа я мог бы
выбрать более достойного героя, – в духе пожелания времени – какого-нибудь
приторно-положительного фермера, которые встречаются в природе так
же редко, как тигры-вегетарианцы. Но что прикажите делать с Зародышем?
Ведь он не плод моего больного воображения – Зародыш живет, дышит,
мыслит, в пределах отпущенного ему природой, радуется и страдает. Как ни
странно, но у него тоже есть душа. Дело, видите ли, в том, что мы с вами
привыкли рассуждать с позиции мещанина-обывателя: полезно или вредно. И
всю флору, и фауну мы делим по тому же принципу. Пчелы, шмели, муравьи,
шелкопряды – полезные насекомые. Моль, комары, оводы, слепни, клещи всех
видов – наоборот. А куда отнести ночного мотылька? От него вроде и вреда
нет, разве, что подтеки от разбившегося тела на ветровом, или он оконном
стекле? С ботаникой и вовсе беда – кто мне объяснит, зачем природа
создала сорняки: осот, молочай, хвощ, сурепку? Зачем в лугах цветет
Иван-чай и растет конский щавель? В лесных низинах, неизвестно с какой
целью, скромно, цветет Вороний глаз? Природа не исходит из интересов
целесообразности, вопреки прагматичности, – она многолика и многогранна.
И если бы на земле процветали только одни Пифагоры и Аристотели –
скучно, верно, было бы жить на этом свете, господа.
За это лето с Зародышем произошли отрадные перемены, смирившись с тем,
что женитьбы, видно, на Верке-Самовар ему не миновать, по причине её
беременности – он взялся за ум: отложил до поры диссидентство и
устроился работать штурвальным на комбайн. С утра и до темной ночи Сашок
пополнял бездонные закрома Родины, не забывая при этом, о своем и
тещином амбрах. Украденное зерно, он вначале складировал в лесополосе, а
затем, выкроив пару часов свободного времени, привозил в мешках на
попутке к дому.
– Давай, давай, разгружай, только быстро – повяжут меня с вами, волками!
– поторапливал он будущего тестя, – Шевели поршнями, а то плетешься, как
вошь по струне.
Тесть Зародыша – мужик коренастый и рослый, с огромными руками (пальцами
одной руки свободно обхватывал трехлитровую банку) весь мокрый от пота,
рысью таскал мешки с пшеницей.
– Слышь, ты, яйцеклетка, – обращался он к дочери Верке, – уйми своего
сперматозоида, пока я его не прописал в крапиве под забором – улетит,
хрен сыщешь, так в лопухах и затеряется. Это его счастье, что я нынче
трезвый, приехал бы он вчера…
Растроганная такой заботой теща, ловила Зародыша за шиворот, тискала и
всё норовила поцеловать.
– Да отстань ты от меня, слюнявая скотина, у меня и без тебя вся морда
шелушиться – посиди круглые сутки в чистом поле. А ты, – обращался он к
Верке, – чтобы дома сидела, а то я тебе устрою Варфоломеевскую ночь.
Ишь, ходит она по деревне консультируется: ей: «Иди самогоночки выпей»,
а она: «А мне разве можно в моём положение?» Ещё раз услышу – я тебя в
такое положение поставлю, что и сюрреалисты не придумают. Ты что хочешь
мне дебила родить, вроде этого? – Зародыш кивал на пробегающего мимо с
мешком тестя.
– Верка! Заткни инфузорию, а то овдовеешь, не успев замужем побывать –
быть ему сегодня утопленным в уборной, если сию секунду он не уедет в
поле зерно молотить! – Ревел взбешенный тесть.
Так в житейских хлопотах и пролетело лето. Свадьбу решили назначить на
конец сентября. За несколько дней до свадьбы Зародыш решил съездить в
город, купить себе костюм-тройку, туфли, а заодно провести «мальчишник».
– Это такая старинная традиция – «мальчишник» – проводы холостяцкой
жизни, – объяснял Зародыш Верке, – Так даже Пушкин делал, а я чем хуже?
Верка смотрела на жениха с пониманием. Какая же невеста признается, что
её суженный хуже Пушкина? Что в нём хорошего-то было в этом Пушкине?
Арап, бешенный, ревнивый и стихи длинные писал, обожрутся с няней браги
– и давай строчить поэмы, а ты потом в школе мучайся – учи. Нет Сашок
ничем не хуже – голубь, маленький, ласковый и страсть какой умный.
Но, а какой «мальчишник» без женщин. Женщины в те дни буквально падали к
Зародышу в объятья. Он им и лекции о Древнем Риме и Новгородском Вече
читал, и демонстрировал шедевры живописи на собственном теле – все их в
Сашке умиляло, но больше всего карманы набитые деньгами. Но с деньгами
происходила странная метаморфоза: фиолетовые четвертаки превращались, в
красные червонцы, червонцы же синели в «пятерки», зеленели в «трешки»,
желтели в рубли, а потом и вовсе закатывались за подкладку мелочью.
Очнулся Зародыш ночью в каком-то заброшенном сарае: ни закадычных
друзей, ни синеносых девок, со сбитыми коленками и блямшами под глазами
– никого. А самое главное: ни костюма, ни туфлей и ни гроша в кармане.
Эх, нелегкая эта доля нести свет просвещения в массы. Дворяне-разночинцы
пробовали, и всё приблизительно так же закончилось: черной
неблагодарностью и головной болью.
«Страшен был Голиаф в гневе». Будь Зародыш Наполеоном и будь у него
армия, приказал бы он сейчас спалить, к чертовой матери, весь этот
поселок. Но армии у него не было, была лишь Жозефина на сносях, на
которой надлежало жениться, правда, не Бейкер, а Верка-Самовар. С
горькой досады поднял Зародыш с земли булыжник – орудие пролетариата и
запустил его в витрину поселкового универмага, где он собирался до этого
приодеться.
Испугавшись звона разбитого стекла, Зародыш бросился в кусты, затаился
там и стал ждать милицию, которая находилась буквально в квартале от
универмага. Прошло полчаса, час – милиция и не собиралась приезжать. Тут
Сашок и понял, как поправить положение.
Приехавший утром на место происшествия следователь долго не мог понять,
что могли взять в универмаге воры: вся бытовая техника стояла на месте,
дорогие шубы тоже висели нетронутые, но, тем не менее, следы на
подоконнике не оставляли сомнений, что в магазине кто-то побывал. И
вдруг, осматривая ряды с костюмами, следователь заметил на вешалке
старый пиджак, маленький 44 размера. Вор оказался человеком удивительно
честным, мало того, что он оставил в магазине свою старую одежду и
стоптанные ботинки, в кармане пиджака – лежал его паспорт, на имя
Литвина Александра Гавриловича.
Зародыша взяли уже в обед дома. Устав, от бессонных похождений, он спал
в новом женильном костюме на кровати. Верка на суде плакала и обещала
его ждать и дождалась, правда, когда Зародыш вновь вернулся из тюрьмы, у
неё уже было трое детей, и она вновь была беременна. С той поры Сашок
разочаровался в женщинах и завербовался на Север на буровую вышку. Видел
его, как-то на днях, доволен, что демократия у нас, наконец, победила,
ясное дело, не без его участия.

23. 10. 09 г.