Поиск по автору:

Бабка была тучная, широкая, с мягким, певучим голосом. «Всю квартиру собой заполонила!..» – ворчал Борькин отец. А мать робко возражала ему: «Старый человек... Куда же ей деться?» «Зажилась на свете... – вздыхал отец. – В инвалидном доме ей место – вот где!»
Все в доме, не исключая и Борьки, смотрели на бабку как на совершенно лишнего человека.

Бабка спала на сундуке. Всю ночь она тяжело ворочалась с боку на бок, а утром вставала раньше всех и гремела в кухне посудой. Потом будила зятя и дочь: «Самовар поспел. Вставайте! Попейте горяченького-то на дорожку...»

Подходила к Борьке: «Вставай, батюшка мой, в школу пора!» «Зачем?» – сонным голосом спрашивал Борька. «В школу зачем? Тёмный человек глух и нем – вот зачем!»

Борька прятал голову под одеяло: «Иди ты, бабка...»

В сенях отец шаркал веником. «А куда вы, мать, галоши дели? Каждый раз во все углы тыкаешься из-за них!»

Бабка торопилась к нему на помощь. «Да вот они, Петруша, на самом виду. Вчерась уж очень грязны были, я их обмыла и поставила».

...Приходил из школы Борька, сбрасывал на руки бабке пальто и шапку, швырял на стол сумку с книгами и кричал: «Бабка, поесть!»

Бабка прятала вязанье, торопливо накрывала на стол и, скрестив на животе руки, следила, как Борька ест. В эти часы как-то невольно Борька чувствовал бабку своим, близким человеком. Он охотно рассказывал ей об уроках, товарищах. Бабка слушала его любовно, с большим вниманием, приговаривая: «Всё хорошо, Борюшка: и плохое и хорошее хорошо. От плохого человек крепче делается, от хорошего душа у него зацветает».

Наевшись, Борька отодвигал от себя тарелку: «Вкусный кисель сегодня! Ты ела, бабка?» «Ела, ела, – кивала головой бабка. – Не заботься обо мне, Борюшка, я, спасибо, сыта и здрава».

Пришёл к Борьке товарищ. Товарищ сказал: «Здравствуйте, бабушка!» Борька весело подтолкнул его локтем: «Идём, идём! Можешь с ней не здороваться. Она у нас старая старушенция». Бабка одёрнула кофту, поправила платок и тихо пошевелила губами: «Обидеть – что ударить, приласкать – надо слова искать».

А в соседней комнате товарищ говорил Борьке: «А с нашей бабушкой всегда здороваются. И свои, и чужие. Она у нас главная». «Как это – главная?» – заинтересовался Борька. «Ну, старенькая... всех вырастила. Её нельзя обижать. А что же ты со своей-то так? Смотри, отец взгреет за это». «Не взгреет! – нахмурился Борька. – Он сам с ней не здоровается...»

После этого разговора Борька часто ни с того ни с сего спрашивал бабку: «Обижаем мы тебя?» А родителям говорил: «Наша бабка лучше всех, а живёт хуже всех – никто о ней не заботится». Мать удивлялась, а отец сердился: «Кто это тебя научил родителей осуждать? Смотри у меня – мал ещё!»

Бабка, мягко улыбаясь, качала головой: «Вам бы, глупые, радоваться надо. Для вас сын растёт! Я своё отжила на свете, а ваша старость впереди. Что убьёте, то не вернёте».

* * *

Борьку вообще интересовало бабкино лицо. Были на этом лице разные морщины: глубокие, мелкие, тонкие, как ниточки, и широкие, вырытые годами. «Чего это ты такая разрисованная? Старая очень?» – спрашивал он. Бабка задумывалась. «По морщинам, голубчик, жизнь человеческую, как по книге, можно читать. Горе и нужда здесь расписались. Детей хоронила, плакала – ложились на лицо морщины. Нужду терпела, билась – опять морщины. Мужа на войне убили – много слёз было, много и морщин осталось. Большой дождь и тот в земле ямки роет».

Слушал Борька и со страхом глядел в зеркало: мало ли он поревел в своей жизни – неужели всё лицо такими нитками затянется? «Иди ты, бабка! – ворчал он. – Наговоришь всегда глупостей...»

* * *

За последнее время бабка вдруг сгорбилась, спина у неё стала круглая, ходила она тише и всё присаживалась. «В землю врастает», – шутил отец. «Не смейся ты над старым человеком», – обижалась мать. А бабке в кухне говорила: «Что это, вы, мама, как черепаха по комнате двигаетесь? Пошлёшь вас за чем-нибудь и назад не дождёшься».

Умерла бабка перед майским праздником. Умерла одна, сидя в кресле с вязаньем в руках: лежал на коленях недоконченный носок, на полу – клубок ниток. Ждала, видно, Борьку. Стоял на столе готовый прибор.

На другой день бабку схоронили.

Вернувшись со двора, Борька застал мать сидящей перед раскрытым сундуком. На полу была свалена всякая рухлядь. Пахло залежавшимися вещами. Мать вынула смятый рыжий башмачок и осторожно расправила его пальцами. «Мой ещё, – сказала она и низко наклонилась над сундуком. – Мой...»

На самом дне сундука загремела шкатулка – та самая, заветная, в которую Борьке всегда так хотелось заглянуть. Шкатулку открыли. Отец вынул тугой свёрток: в нём были тёплые варежки для Борьки, носки для зятя и безрукавка для дочери. За ними следовала вышитая рубашка из старинного выцветшего шёлка – тоже для Борьки. В самом углу лежал пакетик с леденцами, перевязанный красной ленточкой. На пакетике что-то было написано большими печатными буквами. Отец повертел его в руках, прищурился и громко прочёл: «Внуку моему Борюшке».

Борька вдруг побледнел, вырвал у него пакет и убежал на улицу. Там, присев у чужих ворот, долго вглядывался он в бабкины каракули: «Внуку моему Борюшке». В букве «ш» было четыре палочки. «Не научилась!» – подумал Борька. Сколько раз он объяснял ей, что в букве «ш» три палки... И вдруг, как живая, встала перед ним бабка – тихая, виноватая, не выучившая урока. Борька растерянно оглянулся на свой дом и, зажав в руке пакетик, побрёл по улице вдоль чужого длинного забора...

Домой он пришёл поздно вечером; глаза у него распухли от слёз, к коленкам пристала свежая глина. Бабкин пакетик он положил к себе под подушку и, закрывшись с головой одеялом, подумал: «Не придёт утром бабка!»

(c) Валентина Осеева

Привет! Хочу рассказать вам историю из детства. Учился я помнится классе в четвертом. И была у нас классная преподавательница, очень эфемерная и заскорузлая дама. Нервная и вся угло плюшевая. И вот не помню, вела она у нас тогда кажется литературу. Сказки Пушкина мы всем классом читали. А доски в школах тогда мыли тряпкой, а писали мелом, про электронные доски тогда даже не слышал никто. А в классе порядок строгий был! Ежели отлить захотелось - руку поднял и ждешь, пока учительница тебя спросит. И тогда говоришь - Диалектика Аркадьевна (не шучу, ее и в правду так звали), можно в туалет? И когда она разрешила - идешь.
Так вот. Посидел я, послушал как татом три сына у отца лягуху сватали, и думаю - надобно пойти погадить, сижу и весь урок пержу, удержу нет, все соседи уже мордами крутят, хоть носы затыкай. Подымаю руку, и говорю значить, Диалектика Аркадьевна, можно мне пойти в туалет? А она мне и говорит: да, Езденович, сходи, обязательно, сходи, а то мы все уже чувствуем, что тебе давно надо тудатуда пойти. И вот, тряпку возьми, прополоскать, а то она совсем сухая, один мел по доске развозит.
Беру я тряпку, и бодренько попердывая иду в гальюн. Захожу в сортир, и прямиком в кабинку, снимаю брюканы, и сижу довольный как конь Буденого откладываю кеглю за кеглей. И тут вижу, что бумаги нет. То есть, туалетной бумаги в то время в школьных сортирах и в помине не было, но в каждую кабинку уборщица всегда клала стопку резаных газет. И вот их то и нет. Что делать? И тут я понимаю, что у меня есть тряпка для доски. А ее все равно надобно полоскать. Встаю, вытираю ж...у этой тряпкой и тут слышу голос Кольки Бульдозера из седьмого бе. Он с кем то разговаривает, и к туалету подходит. А он, надо сказать был грозой всей школьной мелкоты, и нашу компанию недолюбливал особо, то отбирая мелочь, то раздавая тумаки. И слышу я, что этот монстр с кем то разговаривает в коридоре, и заходит в сортир. Я притих в кабинке, и жду. Он заходит и хлопает дверью в соседней кабинке. Я как угорелый натягиваю штаны и как был, со сраной тряпкой в руке, пулей вылетаю в коридор. Уже подбегая к классу, я понимаю, что держу в руках обосраную тряпку.Открывается дверь, и мне на встречу наша классная - ну где ты так долго ходишь, давай тряпку, проходи, садись.
 Я как лунатик прошел и сел на стул. Классная что то объясняла и повернувшись  к классу в пол оборота, стала вытирать доску. А что же ты так плохо намочил тряпку, совсем сухая... что такое? Диалектика Аркадьевна уставилась на коричневый след, который на светлой, боковой половине доски оставляла тряпка. Ничего не понимаю - и она поднесла тряпку к очкам, силясь понять, что с ней - что это - уловив запах сказала она... Езденович, ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ С ТРЯПКОЙ??? - истерически завижжала Диалектика Аркадьевна. Я стоял посреди класса красный со стыда и не понимал что ответить. Что, что ты сделал -надрывно орала классная. Я..Я обосрал ее.. ничего не соображая выдавил я и рухнул на стул.Класс взорвался диким смехом. 
​После этого эпизода​ мои родители​ были вызваны​ аж в роно, но это уже​ другая история​.