Копии историй

Моя любимая тёща
(Москва – Миннеаполис, конец 1970х – 2000 годы)

Я познакомился с ней много лет назад, когда впервые пришёл в её дом. Она открыла дверь и я на секунду замер: я должен был встретиться здесь с двадцатилетней девушкой, а эта женщина хоть и была весьма привлекательной, выглядела несколько старше.
– Галина Михайловна, – представилась она, протягивая руку.
– Владимир Борисович, – ответил я.
– Вера, это к тебе, – сказала она.
– Одну секундочку, я сейчас, – раздался из комнаты приятный голос, и почти тотчас же оттуда вышла Вера.
Я посмотрел на неё, потом на её мать и глазки у меня разбежались, но Галина Михайловна, пожертвовав собой, уступила меня дочери. Она чётко следовала указаниям партии – всё лучшее детям. Вскоре Вера стала моей женой.
Я переселился в их дом и жил там тринадцать лет. За это время я хорошо узнал все стороны характера своей тёщи. Конечно, я иногда бывал недоволен ею, но в такие моменты я старался думать, что именно ей Вера обязана своим появлением на свет. Галина Михайловна не только родила, но в очень тяжёлых условиях вырастила, воспитала и до конца жизни продолжала воспитывать мою жену. После её нравоучений Вера уже не замечала моих недостатков и иногда жаловалась мне на мать:
– Как она со мной разговаривает, ведь мне уже двадцать пять лет... двадцать семь... тридцать...
После тридцати Вера перестала называть свой возраст.
У Галины Михайловны были потрясающие кулинарные способности и удивительный талант общения. Её друзья бывали у нас так часто, что тесть иногда выражал недовольство. Тогда она начинала хандрить и жаловаться, что плохо себя чувствует. Продолжалось это до тех пор, пока знакомые не приходили её проведать. После их визитов ни еды в холодильнике, ни спиртного в заначке уже не оставалось, но зато тёща сразу выздоравливала. Она жаловалась лишь на то, что у неё не было времени подготовиться к приёму.
Как только стало известно о Чернобыльской аварии, она позвала к себе всех Киевских родственников, у которых были маленькие дети. Мы с Верой уже жили в собственной квартире и оказывали Галине Михайловне посильную помощь. Наблюдая, сколько времени, сил и денег она тратит, обслуживая всех своих многочисленных гостей, мы стали называть её жертвой Чернобыля. Тёща падала с ног от усталости, но, несмотря на это, продолжала учить мою жену.
– Ну как она может, – жаловалась Вера, – моей дочери уже семь лет… девять... одиннадцать...
Когда дочери исполнилось двенадцать, Вера решила вырваться из-под опеки матери и мы уехали в Америку, но через год Галина Михайловна последовала за нами и, хотя теперь она жила отдельно, взаимоотношения её с Верой остались прежними, да и сама она не изменилась. Она с такой же лёгкостью заводила друзей и с таким же удовольствием их принимала. У неё был удивительный дар и на то и на другое, а её кулинарные способности расцвели в Америке пышным цветом. Однажды мы с женой оказались в её квартире, когда её не было дома. Телефон там ни на минуту не замолкал, а когда жена снимала трубку, звонившие радостно говорили: «Привет, Галочка».
– Это Верочка, её дочь, – огрызалась моя жена, что ничуть не охлаждало их энтузиазма.
В тот день мы узнали много интересного из жизни русских эмигрантов старшего поколения, а по дороге домой Вера сказала:
– Моя мать родилась под счастливой звездой, всё у неё получается: и друзей у неё больше, чем у меня и готовит она вкуснее и здоровье у неё тьфу-тьфу-тьфу.
На протяжении долгого времени всё именно так и было, но однажды Галина Михайловна упала и сломала ногу. Врач сказал, что состояние не опасное, но встать с постели она уже не сможет.
– А если вы сделаете операцию? – спросила тёща.
– В вашем возрасте операция может быть летальной, а вероятность того, что вы снова будете ходить, не больше десяти процентов – ответил врач.
– Ну, что ты думаешь? – спросила меня тёща, когда он вышёл.
– Десять процентов это мало, – осторожно ответил я.
Несколькими энергичными фразами она доходчиво объяснила мне, как сильно я ошибаюсь, и как невысоко она ценит моё мнение, а потом уже спокойнее добавила:
– Для тебя может и мало, а я без движения жить не смогу. Что это! И жить не живёшь, и умирать не умираешь. Нет уж, я буду оперироваться.
– Вспомните сколько вам лет! – не удержался я.
– Помню, поэтому и не хожу к врачам, – ответила она и, подумав, добавила, – тем более что все мои врачи уже давно умерли.
На следующий день она дала мне лист бумаги, на котором было очень подробно описано её погребальное платье.
– Я уже обо всём договорилась с портнихой, – сказала тёща, – она знает мой размер. Нужно лишь купить материал и отдать ей. Сделать всё надо в самое ближайшее время, пока я ещё в состоянии примерить. Не могу же я допустить, чтобы оно сидело на мне, как на корове седло. Кстати, ты тоже на всякий случай должен подготовиться.
– Как?
– Придумать надгробное слово.
– А где вы хотите быть похороненной?
– А ты сделай мне сюрприз, – ответила она.
Я кивнул и помчался сначала в магазин, а потом к портнихе, но портниха стала жаловаться, что у неё много работы и лучше найти кого-нибудь другого. Я начал упрашивать и, в конце концов, она согласилась, но стоило это не меньше, чем платье голливудских звёзд. Пока портниха работала, я писал подобающую случаю речь. Тёще, между тем, сделали операцию и она начала поправляться. Через несколько дней я приехал её навестить, однако в палате её не было. Медсестра сказала, что она занимается лечебной физкультурой, а мне лучше на это не смотреть, потому что родственники обычно очень переживают, глядя, как физиотерапевты мучают их близких. Но я ответил, что посмотрю на это с удовольствием.
Галина Михайловна, превозмогая боль, делала всё, что ей говорил врач. Через три дня она уже ходила с ходунком, через неделю с палочкой, а через две недели опять начала воспитывать мою жену.
– Ну как она может, – привычно возмущалась Вера, – у меня уже внуку семь лет… девять… одиннадцать…
Когда тёща окончательно пришла в себя, мой приятель – редактор русской газеты в Чикаго стал умолять меня дать ему хоть какой-нибудь рассказик. Весь предыдущий месяц мне было не до занятий изящной словесностью, но приятель настаивал и чтобы отвязаться, я чуть переделал надгробное слово и отдал ему. Я рассчитывал, что Миннеаполис слишком далеко от Чикаго и газета к Галине Михайловне не попадёт, но я ошибся. Нашлись добрые люди, которые не поленились купить газету, привезти её сюда и показать тёще. Она с интересом прочла мой опус и сказала, что всё там написано правильно, кроме одного – ещё неизвестно, кто на чьих поминках гулять будет.
В течение последующих лет она несколько раз оказывалась в госпитале в критическом состоянии и каждый раз требовала сшить себе платье по последней моде.
– Это пусть другие лежат в гробу в белых тапочках, – говорила она мне, а я хочу в туфлях на высоком каблуке.
Наряды тёщи стоили нам целое состояние, а когда после очередного её воскрешения я вёз её из госпиталя, то почувствовал, что у меня покалывает сердце. Я хотел даже поехать в «Скорую», но жена сказала, что сначала надо посоветоваться со знающими людьми и позвонила матери. Галина Михайловна заявила, что у меня к утру всё пройдёт, а вот у неё, между прочим, пустой холодильник, ей нечем принять гостей и она очень просит Веру привезти ей продукты.
К утру у меня действительно всё прошло, а жена, накупив всякой всячины, отправилась к Галине Михайловне, чтобы приготовить ей обед. Вернулась она ужасно расстроенная.
– В чём дело? – спросил я.
– Мать впервые не учила меня жить, это плохой знак, – ответила Вера.
И действительно, на следующий день Галина Михайловна умерла.
Её поминки проходили у неё на квартире. И хотя мы с женой не смогли приготовить такие блюда, какие сделала бы она, мы пригласили всех её друзей и я уверен, что дух её радовался, глядя на них. Ведь они опять собрались там, где она принимала их, когда была жива, там, где всегда было вкусно и весело. Они очень тепло вспоминали о моей тёще, и это было самым лучшим сюрпризом, который я только мог ей сделать.
***
Надеюсь, что когда придёт мой час, она встретит меня в лучшем мире также хорошо, как встречала здесь, когда мы жили отдельно и приходили к ней в гости. Я же, со своей стороны, постараюсь дать ей достаточно времени подготовиться к этой встрече.

В 1755-1762 годах в гимназии при Московском университете учился один из первых её выпускников - Денис Иванович Фонвизин (1744 или 1745-1792). Автор знаменитого "Недоросля" вспоминал о той поре:
- Учились мы весьма беспорядочно, ибо, с одной стороны, причиной тому была ребяческая леность, а с другой - нерадение и пьянство учителей. Арифметический наш учитель пил смертную чашу. Латинского языка учитель был пример злонравия, пьянства и всех подлых пороков, но голову имел преострую и как латинский, так и российский язык знал очень хорошо.
Накануне экзамена латинского языка делалось приготовление. Вот в чём оно состояло: учитель наш пришел в кафтане, на коем было пять пуговиц, а на камзоле четыре. Удивлённый сею странностью, спросил я учителя о причине.
- Пуговицы мои вам кажутся смешны, - говорил он, - но они суть стражи вашей и моей чести: ибо на кафтане значит пять склонений, а на камзоле - четыре спряжения.
- Итак, - продолжал он, ударяя по столу рукой, - извольте слушать все, что говорить стану. Когда станут спрашивать о каком-нибудь имени, какого склонения, тогда примечайте, за какую пуговицу я возьмусь: если за вторую, то смело отвечайте - второго склонения. Со спряжением поступайте, смотря на мои камзольные пуговицы, и никогда ошибки не сделаете.
Вот каков был экзамен наш!..

Много лет назад, еще при жизни Довлатова в Бостоне проходила конференция эмигрантских писателей. Живущая там вместе с мамой -- влюбленной в литературу начитанной интеллигентной женщиной -- писательница и журналистка Людмила Штерн пригласила на обед приехавшего из
Парижа Виктора Некрасова. Некрасов согласился и попросил Довлатова составить ему компанию. Передаю рассказ Сергея Довлатова, ничего не прибавляя и ничего не выбрасывая.
Сели за стол. Некрасов налил себе и Довлатову по полстакана водки. Выпили за здоровье мамы.
Мама: -- Виктор Платонович, вы знаете французский язык?
Некрасов: -- Очень хорошо. Я в детстве учил французский и долгое время жил у тети в Париже.
Снова налил полстакана себе и Сергею. Выпили за писателей, живущих в эмиграции.
Мама: -- Скажите, а у вас бывает ностальгия, тоскуете ли вы по России?
Некрасов: -- По разному бывает. С одной стороны, мне повезло, я живу в одном из величайших городов мира, рядом Лувр, Версаль, Собор Парижской Богоматери... С другой -- я человек русской культуры, и, конечно, порой мне ее не хватает.
Налил. Выпили за великую русскую культуру.
Мама: -- А с кем вы общаетесь в Париже?
Некрасов: -- Я дружен с Пикассо, Ильей Эренбургом,Сартром. Также встречаюсь c Азнавуром, Морисом Шевалье и с другими молодыми талантливыми людьми.
Разлил и, уже без всякого тоста, влил в топку одним глотком.
Мама: -- Виктор Платонович, а кто ваш любимый писатель?
Некрасов (к Довлатову): -- Сережа, хорошо идет. Разливайте. И к маме: -- Их несколько -- Дидро, Жан Жак Руссо и Достоевский.
Опять без тоста заглотнул еще полстакана.
Мама: -- Виктор Платонович, вам можно позавидовать. Вы живете в городе такой культуры, занимаетесь любимым делом,встречаетесь с интересными людьми...
Некрасов, никому не наливая, сам врезал очередные полстакана. Помолчал.
-- Знаете, мамаша, Париж, Лувр, Достоевский -- это все ***ня.
Вот под Сталинградом, помню: сидим в окопе. Ни *** не жравши, мороз – минус тридцать, жопа к земле на *** примерзла, а немец из всех пушек как въебачит, и думаешь -- все, ****ец! И скорей бы уж, думаешь, ****ец, на хуй такая жизнь всралась!
Людмила Штерн, в ужасе: -- Виктор Платонович, здесь же мама!
-- Да маму я вообще ****ь хотел!
Мама радостно-удивленно посмотрела на Некрасова и нежно промолвила:
-- Да-а...?

Армейская история. Рассказал Дмитрий из Красноярска. На втором году службы его знакомый заступил на дежурство в караул. А поскольку дело было ночью, зимой, в суровых краях, захватил он с собой согревающего, да не рассчитал с дозой. Рядом с его постом были выкопаны окопы в учебно-оборонных целях. В конце концов в один из таких окопов он и оступился. Попытки вылезти ни к чему не привели, поэтому там и остался дожидаться своей смены, положив автомат на бруствер. Как назло, в ту пору в часть приехали проверяющие посмотреть, как организована охрана объектов. При подходе к вышеуказанному посту их остановил суровый оклик: "Стой, стреляю!" Разводящий назвал пароль. Следующая команда (строго по уставу): "Всем стоять, разводящий - ко мне, осветить лицо фонариком." После всех чётких процедур проверяющие стали хвалить солдата, мол, как чётко отработал, ни одного лишнего слова, всё, как положено, молодец одним словом. Чтобы объявить ему благодарность, говорят: "Выходи", а тот не может. Наконец за шиворот его извлекли из окопа. Еле живого...

Дядя Эмик считался позором семьи. В то время, когда мой папа, его двоюродный брат, старался выполнить пятилетку в три года, когда вся наша страна семимильными шагами шла к победе коммунизма, дядя Эмик имел наглость демонстративно хорошо жить. Он разъезжал по городу на новенькой Волге цвета "белая ночь", носил импортные джинсы и курил сигареты "Мальборо".

Когда-то дядя Эмик отсидел несколько лет за то, что купил доллары. Или продал. Я точно не знаю, я был маленький. С тех пор его стеснялись, как асоциального элемента, да еще и смеющего жить роскошнее, чем положено советскому гражданину. О нем в нашей семье практически не говорили. А если и говорили то вполголоса и с таким видом, как будто рассказывают о какой-то нехорошей, но неизбежной болезни.

Тем ни менее периодически кто-то из родственников к нему обращался.
Он приходил к дяде Эмику под покровом ночи так, чтоб никто не видел. Но все об этом все равно знали, но делали вид, что забыли.
-Эмик, ты же знаешь моего Мишу? Мальчик поступает в медицинский и очень волнуется.

-Миша поступит в медицинский, передайте ему, чтоб не волновался- улыбался дядя Эмик в тонкие пижонские усики.
-Эмик, Фирочка родила второго ребенка, а очередь на квартиру только в следующем году...
-Ой, я вас умоляю, передайте Фирочке мои поздравления, и что очередь на ее квартиру уже в июле...

-Эмик, если бы ты побывал у меня дома, ты бы увидел этот сервант! Это же стыдно кому показать! Говорят в мебельном есть румынские стенки....
-В мебельном есть не только румынские стенки, но и югославские диваны, завтра приезжайте к директору и скажите, что вы от меня...

Дядя Эмик никому из родственников никогда не отказывал. Его даже забавлял тот факт, что те, кто стеснялись его днем, приходили к нему поздно вечером с просьбами.

Единственным, кто никогда не обращался к дяде Эмику, был мой отец.
-Да я скорее умру от стыда, чем пойду к этому проходимцу! Вы только посмотрите, Волга у него! Джинсы! Говорят, что каждую субботу он ходит в ресторан! Откуда у него это все? Нет, вы задайте вопрос, откуда у него это все?! Мало он в тюрьме сидел, ох, мало! Проходимец и пройдоха!

Мама кивала в ответ и тяжело вздыхая, шла на кухню чистить картошку.
Однажды она намекнула папе на то, что была бы не против новых импортных сапог, которые привезли в универмаг, но уже через пять минут к прилавку стояла такая очередь, что купить их законным путем не представлялось возможным, но вот, если бы Эмик, он же наверняка может....

-Что?! -Папа взвился в воздух от негодования:- Что ты сказала? Эмик?! И это ты, моя законная жена? Ты мне говоришь, чтобы я пошел к жулику просить для тебя сапоги?!! Ты страшный человек, Клара! Боже мой! Боже мой! Я столько лет живу с тобой! Как ты можешь меня просить о таком?!

Одним словом, мой папа оставался непреклонным по отношению к дяде Эмику.
И вот однажды папа заболел. Заболел он не очень хорошей болезнью. Врач Шулькин долго качал головой, рассматривая его рентген и результаты анализов, а потом написал что-то на бумажке и протянув папе, сказал:
-Вот, Лев Борисович, хорошо бы вам достать это. Ситуация не очень хорошая, буду откровенен. Есть, конечно, и другие лекарства, но увы..Если мы хотим с вами разговаривать об излечении, а не оттягивании...хм...неизбежного, но я бы порекомендовал вам достать это лекарство.

-Что значит достать?!- спросил бледный, как мел, папа.
-То и значит. Лекарство импортное. Немецкое. Но не наше немецкое, а их немецкое...
-Что значит наше? Что значит их?- папа побледнел еще больше.
-Это значит, что лекарство производства ФРГ. Не ГДР.
-И где же я его найду?
-Я не знаю. В нашей советской аптеке его точно нет. Но может кто-то сможет...подумайте.

Дома впервые за много времени мама опять заговорила про дядю Эмика. Папа опять кричал о том, что он никогда не пойдет с поклоном к бывшему валютчику, и что лучше умрет от страшной болезни, чем примет из рук афериста хоть что-нибудь.

Вечером, когда папа, нанервничавшись за день, уснул, мама надела пальто, свои старые сапоги и вышла из дома.
А на следующий день нам позвонил доктор Шулькин:
-Лев Борисович, вам несказанно повезло! Надо же! Только мы с вами пообщались, и вот, пожалуйста. В нашу поликлинику по льготам выделили некоторое количество того самого лекарства, о котором я вам говорил.
-Что значит по льготам?- папа недоверчиво вслушивался в телефонную трубку.
-Это значит, что по льготам от Минздрава. И вот, можете приехать и забрать. Беслпатно! Как передовик и ветеран труда.

Папа стоял перед зеркалом, завязывал галстук и сиял:
-Видишь, Клара! Уважают! Думает страна о тех, кто верой и правдой! А? Каково?! Из самого Минздрава по льготам прислали! А ты говоришь Эмик! Не для того мы строим коммунизм, чтобы ждать помощи от всякого рода жуликов! Наша партия и без них думает о простых тружениках! И чтоб при мне ты про этого Эмика даже не заикалась!

-Хорошо, хорошо- сказала мама из кухни- Кстати, я тебе не сказала? Вчера чисто случайно все-таки сумела купить себе сапоги! Прямо повезло. Четвертой в очереди была! удивительное везение.
Через месяц папа пошел на поправку, мама не нарадовалась его чудесному выздоровлению и своим новым сапогам.

Наступил май, до каникул оставалось совсем ничего. Я шел со школы, за моей спиной висел ранец,в руках болталась сумка со сменной обувью.
-Здравствуй, мой юный родственник!- неожиданно услышал я знакомый голос.
У обочины притормозила Волга дяди Эмика, а сам он выглядывал в раскрытое окно, дымя сигаретой. Наверное Мальборо".

-Здравствуйте, дядя Эмик!- поприветствовал его я. В отличии от папы, я не испытывал к нему неприязни, скорее даже наоборот.
- Как здоровье папы?
-Все в порядке, уже лучше!
-Ну и хорошо. Лови!- дядя Эмик что-то бросил мне.
Я поймал. Это была жвачка. Настоящая жвачка.

-Жуй, не кашляй!- подмигнул мне дядя Эмик, маме привет! Передай ей, что на следующей неделе будут чешские туфли, которые совершенно случайно можно приобрести в универмаге. Только так, чтоб папа не слышал, не отвлекай его от строительства светлого будущего...
-Хорошо. Спасибо, дядя Эмик.
Дядя Эмик улыбнулся и уехал.

Александр Гутин

В 2012 году это писалось как сатира одним российским либеральным писателем...


— Был сильно возбужден! — орали газеты на разные лады. Футболки и значки с надписью «Гумберт
Гор» и «Лучше консервативный, чем возбужденный!» продавались по сорок долларов.
— Ответ может быть один, — горько вздыхал советник по имиджу. — Аборты, только аборты!
На следующий день Гор произнес речь о неприкосновенности свободы выбора и лично принял участие
в аборте. Буш ответил ему личным участием в зачатии — разумеется, пробирочном. Футболки с надписями «Пробирочник!» и «Чадоубийца!» продавались по шестьдесят долларов.
Тогда Гор призвал бомбить Милошевича.
Тогда Буш предложил Милошевичу политическое убежище в Техасе.
Гор лично раздал хот-доги голодающим детям Африки.
Буш поехал к голодающим детям Африки и отнял
хот-доги, доказав, что они экологически нечисты.
Гор подарил Путину три тысячи на благотворительность.
Буш подарил Путину шесть тысяч просто так.
Гор начал бегать, Буш — прыгать. Гор перестал есть мясо, Буш — рыбу. Гор перешел на джинсы, Буш — на х/б б/у. Рейтинги шли вровень.

К моменту начала дебатов Америка совершенно обалдела от политкорректности, разврата и взаимных обвинений. Настал долгожданный день первого публичного спора демократа и консерватора.
На съемочную площадку выехал Гор в инвалидной коляске. Ему намекнули, что небольшой предвыборный паралич будет напоминанием о президенте Рузвельте и гарантирует ему поддержку всех
американских инвалидов. Он был одет в джинсы и футболку с надписью «Пробирочник». На коленях у него сидела спасенная девочка в том самом платье.
В руке он сжимал бомбу с надписью «Милошевич должен уйти».
Навстречу ему, хромая на обе ноги и тяжело опираясь на костыль, вышел Буш-младший. Техасский губернатор слегка косил и вываливал язык, что, по утверждению советников, гарантировало ему поддержку миллионов американских даунов. Он был
в форме американского солдата, в руке сжимал пучок петрушки, составлявшей теперь его основную пищу, а в зубах держал плакат «Коштуница, гоу хоум!». Оба кандидата сверлили друг друга ненавидящими взглядами. Следом на сцену вышли их предполагаемые
заместители — Либерман согнулся от радикулита, бушевского вице-несли на руках двое симпатичных юношей.

Американский народ посмотрел на все это и задал себе вопрос: «Господи, до чего мы дошли? Из кого мы
выбираем? То ли дело в России, где преемник назначается волевым актом...»