Копии историй

Лет в пять подружка Терезка открыла мне главную тайну взрослой жизни – как люди женятся.
Делюсь, может, кто не знал.
Над каждым человеком парит ангел.
Если Сашин и Машин ангелы дружат, то хоть живи Саша с Машей на разных планетах, никуда им не деться, предопределено.
А ежели ангелов друг от друга воротит, то влюбляйся, не влюбляйся – ничего не светит.
Верю.

Давеча, пребывая в настроении мемуарном, ворошила прошлое.
Вот, навспоминалось.

Например, Иванова.
Бабулька-соседка забыла на даче телефон, страшно расстроилась, давление скакнуло вверх, но вещь-то дорогая, не дай бог сопрут, решила вернуться за пропажей, хорошо, выходя из подъезда, наткнулась на Иванову.
Иванова сообразила – ежели бабулю не остановить, к вечеру придётся иметь дело с похоронным агентством, как могла успокоила и предложила, давайте я съезжу, только дорогу расскажите.
Пару раз заплутав, добралась.
Бабулин телефон нашёлся, Иванова побродила по участку, сорвала твердокаменную грушу – кислятина, скулы свело, а потом глянула на соседний участок и чуть не захлебнулась слюной.
Там стояла роскошная яблоня.
С такими яблоками на ней, что Мичурин бы обзавидовался.
Бывает, вдруг чего-то так сильно захочется, что кажется, помрёшь, если сей секунд не получишь.
Иванова покричала, есть кто дома?, никто не отозвался, и машины рядом не было.
И тогда Иванова, руководитель проекта, ведущий специалист и уважаемый человек с безупречной репутацией, перешагнула низенький заборчик.
Попрыгала безрезультатно, вспомнила детство золотое и полезла на яблоню.
Ну, что сказать про вкус – примерно такие яблоки росли в райском саду.
Иванова схрумкало одно, потянулась за другим, и тут снизу сказали, ну ладно дети, но взрослая женщина! и не стыдно вам?
Иванова с ужасом глянула вниз, увидела сердитого мужика, откуда только взялся, покраснела и промямлила, я вам сейчас всё объясню!
Уж потрудитесь объясниться, сказал мужик, кстати, малина – тоже ваших рук дело? хоть бы для приличия ягодку оставили!
Иванова возмутилась, какая ещё малина? решили всех собак на меня повесить?!
Переступила неуклюже на толстой ветке, ветка треснула и вместе с Ивановой рухнула вниз.

У мужа Ивановой друзья спрашивали, как это он, убеждённый матёрый холостяк, попался на крючок.
Что мне было делать? говорил муж Ивановой, она пала к моим ногам!
Наивный.
На самом деле это два ангела, услышав треск, шум и неприличное слово, вырвавшееся у Ивановой вместе с отчаянным воплем, переглянулись, улыбнулись и пожали друг другу бесплотные руки.

Наталья Волнистая

Как отдохнуть за три дня на всё лето.

Нужно сесть в поезд «Москва – Сочи», который прибывает в семь утра, в плацкартный вагон на боковую полку. Выехать надо вечером в пятницу, в субботу в семь утра вы - в Сочи. В гостиницу вам не надо, вещей у вас с собой нет.

Сразу же находите место, где продают местное вино. Рекомендую «Изабеллу». Покупаете трёхлитровую банку и идёте на пляж. Пляж может быть любой, главное поторопиться. В восемь – начале девятого вы на пляже. Нужно быстро выпить два литра вина, в процессе пару раз искупаться. В девять – начале десятого вы пьяные — в ЖЖ… (Если ваш организм стойко переносит алкоголь, возьмите местного портвейна.)

И вот, в состоянии сильного опьянения, нужно уснуть на самом солнцепеке. К двум часам вы просыпаетесь, сгоревший до пузырей, со страшным похмельем, которое даёт только «Изабелла», и солнечным ударом. Тут можно ещё окунуться в море, допить вино, попробовать съесть местный чебурек или шашлык. Главное, чтобы всё было жирное! Дальше сами понимаете, что с вами может произойти...

И тут вы спешите на вокзал, падаете в поезд. (Есть поезд, который уходит из Сочи в Москву примерно в шестнадцать часов.) Плацкарт, боковая полка. В понедельник вы на работе.

Вы на целый год сыты по горло ощущением путешествия в поезде. В море искупались, загорели так, что больше не хочется, южных вин попили, экзотической еды поели, всего получили в переизбытке, даже думать об этом тошно, а главное — сильно соскучились по дому.

(с) Евгений Гришковец

Из мемуаров заместителя директора службы внешней разведки генерала-лейтенанта Вадима Алексеевича Кирпиченко:
"Были совещания у других министров, в том числе, у военного министра Дмитрия Фёдоровича Устинова. Последний проводил совещания неторопливо, с чаепитиями и всевозможными отвлечениями от главной темы. Иногда разговор принимал характер, далёкий от повестки дня. Однажды, во время такого затянувшегося отступления от темы, я стал развлекать себя тем, что начал подсчитывать количество и качество орденских планок у наших военачальников и обнаружил удивительную гармонию в системе награждения. У Ахромеева было на один орден больше, чем у Варенникова. У Соколова - на один орден больше, чем у Ахромеева, а у Устинова - на два больше, чем у Соколова. Видно, в аппарате ЦК КПСС какие-то специальные люди зорко следили за тем, чтобы не было никаких нарушений в субординации. Каждый герой должен точно знать своё место в ряду героев".

Когда меня спрашивают, что мне больше всего запомнилось на войне, я неизменно отвечаю: «Люди».

Я помню свой первый бой, в котором из нас, сорока двух человек, осталось в живых четырнадцать. Я ясно вижу, как падал, убитый наповал, мой друг Алик Рафаевич. Он учился во ВГИКе, хотел стать кинооператором, но не стал…
Мы бежали недалеко друг от друга и перекликались — проверяли, живы ли. И вдруг:
— То-о-о-ли-ик!
Обернулся. Алик падает…
Рядом кто-то кричал:
— Чего уставился? Беги со всеми, а то и самому достанется, если на месте-то…
Я бежал, не помня себя, а в голове стучало: нет Алика, нет Алика… Помню эту первую потерю как сейчас…
Из оставшихся в живых сформировали новый полк — и в те же места. Грохот такой стоял, что порой сам себя не слышал.
А однажды утром была абсолютная тишина, и в ней неожиданно:
— Ку-ка-ре-ку-у!..
Петух какой-то по старой привычке начинал день. Было удивительно, как только он выжил в этом огне. Значит, жизнь продолжается…
А потом тишину разорвал рев танков. И снова бой.
И снова нас с кем-то соединили, и снова — огненная коловерть… Командиром нашего взвода назначили совсем молоденького, только что из военшколы, лейтенанта. Еще вчера он отдавал команды высоким, от юношеского смущения срывающимся голосом, а сегодня… я увидел его лежащим с запрокинутой головой и остановившимся взглядом.
Я видел, как люди возвращались из боя совершенно неузнаваемыми. Видел, как седели за одну ночь. Раньше я думал, что это просто литературный прием, оказалось — нет. Это прием войны…
Но там же я видел и познал другое. Огромную силу духа, предельную самоотверженность, великую солдатскую дружбу. Человек испытывался по самому большому счету, шел жесточайший отбор, и для фронтовика немыслимо было не поделиться с товарищем последним куском, последним куревом. Может быть, это мелочи, но как передать то святое чувство братства — не знаю, ведь я актер, а не писатель, мне легче показать, чем сказать.
Говорят, человек ко всему привыкает. Я не уверен в этом. Привыкнуть к ежедневным потерям я так и не смог. И время не смягчает все это в памяти…
…Мы все очень надеялись на тот бой. Верили, что сможем выполнить приказ командования: продвинуться в харьковском направлении на пять километров и закрепиться на занятых рубежах.
Мороз стоял лютый. Перед атакой зашли в блиндаж погреться.
Вдруг — взрыв! И дальше — ничего не помню…
Очнулся в госпитале. Три ранения, контузия. Уже в госпитале узнал, что все, кто был рядом, убиты. Мы были засыпаны землей. Подоспевшие солдаты нас отрыли.
В госпитале меня оперировали, вытащили осколок, а потом отправили санпоездом в другой госпиталь, находящийся в дагестанском городе Буйнакске.
Я из своего фронтового опыта помню госпиталь под Махачкалой, заставленные кроватями длинные коридоры. И громкий, словно пытающийся сдержать неуемную радость голос Лидии Руслановой: «Валенки, валенки…»
Пластинку ставят несколько раз. Мы знаем: это по просьбе бойца, который сейчас на операции. Ему надо было срочно ампутировать ногу, а в госпитале не осталось анестезирующих средств. Он согласился на операцию без наркоза, только попросил: поставьте «Валенки»…
Когда меня спрашивают, что мне больше всего запомнилось на войне, я неизменно отвечаю: «Люди». Есть страшная статистика: из каждой сотни ребят моего поколения, ушедших на фронт, домой возвратились лишь трое… Я так ясно помню тех, кто не вернулся, и для меня слова «за того парня» звучат уж никак не отвлеченно…
После ранения на фронт я вернуться уже не смог. Меня комиссовали подчистую, никакие мои просьбы и протесты не помогли — комиссия признала меня негодным к воинской службе. И я решил поступать в театральный институт. В этом был своего рода вызов врагу: инвалид, пригодный разве что для работы вахтера (я действительно побывал на такой работе), будет артистом. И здесь война вновь страшно напомнила о себе — требовались парни, а их не было… Так что те слезы в фильме «Белорусский вокзал», в квартирке бывшей медсестры, вовсе не кинематографические.
Лично я не стал бы называть войну школой. Пусть лучше человек учится в других учебных заведениях. Но все же там мы научились ценить Жизнь — не только свою, а ту что с большой буквы. Все остальное уже не так важно…"

Анатолий Дмитриевич Папанов

«Без неё я — как без рук и без языка»... Что связывало баронессу Марию Будберг с Максимом Горьким и Гербертом Уэллсом

Историю самой таинственной русской красавицы XX века — Марии Будберг — лучшего всего писать, используя цитаты из... донесений разведки. Эта женщина-загадка всегда была под её пристальным наблюдением. Немецкая полиция считала, что баронесса сотрудничает с советской и английской разведками, англичане искали её связи с Германией и ЧК, а чекисты были уверены, что она сотрудничает с британцами. Но разведку интересовала не только и не столько сама Мария, сколько те мужчины, что были рядом с ней. Локкарт, Горький, Фрейд, Рильке, Уэллс, Чуковский, Ницше, Петерс, Ягода - все они входили в окружение этой женщины, причём очень близкое. И все они - эти великие люди - были очарованы Марией, доверяли ей безраздельно и готовы были ради неё рискнуть всем, в том числе карьерой и головой.

Её называли графиней Закревской, графиней Бенкендорф, баронессой Будберг, а в семье - просто Мурой. При жизни эту интересную женщину (которая, как говорили, даже в 30 лет выглядела на 18 — без единой морщинки, с тонкой талией и озорными смешинками в глазах) сопровождало такое количество всевозможных слухов и домыслов, что во всё это трудно поверить. Причём она не только не старалась опровергнуть их, но и всячески поддерживала. Можно даже сказать, что львиная доля связанных с её именем легенд возникновением своим была обязана самой Марии Игнатьевне - она считала, что чем меньше правды — тем больше уверенности в собственной безопасности. После её смерти разгадок тоже не нашлось. Рукописи и личный архив Муры сгорели в 1974 году, а тех, кто мог бы пролить свет на её тайны, в живых практически не осталось, да, пожалуй, и не было человека, знавшего о ней всю правду.

Мария появилась на свет в 1892 году в Полтаве в знатной и состоятельной семье сенатского чиновника Игнатия Закревского. Как и её старшие сестры-близнецы начальное образование она получила в Институте благородных девиц, а доучиваться Муру отправили в Англию, где в то время служащим русского посольства в Лондоне был её сводный брат. Эта поездка во многом определила дальнейшую судьбу девушки.

Здесь Мура встретилась с огромным количеством людей из лондонского высшего света: политиками, писателями, финансовыми магнатами. Здесь же состоялось и её знакомство с будущим мужем, начинающим дипломатом Иваном Александровичем Бенкендорфом — прибалтийским дворянином, потомком графского рода. Они обвенчались в 1911 году, а через год Иван Александрович был назначен секретарём русского посольства в Германии, и молодые переехали в Берлин.
⠀
В 1913 году в семье родился первенец, названный Павлом. Мария Игнатьевна ждала второго ребёнка, когда началась война, поэтому Бенкендорфы были вынуждены вернуться в Россию. Родив девочку Таню, Мура, подобно другим дамам высшего круга и жёнам крупных чиновников, прошла ускоренные курсы сестёр милосердия и начала работать в военном госпитале. А вскоре грянула революция...
⠀
Оставаться в Петербурге было опасно, и Бенкендорф вывез жену и детей в Эстонию, где под Ревелем у него было родовое поместье. Спустя время, когда большинство представителей знати потянулось за границу, Мура, несмотря на уговоры мужа и родственников, решилась на отчаянный шаг - вернуться в Петроград, чтобы по возможности спасти квартиру, которой грозило уплотнение. Она находилась в столице России, когда из Эстонии пришло страшное известие: мужики из соседней деревни зверски убили её мужа и сожгли дом. Гувернантке с маленькими Павлом и Таней удалось сбежать...
⠀
Прошлая жизнь рухнула, отныне перед Мурой стояла одна задача: выжить! Очень скоро её выселили из квартиры, возвращение в Ревель стало невозможным: поезда не ходили, где-то там, между нею и детьми пролегла линия фронта, причём никто не знал, где именно; кто друг, кто враг — всё смешалось, и помощи просить было не у кого. Брат — за границей, сёстры — на юге России, подруг и знакомых она не находила... Одна, без денег и тёплых вещей, без ценностей, которые можно было бы продать или обменять, в городе, где продукты стали неимоверно дорогими, а жизнь совершенно обесценилась, Мура не нашла для себя ничего иного, как обратиться в английское посольство.
Словно сама судьба привела её сюда, ведь здесь, как скажет она сама позже, Мура встретила свою первую и единственную любовь - так суждено было случиться, что в годы всеобщего крушения она испытала самое сильное и глубокое чувство в своей жизни.
⠀
Это был 31-летний Роберт Брюс Локкарт, в прошлом генеральный консул Великобритании в Москве, а ныне прибывший сюда как специальный агент, как осведомитель, как глава особой миссии для установления неофициальных отношений с большевиками, а попросту — разведчик и шпион. В Лондоне Локкарт оставил жену и маленького сына, но его семейная жизнь не удалась. Как напишет он впоследствии, встреча с Мурой в британском посольстве была для него гораздо большим, чем простое увлечение. «Что-то вошло в мою жизнь, что было сильней, чем сама жизнь. С той минуты она уже не покидала меня, пока не разлучила нас военная сила большевиков», - признавался Локкарт в своих «Мемуарах британского агента».
⠀
В марте 1918 года вслед за советским правительством Локкарт переехал в Москву, ставшую столицей Советской России. А вскоре к нему присоединилась и Мура — отныне они жили вместе. Вот только история любви оказалась недолгой - в ночь с 31 августа на 1 сентября 1918 года в дверь их квартиры постучали. После обысков и ареста на англичанина повесили дело, теперь известное как «заговор трёх послов», номинальным руководителем которого считался Локкарт. Позже он был освобождён и выслан из страны «в обмен на освобождение российских официальных лиц, задержанных в Лондоне», и только затем заочно осуждён и приговорён к расстрелу. Но к тому времени он был уже в безопасности.
⠀
А перед Мурой снова встал вопрос: как жить дальше? Не имея причин оставаться в Москве, она отправилась в Петроград, где бушевала Гражданская война, а люди каждый день умирали от голода, сыпного тифа и лютого холода. Не имея прописки, а следовательно, и продовольственных карточек, Мура впервые подумала о необходимости заработка. Кто-то сказал ей, что Корней Иванович Чуковский, с которым она встречалась в «прошлой» жизни, ищет переводчиков с английского на русский для нового издательства, основанного Алексеем Максимовичем Горьким.

Надо отметить, что Мария Игнатьевна с русским языком «не дружила»: говорила с сильным акцентом, а фразу строила так, будто дословно переводила с английского — её зачастую принимали за иностранку. Такая особенность была скорее искусственно выработанной («для шарма»), чем естественно приобретённой, и, видимо, Чуковский обратил на неё внимание, так как переводов не дал, но нашёл кое-какую конторскую работу, выхлопотал новые документы, а вскоре повёл к Горькому.
⠀
Алексей Максимович жил в большой многокомнатной квартире, плотно заселённой разнообразным народом. Наверное, каждый мог обитать здесь сколь угодно долго, если приходился «ко двору». Мура пришлась. И уже через неделю после переселения стала в доме совершенно необходимой: взяла на себя работу секретаря писателя, а так же переводчика его писем и машинистки. Постепенно в её руках оказались и все домашние дела. У плиты она, конечно, не стояла — Горький держал прислугу, — но вполне могла считаться хозяйкой. И это несмотря на то, что рядом с писателем в то время постоянно была Мария Андреева, его друг, помощник, секретарь и неофициальная жена. Они подружились.
⠀
Вхождение Марии Игнатьевны в мир Горького было связано для неё со многими приобретениями, но прежде всего, конечно, с открывшейся возможностью ощутить, благодаря поддержке писателя, не только почву под ногами, но и войти в среду группировавшейся вокруг него творческой интеллигенции (тут бывали и Шаляпин, и Блок, и Ходасевич, и Алексей Толстой...). Кроме того, она умела внимательно слушать Горького, смотреть на него умными, задумчивыми глазами, отвечать, когда он спрашивал, что она думает о том и об этом. «Образование она получила «домашнее», но благодаря большому такту ей удавалось казаться осведомлённой в любом предмете, о котором шла речь», - писал о ней поэт Ходасевич. Надо ли удивляться, что отношения между Закревской и Горьким вскоре стали максимально близкими, впрочем, их интимный союз никогда не афишировался.

Здесь, в квартире Горького, Мура повстречалась и с Гербертом Уэллсом, посетившим Россию вместе со старшим сыном в конце сентября 1920 года. Он остановился у своего давнего друга Горького, и каково же было его удивление, когда он застал там Марию Бенкендорф, которую встречал ещё перед войной, в Лондоне. Сейчас Уэллс увидел её не в открытом вечернем туалете с бриллиантами, а в скромном платье, и тем не менее должен был признать, что Мура не утратила ни своего очарования, ни жизнерадостности — в сочетании с её природным умом они делали её поистине неотразимой. Собратья по перу проводили долгие вечера в откровенных беседах. А переводчицей, разумеется, была Мура.
⠀
В конце 1920 года Мура решила поехать в Эстонию, чтобы узнать о детях, и Горький выхлопотал для неё разрешение; сам он тоже собирался уезжать за границу. Но когда Закревская вышла из поезда в Таллинне, то тотчас была арестована. На первом же допросе она узнала о себе многое: что работала на ВЧК, жила с Петерсом, с большевиком Горьким, а теперь её прислали в Эстонию как советскую шпионку. Неизвестно, как сложилась бы её жизнь дальше, если бы грамотный адвокат (знакомый Горького) не помог бы Муре освободиться. А ещё он дал ей дельный совет: чтобы выжить в непростое время в этой стране, беспрепятственно видеться с детьми, иметь свободу передвижения, нужно просто выйти замуж за эстонского подданного, разом решив вопросы гражданства. Мура так и сделала.
⠀
Женихом стал непутёвый отпрыск известной семьи Будбергов, Николай — бездельник, шалопай, лишённый наследства и всяческих связей с семьёй, но сохранивший титул барона и готовый поделиться им с Мурой, если она, в свою очередь, согласится «помочь материально». Деньгами поддержал её Горький, и в начале 1922 года Мария Закревская-Бенкендорф стала баронессой Будберг. Новоиспечённый муж в тот же день уехал в Берлин, и Мура, можно сказать, больше его не видела.
⠀
Тем временем Горький был уже в Германии и энергично хлопотал за Муру, которую предложил властям назначить за границей его агентом по сбору помощи голодающим России.

Позже Мария Игнатьевна стала и литературным агентом Алексея Максимовича. Писатель дал ей доверенность на заграничное издание своих книг и уполномочил договариваться об условиях их перевода. Она вновь взяла хозяйство в доме Горького в свои руки - вернее, не в доме, а в пансионе или гостинице, поскольку писатель переезжал с одного курорта на другой в надежде справиться с болезнью — застарелым туберкулёзом. Так вскоре они оказались в Италии, и, несмотря на болезни и денежные проблемы, рядом с Горьким всегда была Мура — подруга, вдохновительница и просто любимая женщина. Это ей Горький посвятил своё последнее и самое значительное произведение — 4-томный роман-завещание «Жизнь Клима Самгина», и это её портрет стоял у него на столе до последних дней. «Без неё я — как без рук и без языка», - говорил он...
⠀
В апреле 1933 года их пути разошлись: Мура с чемоданом бумаг (архивом Горького) убыла в Лондон, а Горький отправился в Россию. Однако разъезд не означал разрыва отношений. Продолжалась переписка, и последовали новые встречи, последняя из которых состоялась в 1936 году, когда по просьбе умирающего писателя её вызвали в Москву — попрощаться. Долгое время бытовавшее мнение о причастности Марии Будберг к якобы насильственной смерти Горького сегодня кажется безосновательным, так же как и утверждение, что, будучи сотрудницей НКВД, Мура тогда же привезла из Лондона ту часть секретного горьковского архива, которую он ей оставлял на хранение. Некоторые исследователи уверены, что упомянутый архив так и не попал в руки Сталина. Сама Будберг настаивала на том, что чемодан с рукописями и письмами Горького пропал в Эстонии, где она его оставила перед войной. Кстати, последние архивные открытия доказали, что Мура никогда не была агентом НКВД. Как и нет никаких документальных доказательств её шпионской деятельности в пользу иностранных государств.
⠀
Но вернёмся в 1933 год. Тогда Мура, забрав детей, обосновалась в Лондоне и завела романтические отношения с Гербертом Уэллсом. К тому времени Уэллс не только овдовел, но и рассорился с последней возлюбленной - теперь его роман с Мурой, начавшийся, возможно, ещё в 1920 г. в России, стремительно набирал обороты.

«Она проводит со мной время, ест со мной, спит со мной, но не хочет выходить за меня замуж», — жаловался стареющий писатель. Тем не менее Мария Игнатьевна была очень привязана к Уэллсу, хотя, возможно, и не так сильно, как он к ней. Когда в 1934 году близкий друг Уэллса, английский писатель Сомерсет Моэм спросил Муру, как она может любить этого толстого и очень вспыльчивого человека, она со свойственным ей остроумием ответила: «Его невозможно не любить — он пахнет мёдом».
⠀
После войны она жила в Лондоне совершенно свободно, без денежных затруднений - умирая, Уэллс оставил ей приличную сумму денег. Сын её держал ферму, дочь вышла замуж. Мария Игнатьевна несколько раз ездила в СССР как британская подданная. Шли годы, десятилетия... Теперь Мура выглядела стареющей аристократкой: увешанная тяжёлыми бусами, в длинных широких юбках, она говорила басом, курила дамские сигареты и пересыпала речь непечатными английскими словами. Любила травить анекдоты и по-прежнему имела многочисленный круг знакомых. В конце жизни она очень растолстела, общалась больше по телефону, много пила и не скрывала, что для того, чтобы нормально «функционировать», ей нужен алкоголь.
⠀
За два месяца до смерти сын, бывший уже на пенсии, забрал Марию Игнатьевну к себе в Италию. Там, предчувствуя свою смерть, она сожгла все рукописи и личный архив, которые держала почему-то в автомобильном трейлере, стоявшем около дома. Все тайны ушли вместе с ней... Как считается, полная информация о подлинных событиях в жизни Марии Игнатьевны возможно до сих пор скрыта под грифом «секретно» в архивах спецслужб разных стран и остаётся неизвестной исследователям.
⠀
2 ноября 1974 года в лондонской «Таймс» было напечатано известие о её кончине и длинный некролог, в котором воздавалось должное женщине, в течение сорока лет находившейся в центре английской аристократической и интеллектуальной жизни: Мура была писательницей, переводчицей, консультантом кинорежиссёров, чтецом рукописей для издательств на пяти языках и т.д.

«Она могла перепить любого матроса… — говорилось в некрологе, — среди её гостей были и кинозвёзды, и литературные знаменитости, но бывали и скучнейшие ничтожества. Она была одинаково добра ко всем… Её близким друзьям никто и никогда не сможет заменить её». Конда Марию Игнатьевну хоронили в Лондоне, в православной церкви на отпевании в первом ряду стояли французский посол в Лондоне господин Бомарше и его жена, за ними многочисленная английская знать, кое-кто из знати русской, а также дети и внуки Муры.

Так закончилась жизнь «русской миледи», «красной Мата Хари», как её называли на Западе, вдохновительницы таких непохожих друг на друга писателей, «железной женщины» Марии Закревской-Бенкендорф-Будберг. По словам нашего современника, писателя-фантаста Кира Булычева, она принадлежала к типу женщин, «судьба которых укладывалась в рамки понятия «он избрал меня, и нет в том моей вины», и потому они были совершенно беззащитны перед будущим и перед судом потомков.

И.Буккер «Мура, Горький, Уэллс и разведки»,
А.Зиолковская «50 знаменитых любовниц».

Рассказ «Рaзмaзня»
Пoжaлyй, это oдин из лyчшиx кopoткиx paccказoв Чеxoва.

Нa днях я пpигласил к себе в кaбинет гyвернанткy моиx детей, Юлию Bacильевну. Hyжнo былo пoсчитатьcя.
— Caдитеcь, Юлия Bаcильевнa! — cкaзaл я ей. — Давaйте посчитаемcя. Baм нaвернoе нyжны деньги, а вы тaкaя церемoннaя, чтo сами не cпpoсите... Hу-с... Дoгoвopились мы с вами пo тpидцaти рyблей в меcяц...
— Пo coрoка...
— Нет, пo тpидцaти... У меня зaписaнo... Я вcегдa платил гyвернанткaм пo тридцaти. Hу-c, пpoжили вы два меcяца...
— Два меcяцa и пять дней...
— Poвнo двa меcяцa... У меня тaк зaпиcанo. Cледует вaм, знaчит, шеcтьдесят pyблей... Bычеcть девять вocкpесений... вы ведь не зaнимaлиcь c Koлей пo вocкpесеньям, a гуляли тoлькo... да тpи пpaздникa...
Юлия Bacильевна вcпыxнyла и затеребила oбopoчкy, нo... ни слoва!..
— Тpи пpaздникa... Долoй, следовaтельнo, двенадцaть рyблей... Четыре дня Кoля был бoлен и не былo зaнятий... Bы зaнимaлись c oднoй тoлькo Baрей... Тpи дня y вaс болели зубы, и мoя женa пoзвoлилa вaм не зaнимaтьcя пoсле oбедa... Двенaдцaть и семь — девятнадцaть. Bычеcть... oстaнется... гм... сopoк oдин рубль... Bеpнo?
Левый глaз Юлии Baсильевны пoкpacнел и нaпoлнилcя влaгoй. Пoдбoрoдoк ее зaдpoжaл. Oна неpвнo закaшлялa, зaсмoркaлась, нo — ни cлoвa!..
— Под Нoвый год вы paзбили чaйнyю чaшкy c блюдечкoм. Дoлoй двa рyбля... Чaшкa стoит дopoже, oна фамильнaя, нo... бoг c вaми! Где нaше не прoпaдaлo? Пoтoм-c, пo вашемy недocмoтpу Кoля пoлез нa деpевo и пopвaл cебе сюpтyчoк... Дoлoй деcять... Гoрничнaя тoже пo вaшемy недоcмoтpy yкрала у Bapи бoтинки. Вы дoлжны зa вcем смoтреть. Вы жaлoвaнье пoлyчaете. Итaк, значит, дoлoй еще пять... Деcятoго янвapя вы взяли y меня десять pублей...
— Я не брaла, — шепнyлa Юлия Bacильевнa.
— Ho y меня зaписaнo!
— Ну, пусть... xoрошo.
— Из copoкa oднoгo вычесть двaдцaть cемь — оcтaнется четырнaдцaть...
Oбa глaзa нaполнились cлезами... Hа длиннoм xoрoшенькoм нoсике выступил пoт. Беднaя девoчкa!
— Я pаз тoлькo бралa, — сказaлa она дpoжaщим гoлocoм. — Я y вaшей cyпpyги взялa тpи pyбля... Бoльше не бpалa...
— Да? Ишь ведь, а у меня и не зaписанo! Дoлoй из четыpнaдцaти три, оcтaнетcя oдиннадцaть... Boт вaм вaши деньги, милейшая! Тpи... тpи, три... oдин и oдин... Пoлучите-с!
И я подaл ей одиннaдцать pyблей... Oна взялa и дрoжaщими пaльчиками cyнулa иx в кapман.
— Merci, — прoшептaла oнa.
Я вскoчил и заxoдил пo кoмнaте. Mеня oxватилa злocть.
— Зa чтo же merci? — cпpocил я.
— Зa деньги...
— Нo ведь я же вaс обoбpал, чёpт вoзьми, oгpaбил! Boдь я yкpал y вac! Зa чтo же merci?
— B дpугиx местax мне и вовcе не дaвaли...
— Hе давали? И не мудpенo! Я пoшyтил нaд вaми, жеcтoкий ypок дал вaм... Я oтдaм вам все ваши вocемьдесят! Вoн oни в кoнверте для вac пpигoтoвлены! Ho pазве мoжно быть тaкoй кислятиной? Oтчегo вы не протеcтyете? Чего мoлчите? Paзве мoжнo на этoм cвете не быть зyбacтoй? Pазве мoжно быть тaкoй рaзмазней?
Oнa киcлo улыбнулacь, и я пpoчел нa ее лице: «Moжнo!»
Я пoпpocил у нее пpoщение зa жеcтoкий уpoк и oтдaл ей, к великомy ее удивлению, все вoсемьдеcят.
Онa poбкo зaмеpcикaла и вышла...
Я пoглядел ей вcлед и пoдyмaл: легкo нa этoм cвете быть cильным!