Повторные истории

Александр Ширвиндт
«Победа» по прозвищу Сугроб
Лет двадцать назад один журнал организовал автопробег от Горьковского автозавода до Москвы. И меня позвали как бывшего владельца «Победы» (я её называл так: маленький БТР для семейных нужд). В финале мне предложили около университета на Ленинских горах прокатиться. Машине, очевидно, лет пятьдесят, а у неё всё родное.
Хозяин – шикарный мужик, умелец. Я сел, он рядом. Ничего не видно. Сзади – малюсенькое окошко. Руль повернуть не могу. Спрашиваю: «Заблокирован?» Оказалось, нет. Просто руки забыли, как тогда крутили руль без гидравлики. Как же я раньше пьяный, ещё с десятью артистами, на такой же «Победе» во Внуково ночью мотался? Вот что значит привыкаемость и отвыкаемость...
Я проживаю в высотном доме на Котельнической набережной. Если бы был жив Юрий Трифонов, он обязательно написал бы вторую серию «Дома на набережной», ибо по мощности своего внутреннего существа наша высотка, думаю, не уступает Дому на набережной напротив Кремля через речку. Построенный по личному приказу Сталина, первый советский небоскрёб был роздан поквартирно многочисленным сталинским клевретам и просто знаменитостям.
Жилой фонд высотки распределялся ведомственно – военные, КГБ, светила науки, искусства, партаппарат. Ничто не предвещало вселения в это престижное жильё скромного, уже не слишком молодого, но ещё вполне свежего артиста. Всё случай.
Весело проживая в двух комнатах многосемейной квартиры в Скатертном переулке, я никогда не вожделел к внекоммунальному жилью, так как приехал в свою скатертную альма-матер сразу из роддома имени Грауэрмана и не знал, что человеку можно жить без соседей.
Но вот моя жена Наталия Николаевна страдала в коммуналке и менялась из последних сил. Менялись две комнаты в восьмикомнатной квартире и однокомнатная хрущёвка на трёхкомнатную квартиру. Утопия! Я к этой борьбе за выживание не подключался – мне и так было хорошо. Наталия Николаевна ненавидела меня за жилищную бездеятельность. Трагическая ситуация однажды обернулась счастливой случайностью.
Маме моей, потерявшей зрение, только бешеный оптимизм и человеколюбие позволяли быть в гуще событий и бурной телефонной жизни. Наталия Николаевна в метаниях по работам, магазинам и обменным бюро сломала ногу и лежала дома. Был солнечный воскресный день. Я возвратился с бегов, несколько отягощённый воздухом и прощальным бокалом чего-то белого, повсеместно продававшегося в тот период на ипподроме. Войдя осторожно в жильё (предварительно приняв усталый вид), я не заметил на полу арбузной корки, наступил на неё и, проехав весь свободный от мебели метраж, плашмя приземлился у ног матери, сидящей в кресле. «Тата! Тата! (Это домашние позывные Наталии Николаевны.) Всё! Он пьян! Это конец! Уже днём!»
В иное время я бы благородно вознегодовал, но, лежа на полу на арбузной корке, органики в себе для протеста не обнаружил и тихо уполз в дальний угол, прикинувшись обиженным. В доме висела зловещая тишина, нарушаемая звуком моторов, исходящим из уст играющего на полу в машинки моего шестилетнего наследника. В передней прозвучал телефонный звонок, и соседка, сняв трубку, крикнула: «Мишенька, тебя Хабибулин».
Хабибулин – сын нашей дворничихи, одногодок и закадычный друг наследника. Мишка подошёл к телефону, и бабушка и родители услышали через полуоткрытую дверь душераздирающий диалог, вернее − одну сторону этого диалога: «Привет!.. Не!.. Гулять не пойду... Довести до бульвара некому!.. Баба слепая!.. Мать в гипсе... Отец пьяный! Пока!» Представляю себе, что говорили в подвальной квартире дворника о судьбе бедного Мишеньки, живущего в таких нечеловеческих условиях.
И на фоне этого кошмара раздался следующий телефонный звонок.
Во избежание новых неожиданностей я сам бросился к телефону и услышал невнятный голос человека, очевидно, только что поднявшегося с арбузной корки огромных размеров. «Э! Меняетесь? Приезжай, посмотри квартиру», – плавно перешёл он на «ты», и, прежде чем послать его обратно на арбузную корку, я на всякий случай спросил: «А чего у тебя?» – «Трёхкомнатная в высотке на Котельниках».
Через пять минут, с усилием сделав трезвое лицо при помощи актёрского перевоплощения, я уже стоял на тротуаре около автомашины ГАЗ-20 («Победа»), представлявшей собой огромный ржавый сугроб в любое время года. Всякий раз, когда я выезжал на этом сугробе к Никитским Воротам, из милицейского «стакана» бежал инспектор Селидренников и, грозно размахивая палкой, привычно орал: «Ширвинг, ты у меня доездишься – сымай номер!» Угроза эта была символическая, ибо оторвать номерной знак от моего сугроба можно было только автогеном, которого у Селидренникова под рукой не было. По иронии судьбы, когда я пересел на сугроб ГАЗ-2ı («Волга»), сугроб ГАЗ-20 («Победа») приобрёл тот же Селидренников.
Заводился мой сугроб зимой уникальным способом. Скатертный переулок имеет незначительный уклон в сторону Мерзляковского переулка. Задача состояла в том, чтобы столкнуть сугроб по наклону и завести его с ходу. Но сдвинуть его было невозможно даже буксиром, и если бы я жил в другом месте, то, конечно, не смог бы пользоваться этим транспортным средством в зимний период.
Но я жил в доме 5а по Скатертному переулку, а в доме 4 (напротив) помещался в те годы Комитет по делам физкультуры и спорта. Около него всегда стояла кучка (или стайка, не знаю, как грамотнее) выдающихся советских спортсменов. Рекордсмены любили меня, впрягались они в сугроб охотно и дружно, и у устья Скатертного переулка тот уже пыхтел, изображая из себя автомобиль. На этот раз повезло необычайно: не успел я вынести из подъезда своё уже описанное выше лицо, как ко мне с улыбками поспешила славная сборная по боксу тех лет. Они швырнули мой сугроб, как снежок, в конец переулка, и через пятнадцать минут я уже осквернял им огромный двор престижного дома.
На пороге места моей будущей прописки стоял молодой человек неопределённого возраста с чертами всего, чего угодно, на измождённом лице. Он жил в отцовской квартире с двумя жёнами – бывшей и нынешней. После недолгой, маловразумительной беседы мы решили, что в его ситуации мой вариант – находка, и, выпив по рюмке чего-то неслыханно мерзкого, ударили по рукам. Переехав, я скучал по Скатертному, часто сидел там по утрам, находясь внутри четырёхколёсного сугроба, и учил слова роли перед репетицией.
В доме на Котельнической набережной жили Галина Уланова, Никита Богословский, Людмила Зыкина, Лидия Смирнова, Клара Лучко, Нонна Мордюкова, Михаил Жаров... Жила здесь и легендарная Фаина Георгиевна Раневская. Жил в этом доме и Евгений Александрович Евтушенко, «левому» творчеству которого я обязан своим въездом в гараж нашего дома.
Мест в гараже было раз в тридцать − сорок меньше, чем желающих туда на чём-нибудь въехать. Поэтому при дирекции существовала гаражная комиссия. Учитывая контингент жильцов, можно себе представить состав этой комиссии. Когда я пошёл на комиссию впервые, то подумал, что влез на полотно художника Лактионова «Заседание Генерального штаба». Чином ниже адмирала в комиссии никого, по-моему, не было, или мне тогда с перепугу так показалось.
Очередники тоже были не с улицы, и, естественно, мне не светило ничего и никогда, хотя я честно числился в списках жаждущих парковки многие годы. Жаждал парковки и Евтушенко. Мы родились с Женей рядом, он ı8 июля, я − ı9-го, матери наши служили в Московской филармонии и сидели в редакторском отделе друг против друга, дружили и завещали это нам с Женей.
Попытки дружбы были: у меня есть несколько Жениных книг с лихими перспективными надписями, и однажды был произведён эксперимент совместного празднования дня рождения. В списках на возможность въезда в гараж наши кандидатуры стояли тоже почти рядом, но разница в весовых категориях была столь велика, а вероятность освобождения места в гараже столь ничтожна, что мне оставалось только вздыхать.
Покойный директор высотки Подкидов, очевидно вконец замученный великим населением своего дома, проникся ко мне теплотой, и я с благодарностью вспоминаю его ко мне отношение. Подкидов и прошептал мне однажды, что умер архитектор академик Чечулин, один из авторов проекта нашего дома, родственники продали машину и неожиданно внепланово освободилось место в гараже и что вопрос стоит обо мне и Евтушенко. Я понимающе вздохнул, и мы с Подкидовым выпили с горя.
В этот критический момент появляется известное и очень мощное по тем временам стихотворение Евтушенко «Тараканы в высотном доме». Тараканов в нашем доме действительно были сонмища – вывести их, как известно, практически невозможно, можно только на время насторожить, и Женино стихотворение потрясло своей бестактностью руководство дома, и, конечно же, патриотически настроенную гаражную комиссию.
Сколько ни разъяснял им бедный Евгений Александрович, что это аллегория, что высотный дом – это не дом, а страна, что тараканы – не тараканы, а двуногие паразиты, мешающие нам чисто жить в высотном здании нашей Родины, всё было тщетно: гаражная комиссия обиделась на Евтушенко, и я въехал в гараж. Вот как надо быть осторожным с левизной, если хочешь при этом парковаться.

Сестра рассказывала...
В бытность её студенткой мединститута как-то раз на очередном экзамене одна её подруга, ну вообще не подготовленная по этому предмету, сидит уже перед преподом и готовится отвечать на билет. В это время в аудиторию заходит из праздного любопытства один профессор и скромненько так садится за последнюю парту. В этот самый момент горе-студентка пытается ответить на вопрос, звучащий примерно так: "Описать строение мошонки".
Её ответ был таков:
- Кожа...
Продолжительная пауза... Препод:
- Ну, замечательно, продолжайте.
Она опять:
- Кожа...
- Это я уже слышал. Что дальше?
В ответ опять тишина, после которой звучит то же самое:
- Кожа...
Препод уже выходит из себя и на повышенном тоне раздражённо так:
- Там, кроме кожи, что, вообще ничего нет?
И тут раздаётся реплика профессора:
- Уважаемый коллега, если бы там кожи не было, мы бы с вами яйца в руках носили...