Копии историй

Аркадий Аверченко "Русалка"

Ну, вот.

Как-то в душную, грозовую ночь мне не спалось. Жара, тяжесть какая-то –
сил нет дышать. Вышел я на берег – мутная луна светит, ивы склонили
печальные головы, осока замерла в духоте. Вода тяжелая, черная, как
густые чернила.

«Искупаюсь, – решил я. – Все-таки прохладнее» Но и вода не давала
прохлады: свинцовая, теплая – она расступилась передо мной и опять
сомкнулась, даже не волнуясь около моего тела.

Я стал болтать руками, плескаться и петь песни, потому что кругом были
жуть и тишина неимоверная. Нервы у меня вообще как канаты, но тут
воздушное электричество, что ли, так их взвинтило, что я готов был
расплакаться, точно барышня.

И вот когда я уже хотел выкарабкаться на берег, у меня, около плеча,
что-то такое как всплеснет! Я думал – рыба. Протягиваю инстинктивно
руку, наталкиваюсь на что-то длинное, скользкое, хватаю… Сердце так и
заныло… На ощупь – человеческая рука. Ну, думаю, утопленник. Вдруг это
неизвестное тело затрепетало, забилось и стало вырываться… показалась
голова… прекрасная женская голова с печальными молящими глазами… Две
белые круглые руки беспомощно взметнулись над водой…

И, странно, я сразу же успокоился, как только увидел, с кем имею дело.
Случай был редкий, исключительный, и я моментально решил не упускать
его. Руки мои крепко обвились вокруг ее стройной, гибкой талии, и через
минуту она уже билась на песке у моих ног, испуская тихие стоны.

Я успокоил ее несколькими ласковыми словами, погладил ее мокрые
волнистые волосы и, бережно подняв на руки, перенес в домик. Она
притихла и молча следила за мной своими печальными глазами, в которых
светился ужас.

При свете лампы я подробнее рассмотрел мою пленницу. Она была точно
такого типа, как рисуют художники: белое мраморное тело, гибкие стройные
руки и красивые плечи, по которым разметались волосы удивительного,
странного, зеленоватого цвета. Вместо ног у нее был длинный чешуйчатый
хвост, раздвоенный на конце, как у рыбы.

Признаться ли? Эта часть тела не произвела на меня приятного
впечатления.

Но, в общем, передо мной лежало преаппетитное создание, и я благословлял
провидение, что оно послало такое утешение одинокому бродяге и
забулдыге.

Она лежала на моей постели, блестя влажным телом, закинув руки за голову
и молча поглядывая на меня глазами, в которых сквозил тупой животный
страх.

– Не бойся! – ласково сказал я. – Старина Кранц не сделает тебе зла.

И я прильнул губами к ее полуоткрытым розовым губкам.

Гм… Признаться ли вам: многих женщин мне приходилось целовать на своем
веку, но никогда я не чувствовал такого запаха рыбы, как в данном
случае. Я люблю запах рыбы – он отдает морем, солью и здоровьем, но я
никогда бы не стал целоваться с окунем или карасем.

– Я думаю, – спросил я, нерешительно обнимая ее за талию, – вы питаетесь
главным образом рыбой?

– Рыбы… – пролепетала она, щуря свои прекрасные печальные глаза.

– Дай мне рыбы.

– Ты проголодалась, бедняжка? Сейчас, моя малютка, я принесу тебе…

Я достал из ящика, служившего мне буфетом, кусок холодной жареной рыбы и
подал ей.

– Ай, – закричала она плаксиво. – Это не рыба. Рыбы-ы… Дай рыбы.

– Милая! – ужаснулся. – Неужели ты ешь сырую рыбу?.. Фи, какая гадость…

Тем не менее пришлось с большими усилиями достать ей живой рыбы…

Как сейчас помню: это были карась и два маленьких пескаря. Она кивнула
головой, схватила привычной рукой карася и, откусив ему голову,
выплюнула, как обыкновенная женщина – косточку персика.

Тело же карасиное моментально захрустело на ее зубах. Вы морщитесь,
господа, но должен сказать правду: пескарей она съела целиком, с головой
и внутренностями… Такой уж, видно, у них обычай.

– Воды, – прошептала она своими коралловыми губками. – Воды…

«Беднягу томит жажда», – подумал я.

Принес ей большую глиняную кружку, наполненную водой, и приставил
заботливо ко рту.

Но она схватила кружку и, приподнявшись, с видимым удовольствием окатила
себя с хвоста до головы водой, после чего рухнула обратно на постель и
завизжала от удовольствия.

– Милая, – сухо сказал я. – Нельзя ли без этого? Ты мне испортила всю
постель. Как я лягу?

– Воды! – капризно крикнула она.

– Обойдешься и так! Вон вода ручьями течет с постели. Как не стыдно,
право.

Действительно, одеяло и подушка были мокрые, хоть выжми, и вода при
каждом движении пленницы хлюпала в постели.

– Воды!!

– А чтоб тебя, – прошептал я. – На воду. Мокни! Только уж извини,
голубушка… Я рядом с тобой не лягу… Мне вовсе не интересно схватить
насморк.

Второй ковш воды успокоил ее. Она улыбнулась, кивнула мне головой и
начала шарить в зеленых волосах своими прекрасными круглыми руками.

– Что вы ищете? – спросил я.

Но она уже нашла – гребень. Это был просто обломок рыбьего хребта с
костями, в виде зубьев гребня, причем на этих зубьях кое-где рыбье мясо
еще не было объедено.

– Неужели ты будешь причесываться этой дрянью? – поморщился я.

Она промолчала и стала причесываться, напевая тихую, жалобную песенку.

Я долго сидел у ее хвоста, слушая странную, тягучую мелодию без слов,
потом встал и сказал:

– Песенка хорошая, но мне пора спать. Спокойной ночи.

Лежа навзничь, она смотрела своими печальными глазами в потолок, а ее
губки продолжали тянуть одну и ту же несложную мелодию.

Я лег в углу на разостланном пальто и пролежал так с полчаса с открытыми
глазами. Она все пела.

– Замолчи же, милая, – ласково сказал я. – Довольно. Мне спать хочется.
Попела – и будет.

Она тянула, будто не слыша моей просьбы. Это делалось скучным.

– Замолчишь ли ты, черт возьми?! – вскипел я. – Что это за безобразие?!
Покоя от тебя нет!!

Услышав мой крик, она обернулась, посмотрела на меня внимательно
испуганными глазами и вдруг крикнула своими коралловыми губками:

– Куда тащишь, черт лысый, Михеич?! Держи влево! Ох, дьявол! Опять сеть
порвал!

Я ахнул.

– Это что такое? Откуда это?!

Ее коралловые губки продолжали без всякого смысла:

– Лаврушка, черт! Это ты водку вылопал? Тебе не рыбачить, а сундуки
взламывать, пес окаянный…

Очевидно, это был весь лексикон слов, которые она выучила, подслушав у
рыбаков.

Долго она еще выкрикивала разные упреки неизвестному мне Лаврушке,
перемежая это приказаниями и нецензурными рыбацкими ругательствами.

Забылся я сном лишь перед рассветом.

Яркое солнце разбудило меня. Я лежал на разостланном пальто, а в кровати
спала моя пленница, разметав руки, которые при дневном свете оказались
тоже зеленоватыми. Волосы были светло-зеленые, похожие на водоросли, и
так как влага на них высохла, пряди их стали ломаться. Кожа, которая
была в воде такой гладкой и нежной, теперь стала шероховатой,
сморщенной. Грудь тяжело дышала, а хвост колотился о спинку кровати так
сильно, что чешуя летела клочьями.

Услышав шум моих шагов, пленница открыла зеленые глаза и прохрипела
огрубевшим голосом:

– Воды! Воды, проклятый Лаврушка, чтобы ты подох! Нету на тебя пропасти!

Поморщившись, я пошел на реку за водой, принес ковш и, только войдя в
комнату, почувствовал, как тяжел и удушлив воздух в комнате: едкий
рыбный запах, казалось, пропитал все…

Хрипло бормоча что-то, она стала окачиваться водой, а я сел на пальто и
стал размышлять, хорошо ли, что я связался с этим нелепым существом: она
ела рыбу, как щука, орала всю ночь нецензурные слова, как матрос, от нее
несло рыбой, как от рыночной селедочницы.

– Знаете что… – нерешительно сказал я, подходя к ней… – Не лучше ли вам
на реку обратно… а? Идите себе с Богом. И вам лучше, и мне покойнее.

– Тащи невод, Лаврушка! – крикнула она. – Если веревка лопнет – ухи
оборву!

– Ну и словечки, – укоризненно сказал я. – Будто пьяный мужик. Ну…
довольно-с!

Преодолевая отвращение от сильного рыбного запаха, я взял ее на руки,
потащил к реке и, бросив на песок, столкнул в воду. Она мелькнула в
последний раз своими противными зелеными волосами и скрылась. Больше я
ее не видел.

История с русалкой была выслушана в полном молчании.

Кранц поднялся и стал искать шапку. Собрался уходить и Дерягин.

– А вы куда? – спросил он поэта Пеликанова. – На реку?

– Пожалуй, я пойду домой, – нерешительно сказал поэт. – Нынче что-то
сыровато…