Я не подарил букет цветов.
Максим Бланк
Может быть, не верю я в любовь,
Или умираю от похмелья;
Я не подарил букет цветов,
Не создал для женщин я веселья.
Помню, как бухая возле дам,
В клубе "Жанна Дарк" у эшафота,
Говорил мне Петя Листерман:
- Подари, старик, не ссы, чего там...
И когда запела мне звезда,
Голосом Алсу, на сцене зала,
Посетила мысль меня тогда;
Как мне все, в натуре, заебало!
Завтра обязательно пойду,
Закуплю сто роз им на усладу,
Если как поэт не пропаду;
Мне еще споют они браваду.
Сотню разноцветных колких роз;
Пусть они от счастия гогочут.
- Подари немного и мимоз, -
Вторил мне Малахов, - Только к ночи!
- Если не подаришь, буду мля, –
Говорил писатель мне Добрынин, -
За тебя воздаст им сам Илья,
Резник! Ты же знаешь это имя?
Огорчившись, не сдержал я слов;
Не поздравил с праздником прилюдно,
Хоть по мылу, лично, Михалков
Написал: "Поздравь! Хоть это трудно".
Может быть, не верю я в любовь,
Или снег на улице не тает.
Хоть пытайте бабы меня в кровь,
Но поэт о женщине мечтает.
Он витает, падла, в облаках, (Variant:: где-то)
И своими мыслями о чуде,
Словно очарованный Петрарк
Ждет свою Лауру, как на блюде.
Поздравляют женщин все, а я,
Все грущу один, среди похмелья:
- Я не подарил букет, друзья.
Подарю. Когда настанет время!
7.03.08. Максим Бланк, поэт из Москвы
11 марта 2008
Копии стишков
Меняется каждый час по результатам голосованияБланк.
Максим Бланк
Закружила, завьюжила вечерней снега пушистого,
Александровским садом спустилась Москвою зима.
Шел тверезой и бравой походкой, с бутылкой игристого;
Щекотливого душу родного тульского вина.
Здесь знакомо мне все среди ереси и сумасбродия.
Здесь своих парковал я с Собчачкой шальных лошадей.
Помню, как я с бомжами все спорил ночами о родине,
Упиваясь стихами своими для местных блядей.
Я раскуривал тут трубу мира с исчадием племени
И Егорушка летом с другами свой план привозил,
И Земфирушка ночью в жабо застревала во стремени,
И гусарскую песню тянул борода бордадым.
Помню, как полюбил я красотку студентку Аксинию,
Руки в кровь я с аббатскими прихвостнями разбивал,
И ваял ей для удали, я, свои трели красивые,
Ее тело ночами в общаге обшарпанной драл.
Горделивой походкою, словно мещанка в довольствии,
Свет, Аксиния бросила чахлый университет;
И наслушавшись панков крамольные пинты мелодии,
Распрощалась со мною, свалив в свой родной Нахапет.
Я от горести с нечистью запил три дня и три ночии.
Отвела мне лишь душу девица – сестрица одна,
Вопрошая меня: " Быть с деньгами, красавец, не хочешь ли?"
Обогрела меня, словно царская ложа – жена.
За неделю в порядок привел я свое понимание,
С ней я понял, что в жизнии все не по воле творца.
И устроила Евушка Бланка на первом Каналии,
Чтобы лицезреть Познеровидное чудо с рыльца.
Заработал я денег, на Ернсте, немало не менее,
Только муторно сталось мне с новою силою дум;
Как-то ноченькой темной, вернувшись в родное имение,
Я встревожил свой уж атрофированный Евой ум.
Запряг тройку лихую ксненовым светом струящую,
Напоил вороных доотвала шальных скакунов,
Нацепил портупею свою баловскую гулящую;
Плюнул Еве в ебло – и тот час же в Москве был таков...
Поступил пионером в Чека, удостоившись звания,
Исполнял до краев и глубин свой общественный долг,
И добился высот средь поэзии, я, и признания,
И к врагам поэтическим был мазохически колк.
Петроградский военный мне Орден воздали за доблести,
Комитет революции Еву в ночи расстрелял.
Арестовывал спьяну я девиц с распутною вольностью
И ночами на ложе я ихние тельца терзал.
Но однажды мне на руки пала бумажка с печатию,
С фотокарточкой ладной додельной Аксинии свет,
И под штампом, пером, было чиркнуто в красном проклятии:
"Расстрелять сию пассию! Подпись - Родной РайСовмет."
Я иду в забытьи по прокуренной Пушкиным площади.
Одиношенек, гол, несуразен и сильно помят.
Сани, словно такси; разъезжают с кавказцами лошади.
Я иду без Аксиньи. Один, как Бизоний аббат.
Снова кружит и вьюжит пушинка с братьями снежинками,
Александровским садом спустилась зима на фонтан;
Ходят барышни разные, да куртизанки с косынками,
И завидя меня, голосят: "Максим Бланк! Максим Бланк!"
8.03.08.
Максим Бланк
Закружила, завьюжила вечерней снега пушистого,
Александровским садом спустилась Москвою зима.
Шел тверезой и бравой походкой, с бутылкой игристого;
Щекотливого душу родного тульского вина.
Здесь знакомо мне все среди ереси и сумасбродия.
Здесь своих парковал я с Собчачкой шальных лошадей.
Помню, как я с бомжами все спорил ночами о родине,
Упиваясь стихами своими для местных блядей.
Я раскуривал тут трубу мира с исчадием племени
И Егорушка летом с другами свой план привозил,
И Земфирушка ночью в жабо застревала во стремени,
И гусарскую песню тянул борода бордадым.
Помню, как полюбил я красотку студентку Аксинию,
Руки в кровь я с аббатскими прихвостнями разбивал,
И ваял ей для удали, я, свои трели красивые,
Ее тело ночами в общаге обшарпанной драл.
Горделивой походкою, словно мещанка в довольствии,
Свет, Аксиния бросила чахлый университет;
И наслушавшись панков крамольные пинты мелодии,
Распрощалась со мною, свалив в свой родной Нахапет.
Я от горести с нечистью запил три дня и три ночии.
Отвела мне лишь душу девица – сестрица одна,
Вопрошая меня: " Быть с деньгами, красавец, не хочешь ли?"
Обогрела меня, словно царская ложа – жена.
За неделю в порядок привел я свое понимание,
С ней я понял, что в жизнии все не по воле творца.
И устроила Евушка Бланка на первом Каналии,
Чтобы лицезреть Познеровидное чудо с рыльца.
Заработал я денег, на Ернсте, немало не менее,
Только муторно сталось мне с новою силою дум;
Как-то ноченькой темной, вернувшись в родное имение,
Я встревожил свой уж атрофированный Евой ум.
Запряг тройку лихую ксненовым светом струящую,
Напоил вороных доотвала шальных скакунов,
Нацепил портупею свою баловскую гулящую;
Плюнул Еве в ебло – и тот час же в Москве был таков...
Поступил пионером в Чека, удостоившись звания,
Исполнял до краев и глубин свой общественный долг,
И добился высот средь поэзии, я, и признания,
И к врагам поэтическим был мазохически колк.
Петроградский военный мне Орден воздали за доблести,
Комитет революции Еву в ночи расстрелял.
Арестовывал спьяну я девиц с распутною вольностью
И ночами на ложе я ихние тельца терзал.
Но однажды мне на руки пала бумажка с печатию,
С фотокарточкой ладной додельной Аксинии свет,
И под штампом, пером, было чиркнуто в красном проклятии:
"Расстрелять сию пассию! Подпись - Родной РайСовмет."
Я иду в забытьи по прокуренной Пушкиным площади.
Одиношенек, гол, несуразен и сильно помят.
Сани, словно такси; разъезжают с кавказцами лошади.
Я иду без Аксиньи. Один, как Бизоний аббат.
Снова кружит и вьюжит пушинка с братьями снежинками,
Александровским садом спустилась зима на фонтан;
Ходят барышни разные, да куртизанки с косынками,
И завидя меня, голосят: "Максим Бланк! Максим Бланк!"
8.03.08.
Душевной жаждою томимый...
Максим Бланк
Душевной жаждою томимый
И в поисках своей струны,
Симфонией души гонимой,
Аккорда звуком для луны;
Бухал на тротуаре немец,
Нажравшийся в тартарары;
Фон Гунтель Штольц, обычный перец,
Держа в руках ее шары.
Шары девицы Баскунчакской,
Где рыба, голод, комары;
Которая от жизни райской,
От черной осетра икры,
На поиски московской сказки,
Свалила из родной дыры.
И Гунтель Штольц, обычный малый,
Добравшись до трусьев норы,
Помяв ей силикона пару,
Что колосилась для игры;
Немецкую свою гитару
Пристроить хочет в те миры,
Где Астраханская Тамара,
Из Баскунчаковской черты,
Из материального оскала
И проституточной нутры,
Своим теплом его спасала
Среди московской тишины,
И сладко хуй его сосала,
Чтоб больше не было войны.
6.03.08.
Максим Бланк
Душевной жаждою томимый
И в поисках своей струны,
Симфонией души гонимой,
Аккорда звуком для луны;
Бухал на тротуаре немец,
Нажравшийся в тартарары;
Фон Гунтель Штольц, обычный перец,
Держа в руках ее шары.
Шары девицы Баскунчакской,
Где рыба, голод, комары;
Которая от жизни райской,
От черной осетра икры,
На поиски московской сказки,
Свалила из родной дыры.
И Гунтель Штольц, обычный малый,
Добравшись до трусьев норы,
Помяв ей силикона пару,
Что колосилась для игры;
Немецкую свою гитару
Пристроить хочет в те миры,
Где Астраханская Тамара,
Из Баскунчаковской черты,
Из материального оскала
И проституточной нутры,
Своим теплом его спасала
Среди московской тишины,
И сладко хуй его сосала,
Чтоб больше не было войны.
6.03.08.
Поэт поэта должен ненавидеть.
Максим Бланк
ДЛЯ ПРОЧТЕНИЯ ТОВАРИЩАМ С ТОНКОЙ ЖИЗНЕННОЙ ОРГАНИЗАЦИЕЙ ДУШИ.
ЧИТАЕТСЯ ВСЛУХ И С ВЫРАЖЕНИЕМ.
Поэты ненавидят все друг друга!
И если ты поет, едрена мать,
А не, какая-нибудь, драная паскуда,
То на тебя, дружище, мне насрать.
Чубатый ли хохол иль тульский пряник,
Рязанский ли, ты, валенок-пиит,
Арбатский ли очкастый, ты, ботаник;
Меня, уебок, от тебя тошнит.
Будь жадный ли еврей ты, иль Иуда,
Будь эфиопом, ты, российским, блядь,
Будь самым первым литератором, паскуда;
Тебя, сучонок, нужно расстрелять.
Армянский ли лаваш, ты, иль даргинец,
Воронежский ли пиндар-наркоман,
Да будь, ты, хоть китаец или немец;
Коль ты – поэт, то мне ты не братан.
Поэт поэта должен ненавидеть.
Хуями постоянно покрывать,
А нежных поэтесс, чтоб не обидеть;
На лестничной площадке нужно драть.
Чтоб сесть в углу прокуренного бара,
Цигарку закурить и помолчать.
И успокоив Музу свою, яро;
За упокой их душ водяру жрать.
01.03.08.
ЧТОБ ВЫ ВСЕ СДОХЛИ, СУЧЬе. И СПАСИБО ВАМ, ЧТО ВЫ ПОКА ЕЩе ЕСТЬ. ЖАЛЬ,
ЧТО ВАС МАЛО.
Максим Бланк, поэт из Москвы.
Максим Бланк
ДЛЯ ПРОЧТЕНИЯ ТОВАРИЩАМ С ТОНКОЙ ЖИЗНЕННОЙ ОРГАНИЗАЦИЕЙ ДУШИ.
ЧИТАЕТСЯ ВСЛУХ И С ВЫРАЖЕНИЕМ.
Поэты ненавидят все друг друга!
И если ты поет, едрена мать,
А не, какая-нибудь, драная паскуда,
То на тебя, дружище, мне насрать.
Чубатый ли хохол иль тульский пряник,
Рязанский ли, ты, валенок-пиит,
Арбатский ли очкастый, ты, ботаник;
Меня, уебок, от тебя тошнит.
Будь жадный ли еврей ты, иль Иуда,
Будь эфиопом, ты, российским, блядь,
Будь самым первым литератором, паскуда;
Тебя, сучонок, нужно расстрелять.
Армянский ли лаваш, ты, иль даргинец,
Воронежский ли пиндар-наркоман,
Да будь, ты, хоть китаец или немец;
Коль ты – поэт, то мне ты не братан.
Поэт поэта должен ненавидеть.
Хуями постоянно покрывать,
А нежных поэтесс, чтоб не обидеть;
На лестничной площадке нужно драть.
Чтоб сесть в углу прокуренного бара,
Цигарку закурить и помолчать.
И успокоив Музу свою, яро;
За упокой их душ водяру жрать.
01.03.08.
ЧТОБ ВЫ ВСЕ СДОХЛИ, СУЧЬе. И СПАСИБО ВАМ, ЧТО ВЫ ПОКА ЕЩе ЕСТЬ. ЖАЛЬ,
ЧТО ВАС МАЛО.
Максим Бланк, поэт из Москвы.
МОСКВА ЭКОЛОГИЧЕСКАЯ
Московский ветер над оврагом стонет,
над вычурностью серого снега,
не каждая дворняга здесь находит
пристанище клазетного греха.
Суровая московская погода
и облака густые с "ЦеОдва",
даруют нам распятие невзгоды
сердечного покоя и блуда.
Курчатовский реактор мирно дышит
домами и оконцами с людьми,
которые внимают все и слышат,
озоновыми дырками судьбы.
Укутано несчастьем и развратом
в столице все, от смерти до любви.
Лужков, как голубиный прокуратор,
воркует над столицею мольбы.
Все замерло, лишь дым из труб клубиться
и алым пламенем дымит рассвет.
В столице ничего не приключиться,
пока мы дышим гарью вилайет.
Азотные московские метели
с помоек нам несут свой аромат.
Формальдигидным запахом пострели
привносят в атмосферу свой уклад.
Мы радуемся, дышим и смеемся,
пока сердечко стонет, словно зуб.
Развратом и свободой предаемся.
от выхлопа автомобильных труб.
В России с экологией херово.
В Москве еще живем мы, кое-как
и чернота и грязь, увы, не ново,
но светится над Белым Домом флаг.
И светится он по другим причинам:
от шинного завода выброс был.
Пока у нас стоит, то мы – мужчины,
но экология уймет нам пыл.
И будем мы ходить в тоске зеленой,
от цинка, хрома, никеля, свинца.
И импотенцию любви бессонной
заменит нам виагра без конца.
Тяжелые суровые металлы:
пятнадцать тонн за судки для любви.
Не нужно алкоголя с перегаром,
и нет нужды наркотиков в крови.
И тормозит в нас окись углерода
и сера давит мыслями на мозг,
и не нужна нам всякая природа,
зеленого исчадия Леспромхоз.
Давайте же резвиться и смеяться,
стихами заполняя этот мир!
Девчонками давайте упиваться!
Спускать в них бомбы атома сатир.
МОСКВА ЭКОЛОГИЧЕСКАЯ РАЗВЕСеЛАЯ.
Радиоактивные могильники свободы
И новостройки на отходах из под них
Москвы реки химические воды
Болячек прогресируемый стих.
Московский ветер над оврагом стонет,
над вычурностью серого снега,
не каждая дворняга здесь находит
пристанище клазетного греха.
Суровая московская погода
и облака густые с "ЦеОдва",
даруют нам распятие невзгоды
сердечного покоя и блуда.
Курчатовский реактор мирно дышит
домами и оконцами с людьми,
которые внимают все и слышат,
озоновыми дырками судьбы.
Укутано несчастьем и развратом
в столице все, от смерти до любви.
Лужков, как голубиный прокуратор,
воркует над столицею мольбы.
Все замерло, лишь дым из труб клубиться
и алым пламенем дымит рассвет.
В столице ничего не приключиться,
пока мы дышим гарью вилайет.
Азотные московские метели
с помоек нам несут свой аромат.
Формальдигидным запахом пострели
привносят в атмосферу свой уклад.
Мы радуемся, дышим и смеемся,
пока сердечко стонет, словно зуб.
Развратом и свободой предаемся.
от выхлопа автомобильных труб.
В России с экологией херово.
В Москве еще живем мы, кое-как
и чернота и грязь, увы, не ново,
но светится над Белым Домом флаг.
И светится он по другим причинам:
от шинного завода выброс был.
Пока у нас стоит, то мы – мужчины,
но экология уймет нам пыл.
И будем мы ходить в тоске зеленой,
от цинка, хрома, никеля, свинца.
И импотенцию любви бессонной
заменит нам виагра без конца.
Тяжелые суровые металлы:
пятнадцать тонн за судки для любви.
Не нужно алкоголя с перегаром,
и нет нужды наркотиков в крови.
И тормозит в нас окись углерода
и сера давит мыслями на мозг,
и не нужна нам всякая природа,
зеленого исчадия Леспромхоз.
Давайте же резвиться и смеяться,
стихами заполняя этот мир!
Девчонками давайте упиваться!
Спускать в них бомбы атома сатир.
МОСКВА ЭКОЛОГИЧЕСКАЯ РАЗВЕСеЛАЯ.
Радиоактивные могильники свободы
И новостройки на отходах из под них
Москвы реки химические воды
Болячек прогресируемый стих.
Бланка нет!
Сегодня читаю в московской газете
Что труп мой нашли, затонувший в реке
И стих мой прощальной в тоске о поэте,
И фотка моя, под статьей в уголке.
Смотрю я в газету и офигиваю;
Ведь фото мое, и стихи, и вообще.
Наверно я что-то не понимаю
В бульварных обрезках гламурных вещей?
Звоню я в редакт, чтоб мне объяснили
Про эту статейку и фотку под ней.
- Все правильно, мы его похоронили.
Я сам его, лично, тащил в мавзолей.
- Но я ж вроде жив, – начал я осторожно.
- Ну, здравствуйте милый, - редактор вступил,
"Редакцией всей ошибаться не должно.
Мы видели Бланка в гробу! Он был мил!
- Так значит мои гонорары не в силе,
За мой поэтически созданный труд?
- Максим был поэтом гламурной России!
И мы не позволим топтать его тут!
В сердцах он живет у российской элиты.
Собчак и Малахов мне часто звонят.
Надгробия Бланка людьми не забыты.
Звучит его рифмой прощальный набат!"
По телеку оду мне люди слагают,
Читает стихи про меня Воробей
И памятник сам Цирителли ваяет,
Дымя прямо в глаз мне кадилой своей.
Жаль, вам не понять, мудачью и ублюдкам,
Живущим среди коробчонок-квартир,
Как может простая газетная утка,
Создать вам пиар, среди кучи могил.
17.02.08.
(говорят, что белый цвет - цвет смерти)
Сегодня читаю в московской газете
Что труп мой нашли, затонувший в реке
И стих мой прощальной в тоске о поэте,
И фотка моя, под статьей в уголке.
Смотрю я в газету и офигиваю;
Ведь фото мое, и стихи, и вообще.
Наверно я что-то не понимаю
В бульварных обрезках гламурных вещей?
Звоню я в редакт, чтоб мне объяснили
Про эту статейку и фотку под ней.
- Все правильно, мы его похоронили.
Я сам его, лично, тащил в мавзолей.
- Но я ж вроде жив, – начал я осторожно.
- Ну, здравствуйте милый, - редактор вступил,
"Редакцией всей ошибаться не должно.
Мы видели Бланка в гробу! Он был мил!
- Так значит мои гонорары не в силе,
За мой поэтически созданный труд?
- Максим был поэтом гламурной России!
И мы не позволим топтать его тут!
В сердцах он живет у российской элиты.
Собчак и Малахов мне часто звонят.
Надгробия Бланка людьми не забыты.
Звучит его рифмой прощальный набат!"
По телеку оду мне люди слагают,
Читает стихи про меня Воробей
И памятник сам Цирителли ваяет,
Дымя прямо в глаз мне кадилой своей.
Жаль, вам не понять, мудачью и ублюдкам,
Живущим среди коробчонок-квартир,
Как может простая газетная утка,
Создать вам пиар, среди кучи могил.
17.02.08.
(говорят, что белый цвет - цвет смерти)
ПОЭТ.
Пришла пора мне, за бумагу садиться, в этой тишине и, отложив в
сторонку флягу, открыв бюро из тулипье, достав перо свое в лохмотьях,
что чиркала не мало книг, рифмованных скупых угодьях; я на секундочку
затих... И начал было стих про женщин, про их распутство во грехе, про
тысячи своих затрещин, что оставались на щеке. Потом подумал; нафиг
надо... Про пиво лучше напишу; про пену бархата плеяду, про то, как с
водкою грешу. Но что-то сталось мне херово. Я не поэт, едрена мать.
Меня с поэзией херовой на пьедесталы не поднять. И сам быть не хочу во
славе, как Резник, Господи прости; на первом пыжиться канале и
умиляться в забытьи. "Мене и так, типа, не плохо"... Я ж знаю, что поэт
и власть под ручку ходят одиноко, - а так в капкан можно попасть, иль
возгордиться ненароком, что рядышком гуляет масть; в Союз писателей
порока войти, чтобы забыться всласть: "Писать про то, что нужно людям.
Всю правду, так сказать, писать; про жизнь прекрасную на блюде, лЮдям
красоты раскрывать"... А я все вижу не на блюде. Не так, как нужно
понимать. "Ты веришь, что поэты-люди? А не верю. Ну-ка сядь". Пришла
пора свободно мыслить, забыть о всяческих благах; душой очистить свои
выси, витая слогом в облаках. Сейчас все увлеклись романом; любовной
лирикой цветов, а сами же самообманом; считают баксы за любовь. Я тоже
бы писал про это, но вижу в этом деле фальшь; играть на лирики куплета,
чтобы пополнить саквояж деньгами грешного разврата, которые во власти
душ гражданской лирики заката, любовной лирикой кликуш. Бесспорно, в
мире все херово. И Пушкин, брат, еще успел покувыркаться на оковах и
заточить свой острый перл. Сейчас ждало б его забвенье, ибо не модно
так писать. Донцова, Господи, с похмелья, за сто динаров может снять...
"И ты готов? А я – не стану. Почто мне рубль золотой, иль доллар
грязный и поганый. Чтоб стать гламурною звездой?" Я видывал таких
поэтов, которых власть на пьедестал толкала, опустив при этом, пиита,
чтоб он написал; "О, власть прекрасная принцесса! Как хорошо на свете
жить. Завидуйте мне, вы, повесы, как нужно с властию дружить"... Я
видел слезы Украины. И как сытой халеный дед, своей поэзией лащеной,
поднял в России свой портрет; прописывая слогом четким про фальшь в
душе своей скупой, играяся, при этом в четки, блатной продажною душой.
Лишь им возможно силой истин ваять огромным тиражом. Всем вдалбливая
свои мысли, что власть им воздарила в том. Да, деньги правят этим миром
и помогают дым глотать, водяру всасывать игриво и девок за подол
таскать. А если б денег было много, среди моей судьбины дней, издал бы
всех писак убогих, а остальное – на блядей потратил, ибо грешны боги,
которые в моей судьбе, невольника создали строки, ведущие меня к
блядве. Вопрос опять печенку давит и не дает спокойно спать: "Ты
веришь, что поэт мечтает? А не верю теперь, блядь". Нас ненавидят и
сажают. Мы не по правилам поем. И сверху только и желают, что мы,
когда-нибудь помрем. На нас там смотрят с укоризной: "Почто, мол, не
живется вам? Пишите, мля, о лучшей жизни. Стремитесь, и воздастся вам.
Ваяйте вы, как все в округи. В Союз вступайте, вашу мать. Зачем
терзанья вам и муки? Пора вам правильно писать!" А пишем мы, что нам
дается. Мы с богом этим говорим, и муза плачет и смеется, среди полотен
и гардин. На тексты наши джаз играют, поют в прокуренных дырах, стихи у
нас на нотах тают и остаются на словах. Нам орденов, медалей разных, не
заслужить среди лучей писателей благопрекрасных и правильных тугих
идей. И пусть мы все и утописты, и пусть с манерой не в ладах; мы
линией своею чисты, мы миф для многих на устах. Дороги разные бывают
и, мы, поэзией своей, описываем то, что знаем, иль чувствуем в тревоге
дней. Призвание поэта - "счастье", что дадено ему во свет. И раз
привносишь ты участье, то ты, к несчастию, поэт. Ты жалкое кривое слово
и критик точит уж свой нож, чтобы тебя, перстом суровым убить, отняв
при этом грош. "Ну что, боишься быть поэтом? Не ссы! Опасность нам
сродни". И смерть нам не страшна, при этом; ведь все записанные дни на
строчках наших дум корявых, где Нимфы таяли в слогах, где кавалерией
слов бравых, ложились гласные в стихах. И уходить из жизни просто, коль
ты средь братии творцов. Знай, поэтический есть остров в печальном
переплете слов. Он навсегда живет. Он вечен. Ты лишь его скупая тень.
Ты проводник Ты быстротечен. Поэт ты, а не поебень! И пусть стихи твои
не знают, точи перо свое всегда, бумагу мучай. Так бывает, ведь на небе
горит звезда. Она есть ты. Почувствуй это. "Ну что. Не страшна тебе
смерть?" Запомни, смерти для поэта - Нет! Ибо выше ты, чем смерть. Ты
вечно жив в тревоге бренной. Ты весь в страданиях погряз. И среди
критиков вселенной, ты веришь, что наступит час; где средь толпы
горячей серны, ты впереди безумных масс. Ты, бля, поэт! И твои нервы
взорвать должны ударом фраз. Ведь, только, средь толпы бывает, что
поднимают тебя ввысь. "Ты веришь, что поэт летает? Не веришь, брат,
тогда держись".
4.03.08.
Максим Бланк, поэт из Москвы.
Пришла пора мне, за бумагу садиться, в этой тишине и, отложив в
сторонку флягу, открыв бюро из тулипье, достав перо свое в лохмотьях,
что чиркала не мало книг, рифмованных скупых угодьях; я на секундочку
затих... И начал было стих про женщин, про их распутство во грехе, про
тысячи своих затрещин, что оставались на щеке. Потом подумал; нафиг
надо... Про пиво лучше напишу; про пену бархата плеяду, про то, как с
водкою грешу. Но что-то сталось мне херово. Я не поэт, едрена мать.
Меня с поэзией херовой на пьедесталы не поднять. И сам быть не хочу во
славе, как Резник, Господи прости; на первом пыжиться канале и
умиляться в забытьи. "Мене и так, типа, не плохо"... Я ж знаю, что поэт
и власть под ручку ходят одиноко, - а так в капкан можно попасть, иль
возгордиться ненароком, что рядышком гуляет масть; в Союз писателей
порока войти, чтобы забыться всласть: "Писать про то, что нужно людям.
Всю правду, так сказать, писать; про жизнь прекрасную на блюде, лЮдям
красоты раскрывать"... А я все вижу не на блюде. Не так, как нужно
понимать. "Ты веришь, что поэты-люди? А не верю. Ну-ка сядь". Пришла
пора свободно мыслить, забыть о всяческих благах; душой очистить свои
выси, витая слогом в облаках. Сейчас все увлеклись романом; любовной
лирикой цветов, а сами же самообманом; считают баксы за любовь. Я тоже
бы писал про это, но вижу в этом деле фальшь; играть на лирики куплета,
чтобы пополнить саквояж деньгами грешного разврата, которые во власти
душ гражданской лирики заката, любовной лирикой кликуш. Бесспорно, в
мире все херово. И Пушкин, брат, еще успел покувыркаться на оковах и
заточить свой острый перл. Сейчас ждало б его забвенье, ибо не модно
так писать. Донцова, Господи, с похмелья, за сто динаров может снять...
"И ты готов? А я – не стану. Почто мне рубль золотой, иль доллар
грязный и поганый. Чтоб стать гламурною звездой?" Я видывал таких
поэтов, которых власть на пьедестал толкала, опустив при этом, пиита,
чтоб он написал; "О, власть прекрасная принцесса! Как хорошо на свете
жить. Завидуйте мне, вы, повесы, как нужно с властию дружить"... Я
видел слезы Украины. И как сытой халеный дед, своей поэзией лащеной,
поднял в России свой портрет; прописывая слогом четким про фальшь в
душе своей скупой, играяся, при этом в четки, блатной продажною душой.
Лишь им возможно силой истин ваять огромным тиражом. Всем вдалбливая
свои мысли, что власть им воздарила в том. Да, деньги правят этим миром
и помогают дым глотать, водяру всасывать игриво и девок за подол
таскать. А если б денег было много, среди моей судьбины дней, издал бы
всех писак убогих, а остальное – на блядей потратил, ибо грешны боги,
которые в моей судьбе, невольника создали строки, ведущие меня к
блядве. Вопрос опять печенку давит и не дает спокойно спать: "Ты
веришь, что поэт мечтает? А не верю теперь, блядь". Нас ненавидят и
сажают. Мы не по правилам поем. И сверху только и желают, что мы,
когда-нибудь помрем. На нас там смотрят с укоризной: "Почто, мол, не
живется вам? Пишите, мля, о лучшей жизни. Стремитесь, и воздастся вам.
Ваяйте вы, как все в округи. В Союз вступайте, вашу мать. Зачем
терзанья вам и муки? Пора вам правильно писать!" А пишем мы, что нам
дается. Мы с богом этим говорим, и муза плачет и смеется, среди полотен
и гардин. На тексты наши джаз играют, поют в прокуренных дырах, стихи у
нас на нотах тают и остаются на словах. Нам орденов, медалей разных, не
заслужить среди лучей писателей благопрекрасных и правильных тугих
идей. И пусть мы все и утописты, и пусть с манерой не в ладах; мы
линией своею чисты, мы миф для многих на устах. Дороги разные бывают
и, мы, поэзией своей, описываем то, что знаем, иль чувствуем в тревоге
дней. Призвание поэта - "счастье", что дадено ему во свет. И раз
привносишь ты участье, то ты, к несчастию, поэт. Ты жалкое кривое слово
и критик точит уж свой нож, чтобы тебя, перстом суровым убить, отняв
при этом грош. "Ну что, боишься быть поэтом? Не ссы! Опасность нам
сродни". И смерть нам не страшна, при этом; ведь все записанные дни на
строчках наших дум корявых, где Нимфы таяли в слогах, где кавалерией
слов бравых, ложились гласные в стихах. И уходить из жизни просто, коль
ты средь братии творцов. Знай, поэтический есть остров в печальном
переплете слов. Он навсегда живет. Он вечен. Ты лишь его скупая тень.
Ты проводник Ты быстротечен. Поэт ты, а не поебень! И пусть стихи твои
не знают, точи перо свое всегда, бумагу мучай. Так бывает, ведь на небе
горит звезда. Она есть ты. Почувствуй это. "Ну что. Не страшна тебе
смерть?" Запомни, смерти для поэта - Нет! Ибо выше ты, чем смерть. Ты
вечно жив в тревоге бренной. Ты весь в страданиях погряз. И среди
критиков вселенной, ты веришь, что наступит час; где средь толпы
горячей серны, ты впереди безумных масс. Ты, бля, поэт! И твои нервы
взорвать должны ударом фраз. Ведь, только, средь толпы бывает, что
поднимают тебя ввысь. "Ты веришь, что поэт летает? Не веришь, брат,
тогда держись".
4.03.08.
Максим Бланк, поэт из Москвы.
Пушкинский Навигатор.
ПОСВЯЩАЕТСЯ НАВИГАЦИОННЫМ СИСТЕМАМ "ДЖИ-ПИ-ЭС" УСТАНОВЛЕННЫМ В
СОВРЕМЕННЫХ АВТО.
ПОРАЖАЮТ ДАННЫЕ НАВИГАТОРЫ СВОИМИ ГЛЮКАМИ ОПРЕДЕЛЕНИЯ МЕСТОПОЛОЖЕНИЯ
ВАШЕГО
ТРАНСПОРТА В НАШЕЙ РОССИЙСКОЙ ГЛУХОЙ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ.
Дорога. Город неизвестный.
Не ссы, мой друг "джи-пи-эр-эсный",
Пора, приему быть, держись;
Раскрой для спутника просторы,
Ты навигатор, хоть не новый,
Но я прошу тебя, включись!
Лишь, ты распутаешь мне жизнь
И ты даруешь явь простора,
Села, какого-то, кажись;
Что пролегло возле забора
И я, с машиною "Джиповой",
Свалю в заоблачную высь.
Под клубы дыма небесами,
Под кривоструйными дождями,
Звенит средь поля бубенец.
Дубравник, около, редеет,
Рассадник елей молодеет,
А на дубе весит ларец.
Подъедет Джип мой, с шишек треском,
Начищенный восковым блеском
И фишку я смогу просечь;
Лебедкой ларчик стянуть шаткий,
Не получив, за то, по шапке,
Смогу в багажник перенесть.
Скользя по утренней дорожке,
Селом, где прихвостни-гармошки,
Засейвлюсь я в своем дому.
Раскрою я ларец халеный,
Достану доллар, там, зеленый
И песнь лихую затяну.
Про косогоры и озера,
Лесов бескрайние просторы
И про неточный "джи-пер-эс";
Мобилу, что "в не этой зоны",
Где правят древние законы,
Где с Джипом я на век исчез.
Максим Бланк,
на стихи А.С.Пушкина "Зимнее утро"
ПОСВЯЩАЕТСЯ НАВИГАЦИОННЫМ СИСТЕМАМ "ДЖИ-ПИ-ЭС" УСТАНОВЛЕННЫМ В
СОВРЕМЕННЫХ АВТО.
ПОРАЖАЮТ ДАННЫЕ НАВИГАТОРЫ СВОИМИ ГЛЮКАМИ ОПРЕДЕЛЕНИЯ МЕСТОПОЛОЖЕНИЯ
ВАШЕГО
ТРАНСПОРТА В НАШЕЙ РОССИЙСКОЙ ГЛУХОЙ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ.
Дорога. Город неизвестный.
Не ссы, мой друг "джи-пи-эр-эсный",
Пора, приему быть, держись;
Раскрой для спутника просторы,
Ты навигатор, хоть не новый,
Но я прошу тебя, включись!
Лишь, ты распутаешь мне жизнь
И ты даруешь явь простора,
Села, какого-то, кажись;
Что пролегло возле забора
И я, с машиною "Джиповой",
Свалю в заоблачную высь.
Под клубы дыма небесами,
Под кривоструйными дождями,
Звенит средь поля бубенец.
Дубравник, около, редеет,
Рассадник елей молодеет,
А на дубе весит ларец.
Подъедет Джип мой, с шишек треском,
Начищенный восковым блеском
И фишку я смогу просечь;
Лебедкой ларчик стянуть шаткий,
Не получив, за то, по шапке,
Смогу в багажник перенесть.
Скользя по утренней дорожке,
Селом, где прихвостни-гармошки,
Засейвлюсь я в своем дому.
Раскрою я ларец халеный,
Достану доллар, там, зеленый
И песнь лихую затяну.
Про косогоры и озера,
Лесов бескрайние просторы
И про неточный "джи-пер-эс";
Мобилу, что "в не этой зоны",
Где правят древние законы,
Где с Джипом я на век исчез.
Максим Бланк,
на стихи А.С.Пушкина "Зимнее утро"
ПОЭМА О ВЕРЕ УДАЛЬЦОВОЙ
(сокращенная версия)
1.
Работала она среди людей,
В Московском представительстве "Сааба"
И муж ее Мамонов Алексей,
Ей должность дал серьезного масштаба.
Рекламою заведала она,
Хоть звали ее Вера Удальцова.
По телеящику она вела
Историю "Сааба", в Одинцово.
"Сааб" в России мутный пассажир,
И не оценен он простым народом;
Ведь среди кучи импортных машин,
Его можно назвать, только, уродом.
И Удальцова Вера, для гостей,
Расхваливала кожу у салона,
Себя пиаря, среди тех блядей,
Которые собрались в Одинцово.
Меняла она платья весь эфир,
Припудривала носик и брильянты,
И силикон, и кожа "крокодил",
И трусики из страз, и аксельбанты,
Цветы, и бантики, чулки, и макияж
Веревки, галстуки, балетные пуанты;
Ну вобщем весь свой дамский камуфляж,
И все свои беспечные таланты
Она пускала вход, чтобы эфир,
Смотрело пол страны простого люда.
Ну а, Сааб... Стоял в углу один,
На фоне одинцовского приблуда.
2.
Эфир ее был в среду и в четверг.
И рейтинга она держала планку.
Сказал, ей как-то, Саша Агабек,
Дверцу, приоткрывая в иномарку:
- Ты, Верочка, работаешь давно.
Но мой канал с Саабом заебался.
Я предлагаю сняться, как в кино, -
На заднем он сиденье распластался.
А Вера была честная мадам.
Мамонову она не изменяла.
Ну, только пару раз впускала в храм,
Чтоб душенька девичья не страдала.
А храм ее красив был и холен.
Он помнил многих тех, кого любила.
Прошла пора развратных тех времен,
Когда она по мостовой ходила.
Ей сутенер, Рахманов Магомед,
Все говорил:
- Верунчик, будь счастливой!
Найту тебе богатый выход в Свет!
И мужа, чтобы был он справедливый.
И вот, нашел Мамонова он ей,
Представив Вере, словно бизнесмена.
Оружие толкал он для людей,
Скупая акции "Сааба" смело.
Мамонов был судим и много раз,
И бизнес он имел в России четкий;
Сидел в делах конкретно, в свете глаз,
Держа базар в словах, играясь в четки.
Влюбилась Вера в кровь бандитскую.
И Алексей Мамонов бизнес бросил.
Купил в Москве контору Шведскую.
И акции "Сааба" он им бросил.
И Вере он стихи стал посвящать,
В которых про любовь и про фиалки.
На руку с сердцем стал ее толкать,
Ключи ей подарив от иномарки.
Он тысячами розы закупал,
Оранжерею перекрыв барыгам,
Букетами он Веру засыпал;
Мамонова любовь была со сдвигом.
По Верочке ночами он страдал,
Но Мендельсона вальс случился быстро
И брачной ночью Вере он сказал:
- Не ссы, Верунчик, сделаю все чисто.
Потом, за годик, Шведов он прибрал.
Стал первым представителем в России.
И Вере на ТиВи эфир он дал,
Чтобы реклама шла, с ее усилием.
3.
И вот, продюсер, Саша Агабек;
От Константина Эрста представитель,
Отдаться предлагает ей, во век,
Забыв про рейтинг, гордости обитель.
- "Ну что ты, Верчик, я ж тебе как брат;
Даю тебе я студию с козлами.
Ну дай разок мне дырку, для услад,
Или с тобой останемся врагами.
Ты знаешь, как я перекрыл эфир
Светлане Заготовкиной, на Первом,
Дала бы мне свой тайный Альтаир;
Вела бы передачу в Доме Белом.
Но не дала свой ласковый Мамай
И рейтинги упали у программы.
А Костя Эрнст сказал ей: "Свет, прощай!
Не плачь! Эфир закрыт. Не нужно драмы!"
- Эфира кнопка у меня вот тут, -
И показал ее на своем теле,-
И пусть он мал, но это твой маршрут,
И рейтинги на будущей недели".
Но Вера Удальцова нет, не та,
Что раньше всем давала себя лямзить.
Теперь она Мамонова жена,
Хотя неплохо б снова напроказить.
"Вот раньше бы..." - подумала она.
И оглядела махонькую мышку,
"Как мал он! Боже правый. Я ж, жена
Мамонова, ведь у него там шышка.
Он любит меня, мать его ити,
И я его обязана любить, мля".
- Пошто тебе бы на хер не пойти!?
вскричала на Сашулю та в забытьи.
И Вера, хлопнув дверью, с силою,
Свалила в офис жаловаться мужу.
А муж Мамонов подложил свинью;
Из проститутки выбивал он душу.
Алешенька любил развратных баб;
Все бегал в поисках распутства с блядством.
Не знал он, что Верунчик, словно раб
Работала на Магомеда, с братством.
4.
Сам Магомед, был богом горных уз.
Воссоздавал диаспору в столице
И сутенерство нес он, словно груз,
А сам мечтал любовью вдохновиться.
Поскольку он с рожденья был коряв;
Кудрявая башка и косоглазость,
Стихи любил читать он средь дубрав,
В поэзии любил он несуразность.
Романтиком он был своей души
Все в даль смотрел, о красоте мечтая.
И за братвы шальные барыши
Приоткрывал он в шлюхах врата рая.
Все верил он в любовь и красоту,
Ваяя светских див из баб колхозных,
Засовывая в тачку, налету,
Бездомных всяких и туберкулезных.
Бомжих вокзальных, пьянчуру блядвы,
Блондинок и брюнеток длинноногих.
И в них он воплощал свои мечты,
Которые читал в стихах он многих.
Он знал, что лишь поэт, едрена мать,
О красоте слогает, мля, сонеты.
В которые всем бабам лишь насрать
Им подавай лишь член свой для минета.
Не верят они, суки, в красоту,
Что даровал пиит им на бумаге.
Поэтому ваял он чистоту,
В столичном пригламуренном их мраке;
Сажал на хирургический их стол,
Лепил им силикон, качал в них ботекс
И, сам, было, хотел сменить он пол,
Но братство запретило ему: возраст.
А Верочку любил как дочку он;
Все покупал ей кольца и цепочки,
И поднимал на свадьбе первый он
Бокал шампуня, чтоб за счастье дочки.
5.
Жила она с Алешею семь лет.
В начале хорошо было и страстно.
Не делала Верунчик лишь минет,
Поскольку член огромный несуразно.
В начале, правда, было пару раз.
Да только Веру увезли в больницу.
Порвал Вере Мамонов весь анфас.
Ей накачали ботекс за границей.
Она ворвалась в его кабинет.
И закатила мерзкую разборку.
А проститутка делала минет
И хмыгала распутно и без толку.
Мамонов Алексей – столичный лев.
Сказал, что, мол, разводимся мы, Вера.
Не нужен ему дивный ее перл,
Когда такие девочки у сквера.
И каждую купить он может враз.
И каждая сработает умело.
А Верены трусишки, блеском страз,
Мешают его длинному размеру.
Забили стрелку с мужем, на развод.
Мамонов все себе забрал, с лихвою,
Оставив Вере старенький комод,
Машину Мерседес отдал с тоскою.
И пистолетом Вере пригрозил,
Сказав, чтоб больше он ее не видел.
И в ЗАГСе судьям баксы подарил,
Спросив, мол: - Никого я не обидел?!
6.
Прошли года, как по морю волна.
И Вера Удальцова – теледива.
И рейтинги ей делает страна,
И Ксению Собчак опередила.
И Бентли у Останкино стоит,
И на Рублевке дом пяти этажный,
И яхта в бухте радости блюдит,
С мулатом шоколадно-мармеладным.
И Саша Агабек - теперь ей зам,
Все бегает, ей двери открывая.
У Веры Удальцовый - дивный стан
Пластическая внешность боловская.
Рахманов Магомед, как сутенер,
Нашел ей очень властную фигуру.
Теперь, Рахманов в Чечне - прокурор!
А Удальцова – на экране Гуру!
2006.
(сокращенная версия)
1.
Работала она среди людей,
В Московском представительстве "Сааба"
И муж ее Мамонов Алексей,
Ей должность дал серьезного масштаба.
Рекламою заведала она,
Хоть звали ее Вера Удальцова.
По телеящику она вела
Историю "Сааба", в Одинцово.
"Сааб" в России мутный пассажир,
И не оценен он простым народом;
Ведь среди кучи импортных машин,
Его можно назвать, только, уродом.
И Удальцова Вера, для гостей,
Расхваливала кожу у салона,
Себя пиаря, среди тех блядей,
Которые собрались в Одинцово.
Меняла она платья весь эфир,
Припудривала носик и брильянты,
И силикон, и кожа "крокодил",
И трусики из страз, и аксельбанты,
Цветы, и бантики, чулки, и макияж
Веревки, галстуки, балетные пуанты;
Ну вобщем весь свой дамский камуфляж,
И все свои беспечные таланты
Она пускала вход, чтобы эфир,
Смотрело пол страны простого люда.
Ну а, Сааб... Стоял в углу один,
На фоне одинцовского приблуда.
2.
Эфир ее был в среду и в четверг.
И рейтинга она держала планку.
Сказал, ей как-то, Саша Агабек,
Дверцу, приоткрывая в иномарку:
- Ты, Верочка, работаешь давно.
Но мой канал с Саабом заебался.
Я предлагаю сняться, как в кино, -
На заднем он сиденье распластался.
А Вера была честная мадам.
Мамонову она не изменяла.
Ну, только пару раз впускала в храм,
Чтоб душенька девичья не страдала.
А храм ее красив был и холен.
Он помнил многих тех, кого любила.
Прошла пора развратных тех времен,
Когда она по мостовой ходила.
Ей сутенер, Рахманов Магомед,
Все говорил:
- Верунчик, будь счастливой!
Найту тебе богатый выход в Свет!
И мужа, чтобы был он справедливый.
И вот, нашел Мамонова он ей,
Представив Вере, словно бизнесмена.
Оружие толкал он для людей,
Скупая акции "Сааба" смело.
Мамонов был судим и много раз,
И бизнес он имел в России четкий;
Сидел в делах конкретно, в свете глаз,
Держа базар в словах, играясь в четки.
Влюбилась Вера в кровь бандитскую.
И Алексей Мамонов бизнес бросил.
Купил в Москве контору Шведскую.
И акции "Сааба" он им бросил.
И Вере он стихи стал посвящать,
В которых про любовь и про фиалки.
На руку с сердцем стал ее толкать,
Ключи ей подарив от иномарки.
Он тысячами розы закупал,
Оранжерею перекрыв барыгам,
Букетами он Веру засыпал;
Мамонова любовь была со сдвигом.
По Верочке ночами он страдал,
Но Мендельсона вальс случился быстро
И брачной ночью Вере он сказал:
- Не ссы, Верунчик, сделаю все чисто.
Потом, за годик, Шведов он прибрал.
Стал первым представителем в России.
И Вере на ТиВи эфир он дал,
Чтобы реклама шла, с ее усилием.
3.
И вот, продюсер, Саша Агабек;
От Константина Эрста представитель,
Отдаться предлагает ей, во век,
Забыв про рейтинг, гордости обитель.
- "Ну что ты, Верчик, я ж тебе как брат;
Даю тебе я студию с козлами.
Ну дай разок мне дырку, для услад,
Или с тобой останемся врагами.
Ты знаешь, как я перекрыл эфир
Светлане Заготовкиной, на Первом,
Дала бы мне свой тайный Альтаир;
Вела бы передачу в Доме Белом.
Но не дала свой ласковый Мамай
И рейтинги упали у программы.
А Костя Эрнст сказал ей: "Свет, прощай!
Не плачь! Эфир закрыт. Не нужно драмы!"
- Эфира кнопка у меня вот тут, -
И показал ее на своем теле,-
И пусть он мал, но это твой маршрут,
И рейтинги на будущей недели".
Но Вера Удальцова нет, не та,
Что раньше всем давала себя лямзить.
Теперь она Мамонова жена,
Хотя неплохо б снова напроказить.
"Вот раньше бы..." - подумала она.
И оглядела махонькую мышку,
"Как мал он! Боже правый. Я ж, жена
Мамонова, ведь у него там шышка.
Он любит меня, мать его ити,
И я его обязана любить, мля".
- Пошто тебе бы на хер не пойти!?
вскричала на Сашулю та в забытьи.
И Вера, хлопнув дверью, с силою,
Свалила в офис жаловаться мужу.
А муж Мамонов подложил свинью;
Из проститутки выбивал он душу.
Алешенька любил развратных баб;
Все бегал в поисках распутства с блядством.
Не знал он, что Верунчик, словно раб
Работала на Магомеда, с братством.
4.
Сам Магомед, был богом горных уз.
Воссоздавал диаспору в столице
И сутенерство нес он, словно груз,
А сам мечтал любовью вдохновиться.
Поскольку он с рожденья был коряв;
Кудрявая башка и косоглазость,
Стихи любил читать он средь дубрав,
В поэзии любил он несуразность.
Романтиком он был своей души
Все в даль смотрел, о красоте мечтая.
И за братвы шальные барыши
Приоткрывал он в шлюхах врата рая.
Все верил он в любовь и красоту,
Ваяя светских див из баб колхозных,
Засовывая в тачку, налету,
Бездомных всяких и туберкулезных.
Бомжих вокзальных, пьянчуру блядвы,
Блондинок и брюнеток длинноногих.
И в них он воплощал свои мечты,
Которые читал в стихах он многих.
Он знал, что лишь поэт, едрена мать,
О красоте слогает, мля, сонеты.
В которые всем бабам лишь насрать
Им подавай лишь член свой для минета.
Не верят они, суки, в красоту,
Что даровал пиит им на бумаге.
Поэтому ваял он чистоту,
В столичном пригламуренном их мраке;
Сажал на хирургический их стол,
Лепил им силикон, качал в них ботекс
И, сам, было, хотел сменить он пол,
Но братство запретило ему: возраст.
А Верочку любил как дочку он;
Все покупал ей кольца и цепочки,
И поднимал на свадьбе первый он
Бокал шампуня, чтоб за счастье дочки.
5.
Жила она с Алешею семь лет.
В начале хорошо было и страстно.
Не делала Верунчик лишь минет,
Поскольку член огромный несуразно.
В начале, правда, было пару раз.
Да только Веру увезли в больницу.
Порвал Вере Мамонов весь анфас.
Ей накачали ботекс за границей.
Она ворвалась в его кабинет.
И закатила мерзкую разборку.
А проститутка делала минет
И хмыгала распутно и без толку.
Мамонов Алексей – столичный лев.
Сказал, что, мол, разводимся мы, Вера.
Не нужен ему дивный ее перл,
Когда такие девочки у сквера.
И каждую купить он может враз.
И каждая сработает умело.
А Верены трусишки, блеском страз,
Мешают его длинному размеру.
Забили стрелку с мужем, на развод.
Мамонов все себе забрал, с лихвою,
Оставив Вере старенький комод,
Машину Мерседес отдал с тоскою.
И пистолетом Вере пригрозил,
Сказав, чтоб больше он ее не видел.
И в ЗАГСе судьям баксы подарил,
Спросив, мол: - Никого я не обидел?!
6.
Прошли года, как по морю волна.
И Вера Удальцова – теледива.
И рейтинги ей делает страна,
И Ксению Собчак опередила.
И Бентли у Останкино стоит,
И на Рублевке дом пяти этажный,
И яхта в бухте радости блюдит,
С мулатом шоколадно-мармеладным.
И Саша Агабек - теперь ей зам,
Все бегает, ей двери открывая.
У Веры Удальцовый - дивный стан
Пластическая внешность боловская.
Рахманов Магомед, как сутенер,
Нашел ей очень властную фигуру.
Теперь, Рахманов в Чечне - прокурор!
А Удальцова – на экране Гуру!
2006.
Бабы.
Все бабы, - хитрые созданья.
И верить им ты не спеши.
Они, в душе, смеются, тайно!
И им не нужно анаши.
Они считают все на свете.
Мужчин считают - за детей.
Детей считают сами дети.
Ну а мужчины - всех блядей.
У женщин - в голове параша.
Бродит, воняет и смрадит.
Еще секунду, эта каша,
Тебя насквозь обматерит.
Ведь, мужики, мы с вами, братцы!
И не понять нам их уклад.
Мы можем только напиваться
Без баб, нормально и в умат.
И понимать нам их не нужно.
Нам не понять их никогда.
Всем, предлагаю я оружье:
"Запутывать свои слова"
Вот, говорит тебе девица:
- Я занята, простите, сер.
А ты ей, не меняясь в лице:
- Сто сорок восемь атмосфер!
И уходи скорее влево,
Чтобы она не поняла.
Она догонит тебя смело
И поцелует за слова.
А в голове ее, при этом,
Разрыв мозгов произойдет.
Так становись же ты поэтом.
Поэту с бабами везет!
К поэту многие подходят.
Общаться женщины хотят.
И сразу же любовь находят.
Смотри, глаза уже горят.
Поэт всегда с девицей лестен.
Он знает как с ней говорить.
Он говорит ей: "Я известен!"
Девицу это возбудит.
Как ей приятно отдаваться
Известному, да мужику.
Тебе не стоит удивляться,
Она – кончает на ходу.
Потренируйся ты на бабках,
Что у подъезда чешут плешь.
К ним подкрадись в домашних тапках
И, словом сладострастным режь!
Только одно есть исключение.
Гламурная девица грез!
У ней в душе одно влечение:
Сверкание алмазных слез!
Ее купить можно за деньги.
Подарки любит она. Да!
Да только, вот тебе не светит,
Ее волшебная "звезда".
Ее "звездюшка" - просто вяла.
Она одна теперь живет.
И спит она под одеялом.
Ее теперь никто не трет (Variant: мнет).
Гламурная девица любит
Московской думы городской
Член, что на выборах погубит
Своей предвыборной башкой.
Девиц на свете очень много.
А также много дивных дам.
Лишь алкоголь сотрет, убого,
Границу женского "не дам!".
Спасибо.
Все бабы, - хитрые созданья.
И верить им ты не спеши.
Они, в душе, смеются, тайно!
И им не нужно анаши.
Они считают все на свете.
Мужчин считают - за детей.
Детей считают сами дети.
Ну а мужчины - всех блядей.
У женщин - в голове параша.
Бродит, воняет и смрадит.
Еще секунду, эта каша,
Тебя насквозь обматерит.
Ведь, мужики, мы с вами, братцы!
И не понять нам их уклад.
Мы можем только напиваться
Без баб, нормально и в умат.
И понимать нам их не нужно.
Нам не понять их никогда.
Всем, предлагаю я оружье:
"Запутывать свои слова"
Вот, говорит тебе девица:
- Я занята, простите, сер.
А ты ей, не меняясь в лице:
- Сто сорок восемь атмосфер!
И уходи скорее влево,
Чтобы она не поняла.
Она догонит тебя смело
И поцелует за слова.
А в голове ее, при этом,
Разрыв мозгов произойдет.
Так становись же ты поэтом.
Поэту с бабами везет!
К поэту многие подходят.
Общаться женщины хотят.
И сразу же любовь находят.
Смотри, глаза уже горят.
Поэт всегда с девицей лестен.
Он знает как с ней говорить.
Он говорит ей: "Я известен!"
Девицу это возбудит.
Как ей приятно отдаваться
Известному, да мужику.
Тебе не стоит удивляться,
Она – кончает на ходу.
Потренируйся ты на бабках,
Что у подъезда чешут плешь.
К ним подкрадись в домашних тапках
И, словом сладострастным режь!
Только одно есть исключение.
Гламурная девица грез!
У ней в душе одно влечение:
Сверкание алмазных слез!
Ее купить можно за деньги.
Подарки любит она. Да!
Да только, вот тебе не светит,
Ее волшебная "звезда".
Ее "звездюшка" - просто вяла.
Она одна теперь живет.
И спит она под одеялом.
Ее теперь никто не трет (Variant: мнет).
Гламурная девица любит
Московской думы городской
Член, что на выборах погубит
Своей предвыборной башкой.
Девиц на свете очень много.
А также много дивных дам.
Лишь алкоголь сотрет, убого,
Границу женского "не дам!".
Спасибо.
Елда.
Я по барам да злачным местам отродясь и не шарился,
Но сподвигла меня на сие злая участь да прыть;
В этой жизни раздольной я муторно в пламени парился,
Все мечтая скорее об сим приключеньи забыть.
Казачок мне налил стопарь водочки стольной анисовой
И в углу темном морщился с сабелькой пьяный драгун.
Я как вспомню усадьбу с хозяюшкой, Марфой Борисовной,
И слова, той, в мой адрес на ложе: " Шальной балагур!"
Как-то высший свет общества всех подсобрал на гуляние
И в имении, Марфушки графской, играли всем бал.
Ее муж, инвалид, ранен сильно был и, в покаянии
Часто каялся, в церквушки местной, и бал отвергал.
Собрались у графини князья и девицы додельные;
Семеновичь Эльвира – мамзель благородных кровей,
Главпочтмейстер Архип, и братья циркачи Пустомельные,
Обер-форшнейдер Кацман, и куча гламурных блядей.
Я служил тогда в чине корнета с трубой в кавалерии.
И скажу, не скрывая; с графинею, Марфушкой, спал.
Ее муж; отставной генерал-инвалид был в постели и
Мне за жинку, графиню свою, ордена воздавал.
Был на бал приглашен я как гость, дорогою графинею.
Как, войдя, среверансил всем; дабы представиться так.
Средь гостей обратил я вниманье на темного нигера,
Он пиит был, какой-то - лиричный столицы простак.
Простачок – простачком; ну я девиц собой завораживал;
Воздавал ввысь, бравадою им, остротой дивных слов.
Чу, и свет моя, Марфа Борисовна, женскою блажею,
Одарила пиитика бархатом дамских оков.
В суете, толкотне, среди тусы богемного племени,
Он с графиней моей был оставлен средь спален дворца
И от злости, и местии, что из меня, с откровением,
Изливалось, я принялся всем им воздать за творца:
Проскакав за лесок, я подался в Махновское логово,
Контрразведке Повстанческой армии адрес я дал,
Объявив, что:
- Гвардейская секта Аумсинрикенова,
Супротив анархической власти, собралась на бал!
И кричат, как на митинге, слоганы против Анархии!
И дворцовую светскую жизнь воспевают, и чтут,
Увлекаясь, как всякие батьки в убогой епархии,
Там устроили оргию. Проще сказав – всех ебут!
Поднялся перед хлопцами Нестор Махно в портупеи.
Черный цвет, на знаменах заката, ловил солнца блик.
- Браты, други мои, за анархию мать! Смерть злодею!-
Пронесся, над повстанцами гарными, батьки злой крик.
Окружила махновская братия секту Аумову,
Во дворце все плясала на бале шальная тусня
И, не зная, что там, за оконцами хлопцы по-умному,
Эскадрон пулеметов расставили с пушкой, блюдя.
- Вашей секте поганой не статься в таком положении! -
Крикнул батька и музыка вальса ушла восвоясь.
- Выходите все, погани; Францы со всяко Вильгельмами.
И признайте военного времени армию власть!
Повалил из дворца постепенно народик бомондовский
И у входи-ка, с ручками вверх, стал смиренно торчать;
Семеновичь Эльвира – мамзель, с Главпочтмейстером доблестным,
Обер-форшнейдер Кацман, и вся Пустомельная брать.
Показалась в дверях и хозяюшка, Марфа Борисовна,
В той ночнушечке светлой, да ладной, что я подарил.
А за нею, с огромного вида елдиною лысою,
То есть, с хуем, по-нашему; тот черный нигер, парил.
- Не стрелять! – прозвучала команда откуда-то из дали.
И в глазах моих тонкой слезинкою горечь взялась;
Это ж надо, какие-то сраные выходцы, нигеры,
Наших барышень-девиц ебут просто так себе всласть.
Я достал револьвер тот, что спиздил у Обер-форшнейдера
И, с ухмылкою подлою, выстрел я им совершил.
В тот же миг, за спиною взгремели орудия залпами,
Раскрошив всю тусовку уебков в кровавый кефир.
Я вернулся в Москву, где деньжонки и власть-диктатурия,
И скрываюсь от тысячи глаз, и людей Губчека;
Прячусь в барах среди воронья, и пьянчуг пролетария,
Разливая анисовой водочки в горло себя.
Моя ревность, теперь несуразная, гложет истомою;
Не могу я заснуть, ибо вижу я нигера вновь,
Ну и Марфушку родную, им наглецом ублаженную,
И его жеребскую, елдонного вида, морковь.
9.03.08.
Я по барам да злачным местам отродясь и не шарился,
Но сподвигла меня на сие злая участь да прыть;
В этой жизни раздольной я муторно в пламени парился,
Все мечтая скорее об сим приключеньи забыть.
Казачок мне налил стопарь водочки стольной анисовой
И в углу темном морщился с сабелькой пьяный драгун.
Я как вспомню усадьбу с хозяюшкой, Марфой Борисовной,
И слова, той, в мой адрес на ложе: " Шальной балагур!"
Как-то высший свет общества всех подсобрал на гуляние
И в имении, Марфушки графской, играли всем бал.
Ее муж, инвалид, ранен сильно был и, в покаянии
Часто каялся, в церквушки местной, и бал отвергал.
Собрались у графини князья и девицы додельные;
Семеновичь Эльвира – мамзель благородных кровей,
Главпочтмейстер Архип, и братья циркачи Пустомельные,
Обер-форшнейдер Кацман, и куча гламурных блядей.
Я служил тогда в чине корнета с трубой в кавалерии.
И скажу, не скрывая; с графинею, Марфушкой, спал.
Ее муж; отставной генерал-инвалид был в постели и
Мне за жинку, графиню свою, ордена воздавал.
Был на бал приглашен я как гость, дорогою графинею.
Как, войдя, среверансил всем; дабы представиться так.
Средь гостей обратил я вниманье на темного нигера,
Он пиит был, какой-то - лиричный столицы простак.
Простачок – простачком; ну я девиц собой завораживал;
Воздавал ввысь, бравадою им, остротой дивных слов.
Чу, и свет моя, Марфа Борисовна, женскою блажею,
Одарила пиитика бархатом дамских оков.
В суете, толкотне, среди тусы богемного племени,
Он с графиней моей был оставлен средь спален дворца
И от злости, и местии, что из меня, с откровением,
Изливалось, я принялся всем им воздать за творца:
Проскакав за лесок, я подался в Махновское логово,
Контрразведке Повстанческой армии адрес я дал,
Объявив, что:
- Гвардейская секта Аумсинрикенова,
Супротив анархической власти, собралась на бал!
И кричат, как на митинге, слоганы против Анархии!
И дворцовую светскую жизнь воспевают, и чтут,
Увлекаясь, как всякие батьки в убогой епархии,
Там устроили оргию. Проще сказав – всех ебут!
Поднялся перед хлопцами Нестор Махно в портупеи.
Черный цвет, на знаменах заката, ловил солнца блик.
- Браты, други мои, за анархию мать! Смерть злодею!-
Пронесся, над повстанцами гарными, батьки злой крик.
Окружила махновская братия секту Аумову,
Во дворце все плясала на бале шальная тусня
И, не зная, что там, за оконцами хлопцы по-умному,
Эскадрон пулеметов расставили с пушкой, блюдя.
- Вашей секте поганой не статься в таком положении! -
Крикнул батька и музыка вальса ушла восвоясь.
- Выходите все, погани; Францы со всяко Вильгельмами.
И признайте военного времени армию власть!
Повалил из дворца постепенно народик бомондовский
И у входи-ка, с ручками вверх, стал смиренно торчать;
Семеновичь Эльвира – мамзель, с Главпочтмейстером доблестным,
Обер-форшнейдер Кацман, и вся Пустомельная брать.
Показалась в дверях и хозяюшка, Марфа Борисовна,
В той ночнушечке светлой, да ладной, что я подарил.
А за нею, с огромного вида елдиною лысою,
То есть, с хуем, по-нашему; тот черный нигер, парил.
- Не стрелять! – прозвучала команда откуда-то из дали.
И в глазах моих тонкой слезинкою горечь взялась;
Это ж надо, какие-то сраные выходцы, нигеры,
Наших барышень-девиц ебут просто так себе всласть.
Я достал револьвер тот, что спиздил у Обер-форшнейдера
И, с ухмылкою подлою, выстрел я им совершил.
В тот же миг, за спиною взгремели орудия залпами,
Раскрошив всю тусовку уебков в кровавый кефир.
Я вернулся в Москву, где деньжонки и власть-диктатурия,
И скрываюсь от тысячи глаз, и людей Губчека;
Прячусь в барах среди воронья, и пьянчуг пролетария,
Разливая анисовой водочки в горло себя.
Моя ревность, теперь несуразная, гложет истомою;
Не могу я заснуть, ибо вижу я нигера вновь,
Ну и Марфушку родную, им наглецом ублаженную,
И его жеребскую, елдонного вида, морковь.
9.03.08.
Измена.
Шел я ноченькою темной,
По тропинке в сад.
Сквозь опушку, полусонно,
Сквозь рябины смрад.
Пел я песенку лихую,
Про любви пожар,
Про блаженство поцелуя
Плакала душа.
Шел на встречу я к любимой
Купидоном плыл.
И любовь свою игриво
Я ей возносил.
Я - барон, ты – баронесса.
Мы изменим всем.
Для шального интереса
Создаем мы плен.
И в плену, мы, друг у друга.
Светит нам луна.
В наших семьях дует вьюга.
Вьюга нам верна.
Твой барон и моя краля
Ноченькой пусть спят.
Нам закрыты двери рая
И не страшен ад.
Ветер дует над беседкой,
Музыкой тиши.
Ты на мне, моя кокетка,
Бисером души.
Я качаю тебя в небо
Медленно и в такт.
Ты даруешь меня негой
В половой наш акт.
Посмотри, какие звезды,
Светят над луной.
Ты в подарок мои розы
Забери с собой.
Забери мою разлуку
Золотом души.
Отодрал тебя я, суку,
В той лесной глуши.
1991-2008.
Шел я ноченькою темной,
По тропинке в сад.
Сквозь опушку, полусонно,
Сквозь рябины смрад.
Пел я песенку лихую,
Про любви пожар,
Про блаженство поцелуя
Плакала душа.
Шел на встречу я к любимой
Купидоном плыл.
И любовь свою игриво
Я ей возносил.
Я - барон, ты – баронесса.
Мы изменим всем.
Для шального интереса
Создаем мы плен.
И в плену, мы, друг у друга.
Светит нам луна.
В наших семьях дует вьюга.
Вьюга нам верна.
Твой барон и моя краля
Ноченькой пусть спят.
Нам закрыты двери рая
И не страшен ад.
Ветер дует над беседкой,
Музыкой тиши.
Ты на мне, моя кокетка,
Бисером души.
Я качаю тебя в небо
Медленно и в такт.
Ты даруешь меня негой
В половой наш акт.
Посмотри, какие звезды,
Светят над луной.
Ты в подарок мои розы
Забери с собой.
Забери мою разлуку
Золотом души.
Отодрал тебя я, суку,
В той лесной глуши.
1991-2008.
Угрюм и хил среди могил
Поэтик, пьяненький до срача.
Его стиха шальная кляча,
Растление девичье ил.
Он слог обдуманный лопочет
И дам, своим стихом, он хочет,
И совращает их миры,
Играя в девичьи шары.
Внимают ржавыми дверями,
Теснясь у тонкого глазка,
Девицы, словно за кустами,
С желаньем слушают творца.
На стихи А.С. Пушкина "Поэт" (отрывок)
Поэтик, пьяненький до срача.
Его стиха шальная кляча,
Растление девичье ил.
Он слог обдуманный лопочет
И дам, своим стихом, он хочет,
И совращает их миры,
Играя в девичьи шары.
Внимают ржавыми дверями,
Теснясь у тонкого глазка,
Девицы, словно за кустами,
С желаньем слушают творца.
На стихи А.С. Пушкина "Поэт" (отрывок)
Узник котеджа.
Сижу за забором в котедже крутой.
Халеный и сытый басмач с бородой.
Мой пьяный братишка, храпя за столом,
Мелодию вальса мычит о былом.
Сопит и икает, толкая фуфло,
Наверное, что-то задумал, хуйло,
И бредит он в рифму и словом свом
Твердит: "Выпей водки и вдаль воспарим!
Мы пьяные в доску; ура, брат, ура!
Гуляем до чертиков и до бела,
Гуляем, пока еще держит земля,
Гуляет всего лишь брателло... да я!..."
на стихи А.С.Пушкина "Узник"
Сижу за забором в котедже крутой.
Халеный и сытый басмач с бородой.
Мой пьяный братишка, храпя за столом,
Мелодию вальса мычит о былом.
Сопит и икает, толкая фуфло,
Наверное, что-то задумал, хуйло,
И бредит он в рифму и словом свом
Твердит: "Выпей водки и вдаль воспарим!
Мы пьяные в доску; ура, брат, ура!
Гуляем до чертиков и до бела,
Гуляем, пока еще держит земля,
Гуляет всего лишь брателло... да я!..."
на стихи А.С.Пушкина "Узник"
ПОЭМА ПРО ПОЭТА И КРИТИКА ГУБЕЛЬМАНА.
(сокращенная версия)
Я помер как-то на рассвете
И солнце не спешила встать.
Лишь дул суровый майский ветер
На окровавленную стать.
Лежал и слушал, как звонили
Соседи в скорую и в морг.
Жаль у меня в упадке силы,
Я б дозвониться им помог.
Гляжу: в спине торчит ножище.
Вот эта сука, Губельман.
Ведь, был когда-то, мне дружище.
А оказался – бусурман.
Писателем, ведь, был паскуда,
А после укатил в редакт.
И стал средь братии – Иуда.
Стихи критиковать был рад!
И вот в одной из встреч поэтов.
Я стих про "Родину" прочел.
И подлый Губельман, при этом,
Со мной вступил, мля, в разговор.
Кричать он стал, что, мол: "В России
Патриотизма, вовсе, нет!
И что стихом иронизируй,
Ты лучше свой менталитет!"
Я бросил все свои бумаги.
Пробрался к сволочи и тут,
Как мушкетеры, но без шпаги,
Позвал редактора на суд.
Мы бились долго возле сцены.
И спорили, что Губельман,
Израиль бросил для карьеры.
Сейчас же он простой шаман.
Народик, пиво попивая,
Кричал: "Давай ему поэт!"
Я пиво отхлебнул, икая,
И ебанул ему в дуплет.
Аплодисменты не смолкали.
И кто-то, кого я не знал,
На сцену выбрался, все встали.
И руку лично мне пожал.
Сказал, что: "Правильно, мол, браты,
Про Губельмана и вообще.
Ведь надо, что б все были рады!
И все подобное в "ключе".
Ногой он ебнул Губельмана,
Что возле сцены у стены
Валялся, притворяясь пьяным,
Чтоб не было опять войны.
Вечер закончился прекрасно.
Читал я девушкам стихи.
Хотел я многих, не напрасно,
Но прихватил двоих, с тоски.
Мы с ними пили горький ладан.
И в клубе ляжками шаля,
Они кричали, как им надо,
Чтобы поэзия жила.
Мы обсудили поподробней,
Мои работы и кино.
Пусть режиссер я и не модный,
Но сними рядом – все одно.
Орали, пели, веселились
Мы в клубе, что среди Москвы.
Уныло встретила взаимность
Меня и поэтесс любви.
Под утро я приехал, пьяный,
В помаде дивных женских чар.
Смотрел в окно и думал рьяно,
Про поэтический кошмар.
Я часто думаю о грустном
И вот опять оно пришло.
То сладкое тугое чувство,
Знакомое уже давно.
Слеза откуда-то взялася.
Пусть пьян я вдрызг среди тоски.
И Муза та, что нет прекрасней,
Мне чайкой кружит у строки.
Свалился спать я где-то, как-то.
И тут почувствовал тепло.
И это чувство многократно
Усилилось и замерло.
Взлетел я вверх над своим телом.
Смотрю я вниз, там – Губельман.
Все руки вытирает – демон.
В спине ж моей - торчит кинжал.
Но почему-то мне прекрасно?
Я трезв, как банный лист куста.
Парю, летаю сладострастно,
А за окном – манит звезда.
Смотрю и вижу. Ба, брат, Пушкин!
"Приветик куртуазный вам!"
Михаил Юрьевич с ним, душки.
- "Привет Максим, входи в наш храм!
Звезда пленительного счастья
Для нас, увы, только горит.
Мы – убиенные, к несчастью,
Но это нас не тяготит.
Твой Губельман – подонок редкий.
Поэтам – вечно не везет.
И нас, при жизни, слишком метко,
Такой редакт с кинжалом ждет.
Ты не печалься. Все Окейна!
Сейчас молись, чтоб не истек,
Той кровушкой, что так затейно
Тебе пустил какой-то лох."
Прошли часы, я жду у койки.
Вбежал сосед, ебена мать!
Хотел я крикнуть ему: "Колька!
Я ж помер! Где ж, ты, лазишь, блядь?!"
Приехали менты со скорой.
Все описали, кое-как.
Забили наркоту всей сворой.
У укатили все в кабак.
Завис я между коридоров
Бюрократической тиши.
Пишу стихи, для светофоров.
Жаль, записать бы. Хороши.
Общаюсь я с братвой поэтов.
Литературы вечера
Нам дарят мысли и при этом,
Кружится рифмой голова.
Увидел, как-то, свою Музу.
Красотка, я вам доложу.
Жаль, что не стал ей в жизни мужем.(Variant: Увы, я ей уже не нужен)
Теперь я Музой дорожу.
Мне Лермонтов достал, паскуда.
Все ржет над смертушкой моей.
Про Губельмана травит груду,
Своих стихов печальных дней.
Есенин, там, грустит в деревне.
Все плачет бедный на луну.
Меня уж звал к своей вечерне.
Зачем завет, я не пойму?
А я в Москве открыл канторку:
"Поэтам – куртуазный стих!"
Манерная грядет разборка.
Сам Александр рубит жмых.
На вечерах у нас – веселье.
Все радуются тут сполна.
А я все жду к себе на келью,
Ты деву, что живет одна.
Остался я один с тоскою.
Мне Пушкин все читал стихи.
А я все думал, что со мною?
Наркотики или венки?
2008.
(сокращенная версия)
Я помер как-то на рассвете
И солнце не спешила встать.
Лишь дул суровый майский ветер
На окровавленную стать.
Лежал и слушал, как звонили
Соседи в скорую и в морг.
Жаль у меня в упадке силы,
Я б дозвониться им помог.
Гляжу: в спине торчит ножище.
Вот эта сука, Губельман.
Ведь, был когда-то, мне дружище.
А оказался – бусурман.
Писателем, ведь, был паскуда,
А после укатил в редакт.
И стал средь братии – Иуда.
Стихи критиковать был рад!
И вот в одной из встреч поэтов.
Я стих про "Родину" прочел.
И подлый Губельман, при этом,
Со мной вступил, мля, в разговор.
Кричать он стал, что, мол: "В России
Патриотизма, вовсе, нет!
И что стихом иронизируй,
Ты лучше свой менталитет!"
Я бросил все свои бумаги.
Пробрался к сволочи и тут,
Как мушкетеры, но без шпаги,
Позвал редактора на суд.
Мы бились долго возле сцены.
И спорили, что Губельман,
Израиль бросил для карьеры.
Сейчас же он простой шаман.
Народик, пиво попивая,
Кричал: "Давай ему поэт!"
Я пиво отхлебнул, икая,
И ебанул ему в дуплет.
Аплодисменты не смолкали.
И кто-то, кого я не знал,
На сцену выбрался, все встали.
И руку лично мне пожал.
Сказал, что: "Правильно, мол, браты,
Про Губельмана и вообще.
Ведь надо, что б все были рады!
И все подобное в "ключе".
Ногой он ебнул Губельмана,
Что возле сцены у стены
Валялся, притворяясь пьяным,
Чтоб не было опять войны.
Вечер закончился прекрасно.
Читал я девушкам стихи.
Хотел я многих, не напрасно,
Но прихватил двоих, с тоски.
Мы с ними пили горький ладан.
И в клубе ляжками шаля,
Они кричали, как им надо,
Чтобы поэзия жила.
Мы обсудили поподробней,
Мои работы и кино.
Пусть режиссер я и не модный,
Но сними рядом – все одно.
Орали, пели, веселились
Мы в клубе, что среди Москвы.
Уныло встретила взаимность
Меня и поэтесс любви.
Под утро я приехал, пьяный,
В помаде дивных женских чар.
Смотрел в окно и думал рьяно,
Про поэтический кошмар.
Я часто думаю о грустном
И вот опять оно пришло.
То сладкое тугое чувство,
Знакомое уже давно.
Слеза откуда-то взялася.
Пусть пьян я вдрызг среди тоски.
И Муза та, что нет прекрасней,
Мне чайкой кружит у строки.
Свалился спать я где-то, как-то.
И тут почувствовал тепло.
И это чувство многократно
Усилилось и замерло.
Взлетел я вверх над своим телом.
Смотрю я вниз, там – Губельман.
Все руки вытирает – демон.
В спине ж моей - торчит кинжал.
Но почему-то мне прекрасно?
Я трезв, как банный лист куста.
Парю, летаю сладострастно,
А за окном – манит звезда.
Смотрю и вижу. Ба, брат, Пушкин!
"Приветик куртуазный вам!"
Михаил Юрьевич с ним, душки.
- "Привет Максим, входи в наш храм!
Звезда пленительного счастья
Для нас, увы, только горит.
Мы – убиенные, к несчастью,
Но это нас не тяготит.
Твой Губельман – подонок редкий.
Поэтам – вечно не везет.
И нас, при жизни, слишком метко,
Такой редакт с кинжалом ждет.
Ты не печалься. Все Окейна!
Сейчас молись, чтоб не истек,
Той кровушкой, что так затейно
Тебе пустил какой-то лох."
Прошли часы, я жду у койки.
Вбежал сосед, ебена мать!
Хотел я крикнуть ему: "Колька!
Я ж помер! Где ж, ты, лазишь, блядь?!"
Приехали менты со скорой.
Все описали, кое-как.
Забили наркоту всей сворой.
У укатили все в кабак.
Завис я между коридоров
Бюрократической тиши.
Пишу стихи, для светофоров.
Жаль, записать бы. Хороши.
Общаюсь я с братвой поэтов.
Литературы вечера
Нам дарят мысли и при этом,
Кружится рифмой голова.
Увидел, как-то, свою Музу.
Красотка, я вам доложу.
Жаль, что не стал ей в жизни мужем.(Variant: Увы, я ей уже не нужен)
Теперь я Музой дорожу.
Мне Лермонтов достал, паскуда.
Все ржет над смертушкой моей.
Про Губельмана травит груду,
Своих стихов печальных дней.
Есенин, там, грустит в деревне.
Все плачет бедный на луну.
Меня уж звал к своей вечерне.
Зачем завет, я не пойму?
А я в Москве открыл канторку:
"Поэтам – куртуазный стих!"
Манерная грядет разборка.
Сам Александр рубит жмых.
На вечерах у нас – веселье.
Все радуются тут сполна.
А я все жду к себе на келью,
Ты деву, что живет одна.
Остался я один с тоскою.
Мне Пушкин все читал стихи.
А я все думал, что со мною?
Наркотики или венки?
2008.
Сонет минету.
Я знаю это с детских лет,
Обозначая на заборах,
Красивейшим цветным узором,
Что в сексе главное "минет".
О, как прекрасны те тиски,
Манер движения полеты,
Распутных губ круговороты,
Девицы за обе щеки.
Я верю, что он бог любви,
Его гламурные черты,
Нас постоянно всепрощают.
И сердце сдавлено болит,
В нем разжигая аппетит,
Что среди слез девичьих тает.
17.02.08. Максим Бланк, человек и танк из Москвы.
Я знаю это с детских лет,
Обозначая на заборах,
Красивейшим цветным узором,
Что в сексе главное "минет".
О, как прекрасны те тиски,
Манер движения полеты,
Распутных губ круговороты,
Девицы за обе щеки.
Я верю, что он бог любви,
Его гламурные черты,
Нас постоянно всепрощают.
И сердце сдавлено болит,
В нем разжигая аппетит,
Что среди слез девичьих тает.
17.02.08. Максим Бланк, человек и танк из Москвы.
Сонет гвоздодеру.
Люблю я старый гвоздодер...
За ржавую бохвальность,
За истинную ценность,
И я ручонками протер
Седую маску жизни,
Чтоб с ним гулять среди людей,
Забитых стареньких гвоздей,
Выдергивая мысли.
Не так уж стар мой образ веры,
Ценя в девицах красоту,
Ее развратные манеры,
Я гвоздодер к ней подберу,
И сладострастию мне, стерва,
Подарит влажную нору.
Люблю я старый гвоздодер...
За ржавую бохвальность,
За истинную ценность,
И я ручонками протер
Седую маску жизни,
Чтоб с ним гулять среди людей,
Забитых стареньких гвоздей,
Выдергивая мысли.
Не так уж стар мой образ веры,
Ценя в девицах красоту,
Ее развратные манеры,
Я гвоздодер к ней подберу,
И сладострастию мне, стерва,
Подарит влажную нору.
Любить как Жан Рено.
Максим Бланк
ПОСВЯЩЕНО ОДНОМУ КРЕНДЕЛЮ, КОТОРЫЙ ВТЮРИЛСЯ В ГЛАМУРНУЮ ДИВУ.
"ПРИТЧА О ЮЛИИ, СТРАДАЮЩЕЙ ЗВеЗДНОЙ БОЛЕЗНЬЮ или "ЛЮБИТЬ КАК ЖАН РЕНО"
Мою принцессу звали
Юлия.
Она снималася в
кино.
Все говорила мне:
- Смогу ли я
любить ее как Жан
Рено?
И на свидание,
в июле, я,
с букетом чайных
колких роз,
влетал в Мосфильм на съемки
пулею,
целуя в рот ее и
в нос.
И в цирке имени
Никулина,
пришел на память ей
вопрос,
который задавали
Юрию:
"Зачем в кино так много
слез?"
И романтичная,
и юная,
актриса Юлия,
всерьез,
как та гитара
семиструнная;
мне музыку дарила
грез.
И мы расстались
среди улея,
средь городских
столичных гроз.
Меня вы спросите:
"Хочу ли я
Вернуть Мосфильмовский
психоз?"
Но мне мешает
какофония
и стук вращения
колес;
стою опять на том
перроне я,
откуда поезд нас
привез,
откуда с Юлией,
в вагоне, я
всю ночь
до Астрахани нес
свою печальную
историю
любви страдания
и слез.
И сжалилась под утро
фурия,
и на коленях,
словно пес,
стонала подо мною
Юлия;
ее на край я света
нес.
И часто про нее я
думаю;
тех слез мне не вернуть,
увы;
того распутного
безумия,
и те развратные
черты.
И в лаве пламени
Везувия,
сгорая муторным
огнем,
ее люблю одну...
И хули я?
Остался снова
бобылем.
"Как Жан Рено любить
смогу ли я?"
Все задаю себе
вопрос.
Ведь Жан Рено не любит
Юлию,
а я люблю ее
до слез.
Но словно кум
в прокуратуре, я,
как прокуратор
Иудей,
или как опер,
в диктатуре, я
возненавидел всех
блядей.
А сам мечтая, снова,
с Юлией
распить бокал счастливых
дней,
чтоб как тогда, в собачей
шкуре, я
побыл хоть чуточку
на ней.
И Малиновская
с Батуриным,
при встрече, рубят в лоб
и в нос:
- Коль любишь ты, придурок,
Юлию,
Люби ее, об чем
вопрос!
Ей посвящай стихи,
в натуре мля;
дари ей миллионы
роз
и соизволит, может,
Юлия
поставить на тебе
засос.
Мы тебе прямо скажем:
"Юлия,
из тысячи столичных
пезд;
как для плебеев Сервий
Тулия,
одна способна, в свете
звезд,
любить тебя, как
Нигматулина,
иль как мультфильмы
Котопес
все дети любят; ибо
Юлия
всем задает один
вопрос,
что на подмостках
у Никулина,
который обожал
кино,
она кричала:
"Не смогу ли я
любить ее как Жан
Рено?!"
Но Жан Рено не знает
Юлию,
которую мне знать
дано.
И обожрался я
с Батуриным,
который пьяный уж
давно.
3.03.08.
Максим Бланк
ПОСВЯЩЕНО ОДНОМУ КРЕНДЕЛЮ, КОТОРЫЙ ВТЮРИЛСЯ В ГЛАМУРНУЮ ДИВУ.
"ПРИТЧА О ЮЛИИ, СТРАДАЮЩЕЙ ЗВеЗДНОЙ БОЛЕЗНЬЮ или "ЛЮБИТЬ КАК ЖАН РЕНО"
Мою принцессу звали
Юлия.
Она снималася в
кино.
Все говорила мне:
- Смогу ли я
любить ее как Жан
Рено?
И на свидание,
в июле, я,
с букетом чайных
колких роз,
влетал в Мосфильм на съемки
пулею,
целуя в рот ее и
в нос.
И в цирке имени
Никулина,
пришел на память ей
вопрос,
который задавали
Юрию:
"Зачем в кино так много
слез?"
И романтичная,
и юная,
актриса Юлия,
всерьез,
как та гитара
семиструнная;
мне музыку дарила
грез.
И мы расстались
среди улея,
средь городских
столичных гроз.
Меня вы спросите:
"Хочу ли я
Вернуть Мосфильмовский
психоз?"
Но мне мешает
какофония
и стук вращения
колес;
стою опять на том
перроне я,
откуда поезд нас
привез,
откуда с Юлией,
в вагоне, я
всю ночь
до Астрахани нес
свою печальную
историю
любви страдания
и слез.
И сжалилась под утро
фурия,
и на коленях,
словно пес,
стонала подо мною
Юлия;
ее на край я света
нес.
И часто про нее я
думаю;
тех слез мне не вернуть,
увы;
того распутного
безумия,
и те развратные
черты.
И в лаве пламени
Везувия,
сгорая муторным
огнем,
ее люблю одну...
И хули я?
Остался снова
бобылем.
"Как Жан Рено любить
смогу ли я?"
Все задаю себе
вопрос.
Ведь Жан Рено не любит
Юлию,
а я люблю ее
до слез.
Но словно кум
в прокуратуре, я,
как прокуратор
Иудей,
или как опер,
в диктатуре, я
возненавидел всех
блядей.
А сам мечтая, снова,
с Юлией
распить бокал счастливых
дней,
чтоб как тогда, в собачей
шкуре, я
побыл хоть чуточку
на ней.
И Малиновская
с Батуриным,
при встрече, рубят в лоб
и в нос:
- Коль любишь ты, придурок,
Юлию,
Люби ее, об чем
вопрос!
Ей посвящай стихи,
в натуре мля;
дари ей миллионы
роз
и соизволит, может,
Юлия
поставить на тебе
засос.
Мы тебе прямо скажем:
"Юлия,
из тысячи столичных
пезд;
как для плебеев Сервий
Тулия,
одна способна, в свете
звезд,
любить тебя, как
Нигматулина,
иль как мультфильмы
Котопес
все дети любят; ибо
Юлия
всем задает один
вопрос,
что на подмостках
у Никулина,
который обожал
кино,
она кричала:
"Не смогу ли я
любить ее как Жан
Рено?!"
Но Жан Рено не знает
Юлию,
которую мне знать
дано.
И обожрался я
с Батуриным,
который пьяный уж
давно.
3.03.08.
Нано-технологии не слухи!
Нано-матерьялы хлеб дадут!
Онанеть пора уже науке!
К атомам ее теперь сведут!
Демократы хором: "О! Осанна!
Перспективный нано-ВВП!
Щас с небес просыпется нам манна!".
- Нано-шоколад попрет из "п"...
Ставят бюрократы слово "нано"
В каждый исходящий документ,
Просклоняв, где надо и не надо.
Пусть воспрянет нано-импотент!
Полетели нано-самолеты
И поплыли нано-корабли.
В зоопарке нано-бегемоты
От нанизма просто полегли.
На эстраде группы объявились:
"Нано", "Очень нано" и "На-на".
Модельеры тоже примостились,
Нано-юбки надевая прямо на...
Будем кушать сладкий нано-пряник.
К изобилью - прыг в нано-момент!
А главой страны пусть будет карлик –
Самый мелкий нано-президент!
Нано-матерьялы хлеб дадут!
Онанеть пора уже науке!
К атомам ее теперь сведут!
Демократы хором: "О! Осанна!
Перспективный нано-ВВП!
Щас с небес просыпется нам манна!".
- Нано-шоколад попрет из "п"...
Ставят бюрократы слово "нано"
В каждый исходящий документ,
Просклоняв, где надо и не надо.
Пусть воспрянет нано-импотент!
Полетели нано-самолеты
И поплыли нано-корабли.
В зоопарке нано-бегемоты
От нанизма просто полегли.
На эстраде группы объявились:
"Нано", "Очень нано" и "На-на".
Модельеры тоже примостились,
Нано-юбки надевая прямо на...
Будем кушать сладкий нано-пряник.
К изобилью - прыг в нано-момент!
А главой страны пусть будет карлик –
Самый мелкий нано-президент!
Пластилиновое Евангелие
Одну святую правду
А может, и не правду
А может, не святую
Хотим вам рассказать
О ней мы знаем свыше
А может, и не свыше
А может, и не знаем
Но вам придется знать
Нам верится, Адаму
А может быть, и Еве
А может быть, евреям
Однажды повезло
Прислал Господь им Землю
Квадратную такую
А может, треугольник
А может, без углов
В саду они сорвали
А может, не сорвали
Но точно надкусили
То, что нельзя кусать
И Бог послал их в баню
А может, просто на фиг
А может быть, и на ***
Решил он их послать
(А дальше?)
Потом Христос родился
А может, не родился
А может, это гоблин злой
А может, и не злой
А может, это киборг был
Он шел по морю в тапочках
Напичкан технологией
Сверхрасы неземной
Послушайте, земляне
А может быть, евреи
А может быть, арийцы
Но тоже хороши
Подставьте обе щеки
И не торгуйтесь в храмах
И резко озаботьтесь
Спасением души
И если вы покаетесь
И может быть, помолитесь
И может, причаститесь
Ах, как я вас люблю
То вам седло большое
Ковер и телевизор
Посмертно вручат в рае
А может быть в раю
Но древние земляне
А может быть, евреи
А может быть, арийцы
Смекнули, что к чему
Схватили Христа за руки
А может быть, и за ноги
Прибили все конечности
К дубовому кресту
И умер он в мучениях
А может быть, в апатии
А вскоре оказалось, что
Не умер ни фига
Остался недоволен он
И пригрозил когда-нибудь
Устроить апокалипсис
И в школах ОПК
Идею этой сказки
А может, и не сказки
Поймет не только взрослый
Но даже детвора
Не суйтесь и не прыгайте
Не лезьте, не встревайте
В разборки с чертовщиною
Без пуль из серебра!
Одну святую правду
А может, и не правду
А может, не святую
Хотим вам рассказать
О ней мы знаем свыше
А может, и не свыше
А может, и не знаем
Но вам придется знать
Нам верится, Адаму
А может быть, и Еве
А может быть, евреям
Однажды повезло
Прислал Господь им Землю
Квадратную такую
А может, треугольник
А может, без углов
В саду они сорвали
А может, не сорвали
Но точно надкусили
То, что нельзя кусать
И Бог послал их в баню
А может, просто на фиг
А может быть, и на ***
Решил он их послать
(А дальше?)
Потом Христос родился
А может, не родился
А может, это гоблин злой
А может, и не злой
А может, это киборг был
Он шел по морю в тапочках
Напичкан технологией
Сверхрасы неземной
Послушайте, земляне
А может быть, евреи
А может быть, арийцы
Но тоже хороши
Подставьте обе щеки
И не торгуйтесь в храмах
И резко озаботьтесь
Спасением души
И если вы покаетесь
И может быть, помолитесь
И может, причаститесь
Ах, как я вас люблю
То вам седло большое
Ковер и телевизор
Посмертно вручат в рае
А может быть в раю
Но древние земляне
А может быть, евреи
А может быть, арийцы
Смекнули, что к чему
Схватили Христа за руки
А может быть, и за ноги
Прибили все конечности
К дубовому кресту
И умер он в мучениях
А может быть, в апатии
А вскоре оказалось, что
Не умер ни фига
Остался недоволен он
И пригрозил когда-нибудь
Устроить апокалипсис
И в школах ОПК
Идею этой сказки
А может, и не сказки
Поймет не только взрослый
Но даже детвора
Не суйтесь и не прыгайте
Не лезьте, не встревайте
В разборки с чертовщиною
Без пуль из серебра!
Самый смешной анекдот за 01.04:
Книга получается хорошей, если автор действительно знает то, о чём пишет. Фильм получается хорошим, если сценарист, режиссёр, актёры хотя бы отчасти пережили то, о чём рассказывают. Поэтому лучше всего у киношников выходят фильмы про истеричных дегенератов, алкоголиков и проституток, а хуже всего - про добрых честных людей, хорошо делающих своё дело.