Поиск по автору:

Бабушке больше не холодно (история не веселая).

Бабушка умерла в феврале, прямо в день своего 77-ми летия. Вообще, жизнь меня часто жалела: когда за кем-то приходила смерть, я почти всегда был в другом месте. Будь-то дед, мои домашние питомцы или друган, покончивший собой. Я видел или трупы, или вообще ничего, но не саму смерть.

Так было и в этот раз. Мы с женой уехали на пару месяцев в Петербург. Она переучивалась на другую медицинскую специальность. Бабушку должны были положить в больницу, рядом был отец. Дело не казалось таким серьезным. Но сначала не могли поставить диагноз, потом, когда выявили пневмонию, то почему-то не положили в больницу (хотя старик с пневмонией это абсолютное показание для экстренной госпитализации), а направили к пульмонологу, которого надо было ждать 20 дней. Тот дал направление в стационар, где сказали, что мест нет. В итоге, когда отец дал взятку места сразу нашлись, но даже так лечить бабушку никто не стал. Ей стремительно становилось хуже, а вместо того, чтобы экстренно отсасывать жидкость из плевры они сделали ФГДС и типа заподозрили рак желудка. На самом деле на вскрытии желудок был идеальным, а врачам просто нужен был повод избавиться от умирающего старика, чтобы не ухудшать статистику. А то сунешься с плевральной пункцией, а человек помрет. И что потом? Показатели попорчены, премий нет, проверки всякие. Ну и кому оно надо? Так и умирала она дома.

И вот стою я перед бабушкиным гробом на кладбище. Народу пришло немного. Я, мать с подругой, отец с женой и четыре заметно маразматичных старушки со двора, для которых отец нанял машину, чтобы хоть кто-то из соседок ровесников присутствовал, ибо сами бы они вряд ли добрались.

А мороз был лютый. Лицо ломило так, что иной раз казалось, будто еще чуть-чуть и по центру лба пойдет трещина. Да еще и ветрина, вечно все усугубляющий на открытых пространствах в феврале.

Бабушка лежала в обычной летней одежде, укрытая прозрачной тканью, наподобие тюли. На лбу была эта православная наклейка, кажется венчик или как-то так (она верила и, помню, маниакально затаривалась святой водой по праздникам, так что хватало на весь год). На лице не осталось жира и мышц. Даже не сразу узнал, до того она была истощена болезнью.

И я тогда почему-то подумал, что бабушке уже не холодно. Вот мне холодно и я стою укутанный в пальто, шарф, прячу красные щеки от ветра за ворот, перетаптываюсь с ноги на ногу. А ей больше нет. Она была одета как в один из тех июньских дней лет 14 назад, когда я жил у нее на каникулах и мы вместе гуляли по двору.

Бабушка родилась в 1940 году. Город в ленинградской области попал в окупацию и из детских воспоминаний в основном бомбежки, голод, немцы, отнимавшие еду у их семьи и огромный снаряд, который упал с самолета в метре от их дома и по какой-то случайности не взорвался и так и пролежал до конца войны. Я даже видел воронку от него. Все три ее старших брата воевали. Один пропал без вести, второй вернулся без половины стопы на каждой ноге (машина наехала на мину), а третий израненный, но, в целом, не инвалид.

В школу бабушка пошла не в семь лет, а в восемь, поскольку из-за послевоенного голода даже не могла встать с кровати. Врач говорил ее матери, что, возможно, она умрет. А когда она все-таки была готова к школе, то не было одежды и мать выменяла где-то сукно и сшила ей платьице, в котором бабушка проходила несколько классов.

В восемнадцать лет она познакомилась на танцах с моим дедом, который служил срочку в части, расположенной в ее городке. Ну а дальше простая советская жизнь: после дембеля они уехали в мой нынешний город и всю жизнь проработали на заводе. А потом у бабушки было двадцать лет нищей российской пенсии в двухкомнатной хрущевке.

Она не была интеллигентом, не писала книг и не размышляла о высоком. Я даже не могу назвать ее развитым человеком. Скорее, типичным советским человеком. Обычной бабушкой. Но я любил ее. Она была со мной с самого рождения. А еще в ее доме никогда ничего не менялось, и каждый раз приходя к ней, я как-будто попадал в детство. Грань между временем стиралась и двери в ее хрущевку на самом деле были порталом в прошлое. Абсолютно все вещи, столы, стулья, серванты и предметы на этих сервантах стояли на одних и тех же местах десятилетиями. Это было какое-то волшебство. Лук в чулках всегда висел за дверью при входе на кухню. Советское радио с одной крутилкой на стене что-то тихо щебетало. Дисковый телефон был накрыт тряпочкой. Несколько моих детских игрушек хранились на крышке старой радиолы «Романтика 106» в декоративной деревянной кружечке. А еще у бабушки было много мягких игрушек на одном из кресел в дальнем углу комнаты. Хотя, я в детстве ничем таким не увлекался, а мою единокровную сестру у нее редко оставляли. Никогда не спрашивал зачем они ей. Но, думаю, это какая-то компенсация за детство, которого не было.

Каждую зиму бабушка жаловалась на то, что батареи «чуть тепленькие». И действительно, у нее дома было холодно. Она ходила в жилетке и шерстяных носках. Однако, с ЖЭКом она не ругалась по этому поводу. Насколько я понимаю, она не верила, что они что-то будут менять. Хотя, у соседей тоже плохо топили, но никто не бунтовал. Советские люди, что с них взять. Боятся начальства. Лучше потерпят. А то будешь возбухать, так тебе еще хуже сделают. Как-то так бабульки размышляли.

А теперь вот бабушке было не холодно. Она лежала в прекрасных летних вещах на уничтожающем февральском морозе. Знаете, а ведь смерть – это так просто. Вот мне холодно, а ей нет, потому что я еще жив, а она уже нет. Вот и всё.

И ничего от нее не осталось. Сорок пять лет на заводе не пощупаешь, не полистаешь, не послушаешь. Человечество этого не оценит и улицу в честь нее никто называть не будет. Вот жил простой человек, индустриальный муравьишка, вот он умер, его тело закопали, большую часть вещей выкинули, а квартирку отец быстренько толкнул. И как и не было тебя.

Так что читайте, читайте суки. Эти строки всё, что осталось от моей бабушки. И я хочу вложить данный текст в ваши умы, чтобы хоть немного продлить память о ней. Чтобы какой-нибудь Васек из Стерлитамака завтра пошел в магазин, увидел какую-нибудь старушку в очереди и вспомнил, что давеча на Анекдотах читал совершенно не смешной рассказ. И пусть вспомнит Васек про Нину Федоровну и ее голодное детство, и ее скучную рабочую жизнь в промышленном городе, и ее унизительную пенсию, и ее ужасную смерть при безразличии врачей, и ее волшебную хрущевку, в которой нравилось бывать ее внуку, и то, что он любил свою бабушку и то, что он много плакал, когда она ушла и плачет над написанием этих строк.

Моя бабушка будет жить в ваших нейронных связях пока вы живы. Я оставлю в этом мире что-то за неё.

Историю эту рассказывала мне бабушка. Дело было в конце 40-х, когда она была ребенком. К ним в гости приехал ее дядя, который был полковником в ГУЛАГе. Бабушка характеризовала его примерно так: "охранял заключенных где-то в Магадане".

Кингисепп симпатичный город, да и деньки были хорошие, летние. Поэтому решил дядя вертухай пойти немного погулять, предварительно переодевшись в гражданскую одежду. Походил, побродил, потом, видимо, обрел новых друзей из ордена зеленого стекла и ознакомительная экскурсия предсказуемо закончилась в пивнушке. Короче говоря, провалился товарищ в синюю яму.

Возвращался он домой уже поздно вечером, а жили они тогда на окраине. Рядом затормозил милицейский фургон патруля (по назначению некий аналог сегодняшних ПАЗиков) и забрал дядю полкана в отделение. Ксивы у него с собой не было, а все попытки пьяного в дрова мужичка объяснить, что он из той же собачьей стаи вызывали у коллег только смех. Обращались с ним грубо, и даже пару раз успокоили по советскому лицу, после чего отобрали деньги с часами и бросили в обезьянник до утра. Видимо, предположу я, на силовика он не сильно походил.

На следующий день дядя вернулся домой без денег и часов, но с опухшей рожей и парой свежих синяков в виде бонуса. Долго не думая, он переоделся в свою форму со звездами и отправился обратно в отделение. Естественно, сотрудники самой гуманной в мире милиции моментально побледнели и долго извинялись перед ним, хныкая в штанину и застегивая обратно ремешок часов на его запястье. Дело было нешуточное: за набиение полковничьего ебальника и экспроприацию его ценностей можно было превратиться в покорителя далекой Колымы лет на двадцать и это в лучшем случае. Но, к радости полицаев, дядя оказался не мстительный. Забрал свое, принял извинения, застегнул ширинку и ушел в закат.

Я вспоминаю эту историю каждый раз, когда кто-нибудь начинает мне заливать про то, как хорошо жилось при Сталине, и как не было коррупции, и как все танцевали и пели в коммунистической эйфории, а заводы росли как грибы. Может заводы и росли, но вот некоторые явления были точно такими же, как и сегодня.

Дядя Коля.

Эта история не веселая и не грустная. Просто зарисовка из жизни.

Весной этого года я слег в больницу с пневмонией. Все довольно типично: сначала грипп, потом кашель, бронхит ну и, видимо, поздно стал принимать антибиотики.

В палате было пять коек, одна из которых была с вещами, но без человека, потому что лежавшего там дядьку на днях укатили в реанимацию на второй этаж. Поскольку мужских пневмонических палат в отделении было всего две и обе они были забиты под завязку, новых пациентов складывали прямо в коридор. Передо мной кого-то выписали, поэтому повезло со свободным местом.

Через день после меня возле нашей двери в коридоре положили пожилого мужчину, который был невероятно худ, истощен и сильно кашлял. По разговорам, доносившимся из-за двери, было понятно, что он не может есть, его все время рвет, он с трудом двигается, а положили его сюда с пневмонией.

Еще через пару дней в нашу палату пришла санитарка, которая молча собрала в пакетик вещи с пустующей кровати и прикроватной тумбочки. На наши вопросы она не отвечала. Это означало, что лежавший здесь товарищ зажмурился. Истощенного старика из коридора сразу же переложили в палату.

Звали его дядя Коля и было ему 56 лет. Из всех мужиков в нашей палате он был самым младшим, не считая меня. Похож дядя Коля был на заключенного Освенцима. По-началу, он еще мог сам вставать, но через пару суток ему уже требовалась помощь и совсем скоро он не мог самостоятельно даже сесть на кровати, чтобы попить или поесть. Просил нас его приподнять или подержать подмышками стоя, пока он ссыт в утку (есть такие специальные утки, похожие на канистру). В общем, дядя Коля потихоньку «доходил», как говорили на Колыме. Жена его, приходившая почти каждый день, рассказала, что плох он не столько из-за пневмонии, сколько из-за целой кучи других хронических болячек, которые постепенно выедали жизнь из его тела. В частности, сильнейший диабет и какая-то серьезная операция на желудке в прошлом.

Дядя Коля мало с нами общался. В основном, часто стонал и тяжело дышал. У него были какие-то перебои с сердцем и это было больно. Приносили ЭКГ, давали ему какие-то колеса, которые он даже не мог сам выпить. Но находился он при этом в полном сознании и здравии ума. Увидев у одного мужика флотскую наколку, рассказал, что в молодости и сам служил на флоте – плавал на тральщике.

Однажды, мы разгадывали сканворды и не могли найти ответ на вопрос: как называется человек, который кормит лошадей? Версии были разные, но ничего не подходило. Пока вдруг с дяди Колиной койки не донесся слабый стон:

- Куражист…

Сначала мы не поняли и переспросили. Думали, вдруг ему плохо или еще чего.

- Ку-ра-жист! Ну кураж блядь – это корм для лошадей…

И, действительно, подошло. Оказалось, дядя Коля слушал наши разговоры и все понимал. Это вселяло надежду. Только теперь я прочитал, что правильно было «Фуражист», но в том сканворде первая буква не имела особого значения.

А особо запомнилось мне вот что. Как-то раз к дяде Коле пришел сын. Был он одет в черный такой пиджак со строгим воротником, как у священников в американских фильмах. Оказался и впрямь протестантский пастор, довольно дружелюбный. Дело было в типичном русском городе, поэтому выглядело это крайне необычно. Сын приходил почти каждый день и задавал какие-то тупые шаблонные вопросы. Справлялся о самочувствии, спрашивал ничего ли не надо и как будто просто высиживал минут двадцать для приличия, после чего уходил. Было видно, что отношения у людей не самые близкие.

Они разговаривали негромко, но в маленькой палате слышимость была, как в коммуналке. А поскольку скука одолевала дикая, то от неимения лучших занятий каждый направлял взор своих больших ушей в сторону пасторской болтовни. Однажды, он спросил у дяди Коли:

- Бать, хочешь ли ты причаститься?

- Чего?

- Ну причаститься. Причастие то есть.

- Да я пока не собираюсь умирать – с шутливой издевкой сказал дядя Коля. Интонация была примерно такой: «не дождетесь!».

Хотя, откровенно говоря, ему был уже пиздец. Он еле дышал и уже даже не мечтал о том, чтобы присесть на кровати. Я рад, что меня выписали раньше, чем он умер. Уходя из палаты я пожал ему руку и пожелал скорейшего выздоровления. Он немного улыбнулся сквозь боль.

Для меня дядя Коля навсегда останется стойким оптимистом, который не падал духом даже тогда, когда отказывало его тело. Не уверен, что я бы так смог.

Никто в мире не носит маски так же дисциплинированно, как протестующие против диктатуры в Казахстане.

Таксист, который выступал за безопасность.

Несколько лет назад я каждую неделю вызывал одного и того же таксиста для поездок на дачу в пригород и обратно. Он делал мне скидку за регулярность заказов, да к тому же забирал с дачи, что было особенно удобно, поскольку многие службы в нашу глушь ехать отказывались.

В дороге мы болтали о том о сем, обсуждали новости, городские события и прочее. Короче говоря, всячески переливали из пустого в порожнее, чтоб не ехать как в гробу и не испытывать чувство неловкости. Кто много ездил на такси, тот знает, что бывает два вида таксистов-собеседников: одни просто поддакивают, стараясь вести приятную беседу и избегать острых углов, а другие, напротив, спорят, стоят на своем и рубят правду матку с пеной у рта и веной на лбу. Последние мне всегда больше нравились. Они искренние, без говна за пазухой. Теперешний мой таксист был именно такой. Что думал - то и говорил. Для удобства рассказа я назову его вымышленным именем Вадик. Это был средних лет дядька, на вид значительно моложе своих лет.

Так вот, ехали мы как-то с Вадиком посреди лесов с полями и зашел разговор о ремнях безопасности. Я в это время читал какую-то книгу в которой описывалось, как много жизней удалось сэкономить после введения обязательного наличия ремней безопасности в США. До этого производители могли ставить, а могли не ставить ремни в свою продукцию. Народ тогдашний посмеивался над теми кто пристегивается и вообще все подобное считалось глупостью и нелепостью. Уверен, что были даже индивиды на полном серьезе видевшие использование ремня безопасности неким аналогом каминг-аута, то есть пидорством первостатейным. Наверняка запрещали своим сыновьям пристегиваться под угрозой пиздюлей и епитимьи. Но, как оказалось, зря. Ибо, наука думала по другому и голые факты показывали, что те, кто пристегиваются объективно меньше мрут и страдают, а также не убивают своей летающей по салону тушей остальных пассажиров. В конечном счете, американские власти просто заставили всех производителей ставить ремни и взяли курс на налаживание практики пристегивания среди населения. И смертность предсказуемо пошла вниз. Собственно, с подобного рассказа и завязалась наша короткая беседа.

Вадик относился к ремням крайне скептически. Он считал, что лучше вылететь в окно. Может летать умел? Тут не известно. Но я не соглашался, напирая на статистику. В конце концов он выпалил:

- И вообще, говорят, что без ремня у тебя больше шансов уцелеть! Есть вот у меня один знакомый, который перед самым столкновением успел отстегнуться и только благодаря этом выжил!

Я выпал в осадок... Потом выпал в осадок осадка...

Беседа на том кончилась. Я ехал и думал, как же тебе, Вадик, с такими прогрессивными взглядами можно работать в такси? Можно ли вообще людям с подобными убеждениями держать в руках руль или вообще управлять хоть чем-то кроме собственного хуя и пульта от телевизора? Это ж все равно, что врач, который не считает, что перед операцией надо мыть руки. То есть Вадик только что повертел на трубе базовый элемент безопасности вождения и выглядел при этом крайне довольным. Усирался и хрюкал. Глядел в даль с лицом праведника.

В принципе, сам-то он пристегивался, да и особых претензий у меня к нему, как к водителю, не было. Поэтому поездки мы продолжали. Но однажды Вадик пропал. По телефону говорил, что машина сломалась. Однако, город был небольшой и мы быстро узнали, что на самом деле он с каким-то друганом средь бела дня въебенился на машине в здание городского суда, пролетев через тротуар, а потом еще и скрылся с места происшествия. Естественно, камерами был утыкан каждый сантиметр, так что Вадика с компаньоном быстро изловили и подвергли анализу, по результатам которого в протекавшем у них по венам спирте крови обнаружено не было. Дальше он то ли посидел несколько суток, то ли права отобрали, то ли откупиться удалось - я не помню. Но в следующем году он снова приезжал на вызовы как ни в чем не бывало.

И вот я тогда подумал: а вдруг он выпил и сел за руль не столько потому что он тупой мудак, а потому что, напротив, радел за безопасность жизнедеятельности? То есть, не исключено, что мысль Вадика на самом деле была куда сложнее. По аналогии с ремнями он пораскинул мозгами и решил, что ездить трезвым так же куда опаснее, чем пьяным. И, возможно даже, вспомнился ему какой-нибудь знакомый, который успел глотнуть с горла перед самым столкновением и лишь благодаря этому остался жив. И сказал Вадик своему другу:

- Знаешь, Антошка, я себе и тебе не враг, поэтому давай выпьем перед тем как ехать, а то мало ли что!

- Ну не знаю Вадик, не зациклился ли ты на безопасности?

- Нет, друг мой. Ситуация на наших дорогах требует повышенной ответственности! В конце концов, это наш долг перед обществом!

Вот и ехали они бухие и не пристегнутые, достигая наивысшего уровня безопасности. Потому что все разумные люди должны заботиться о себе.