Когда-нибудь тебя кидала женщина, друг?
Помнишь ли, как тебе было больно?
Несмотря на твои уверения в том, что на такие мелочи тебе плевать и на
все попытки показаться матёрым циником и похуистом, который вообще-то
всегда САМ бросает баб, я уверен, что ты помнишь. Ведь здесь и
предательство, и чувство собственной несостоятельности, и холодная
кислота ревности (её больше всего). И горькое чувство удивлённой
покинутости, словно у телёнка, который мирно посасывал тёплое вымя, а
ему обухом промеж беззащитных шелковистых ушей. Телятинка нежная.
Ты просыпаешься на мокрой подушке, и стыд, стыд, ведь мужчины вроде бы
не плачут.
Пытаешься извести, выскоблить её образ из себя, но на этой стадии это
под силу только героину. Проблема лишь в том, что у этого замечательного
лекарства есть одно маленькое побочное действие: за полтора года
переделывает человека в полноценное насекомое. Которому, справедливости
ради надо отметить, действительно похуй на всех баб планеты. Но
насекомые долго не живут.
Ты напиваешься до поцелуев её фотографий.
Следующая стадия деструктивна: ты эти фотографии рвёшь.
Оставляешь только детскую, в смутной надежде на то, что так будет легче
простить.
Тебя мучит желание увидеть её, объясниться (хотя объяснялись уже хУеву
пирамиду раз), но тот факт, что ушла она не просто в простительную
пустоту, а к другому, делает предполагаемую встречу с ней социально
опасной, потому что вдруг она придёт с ним, а в тюрьму неохота.
Звонки твои невменяемы и истеричны, ты сам себе противен, потому что
понимаешь, что выглядишь дрожащим, шмыгающим слабаком, а так хочется
быть сильным.
А как бы поступил сильный человек, ставший вдруг ненужным на ярко
освещённой сцене?
Удушил бы (привет, Отелло, психованный ниггер) подлую предательницу?
Спятил бы, дико хохоча, и обоссал суфлёра? Завыл бы в софиты? Дуэль,
дуэль? Нет, не то…
Переместился бы в уютные сумерки зрительного зала, и наблюдал, что же
будет дальше.
Ведь это так интересно и познавательно. Позволяет глубже постигнуть
природу человека, потому что на себе её не всегда познаешь – сидя в
мешке трудно судить о его цвете.
Некоторые эпизоды представления болезненны, но ничего. Финал окупит.
Главное досмотреть.
Вот, значит, она. Она, на которую невозможно спокойно смотреть, потому
что помнишь каждую… Так, стоп. Эмоций не нужно – они мешают наблюдать.
Это просто баба.
Вот, значит баба, а вот он. Её новый.
Идут, держась за руки, он сдержанно шутит, она смеётся, прямо как с
тобой когда-то. Походка, как всегда, обнаруживает в ней богиню.
Даже юбка на ней та же, с невидимыми уже следами твоего семени, это
тогда, в парке…
Fuck this. Не вспоминать.
У них всё только начинается, милая, почти безупречная стадия. Она даёт
ему по нарастающей: всё чаще и изощрённее, балует.
Не нравится видеть их секс? Нет уж, ты смотри. Когда слёзы уйдут из
твоих глаз, ты присмотришься и увидишь, что даёт она ему примерно так
же, как давала когда-то тебе, и даже с одним, тускло радующим тебя
различием – не глотает.
Он ебёт её то остервенело, то лениво. На это почти невозможно смотреть,
но ты должен, чтобы исцелиться.
«Целуйся с ней, уёбок, в этих губах не раз бывал мой член, целуйся,
стараясь не думать об этом» на данном этапе остаётся спасаться вот
такими низменными мыслями.
Она поёт по утрам, и это, пожалуй, самое невыносимое, - она счастлива.
Это самая болезненная часть спектакля, и к счастью она подходит к концу.
В силу вступает следующая стадия (как раз та, на которой она тебя
бросила).
Он начинает изменять ей, но делает это незаметно, а тебе и жаль её, и
нет. Больше хочется набить ему ебало, потому что те две дуры, которых он
поёбывает, не то что некрасивее – вообще непонятно, как на них может
что-то, кроме взгляда гинеколога, подняться.
Проходит полгода, и наблюдать становиться всё легче. Легче, оттого, что,
во-первых, привык, а во-вторых, свежесть и новизна в их отношениях
прошла, и постепенно подползает позёвывающая бытовуха.
Он, посрав, забывает про освежитель, и она, зайдя в туалет после него,
брезгливо зажимает нос. Ты улыбаешься. Дыши полной грудью, сука, ведь
это любовь твоя так пахнет.
Суп, приготовленный ею, пересолен, а он дико хотел есть, швыряет ложку
на стол, и уходит в кафе.
Она, ловко мастурбирующая в ванной, потому что он перебрал катанки и в
силу недопустимого качества (и уж тем более количества) алкоголя в крови
временно утратил общесоциальные (не мог даже ходить) функции и эрекцию.
Он поднимает трубку назойливо звонящего телефона и слышит оттуда: «Э,
сющай, Лэну пазави».
Убираешь сотовый в карман и с любопытством созерцаешь. Шум, крик, рамс.
Ай, нехорошо.
Она задерживается на работе, приходит пьяная. Снова скандал, летает
посуда и вещи, он из последних сил сдерживается, чтобы не ударить её,
потом всё-таки не выдерживает, и бьёт. Не кулаком, но так, что она
кубарем летит в угол. Ты невольно сжимаешь подлокотники кресла. Хочется
тоже выйти на сцену, и немного поучаствовать. Взорвать ему ебало,
например. За то, что поднял руку на ту, на которую ты и голос-то
повысить не смел. Но ты всего лишь зритель, да и то нелегальный, так что
роскошь такую себе позволить не можешь. Сиди бля и смотри.
Она, пошатываясь, встаёт, шипит «уууйййёбок», снова падает. Непонятно,
то ли это нокдаун, то ли синь. Он испуганно бросается к ней. Склоняется.
Со звучным мясным шлепком она наотмашь хлещет его по лицу. Какое-то
время они уморительно дерутся. Ну как дерутся – он ловит её беспокойные
руки, которые пытаются вцепиться ему в голову. Всё (думаешь ты), такая
гордая натура, как она, побоев не простит. Теперь точно расстанутся.
Но тут он размашисто рвёт на ней платье, и у них вспыхивает свирепый
примирительный секс, когда в каждой хлещущей фрикции одновременно и
месть и сладость, и зачатие и удар ножом.
Не расстались. А ты-то думал, что знаешь её?
Вот она слегка с пузом, варит вермишель на кухне. Не поёт. На соседней
конфорке что-то ожило и вскипело, она шепчет: «ёбанаврот». Он поднимает
глаза от газеты и спокойно говорит: «Ещё раз услышу – получишь в дыню».
«А тебе, значит, можно матом ругаться?». «Баба – это другое»- замечает
он весомо, и хоть тут ты с ним полностью согласен.
Пельмени, носки, степенные прогулки в парке. Котлеты (покупные),
ночнушка, телевизор. Микроволновая печь, бигуди, растянутые семейники. И
всё.
И всё у них вроде бы хорошо, но как-то пронзительно скучно, скучно.
Эмоции остывают, краски выцветают. Даже ебёт он её уже в удобно
отлаженных, ненапряжных позициях.
Тебе уже не хочется досматривать, и так понятно, что будет дальше:
…утомительно стандартная свадьба (туфелька с шампанским, две драки,
блюющий с балкона тесть, неутешительное сведение баланса пропитого и
подаренного).
…вот он встречает её, бледненькую, из роддома, а дальше совсем
неинтересно. Ты невольно дремлешь в кресле, просыпаясь только от их
ссор, а потом и от ссор этих просыпаться перестаёшь, поскольку из бурных
драйвовых постановок они трансформировались в вялотекущую вражду с
блёклыми вспышками взаимных обвинений и убийственным молчанием как
главным козырем.
Зеваешь. Наблюдать становиться невыносимо незачем, ибо боль ушла, обида
растворилась… Вся исключительность, мнимо присущая этой женщине,
растворилась тоже. Теперь это действительно – просто баба.
Внешнее очарование театральных мистификаций обернулось само против себя,
а яркая концовка, которая, как режиссёрский ход, может и спасла бы
спектакль, непременно включала бы в себя элемент трагедии, а этого
(по-крайней мере ей) ты не желаешь. Пусть живёт как хочет, учит блоки,
потому что при её гоноре и его нетерпимости пиздить он её будет часто.
Пусть, их дело. Acta est fabula.
Выходишь на улицу из темноты и духоты чужой жизни. Стираешь номер её
телефона из одной памяти, затем из другой. Всё, нет такого номера.
Свободен. Время широким языком всё-таки способно зализать любую рану.
Главное – не ебануться в самом начале.
А дома, из детской её фотографии (где она в белой панамке сидит на
корточках, шаловливо высунув кончик языка) складываешь кривой самолётик,
запускаешь его с балкона и наблюдаешь, как он по сужающейся спирали
улетает вниз, в лужу, в никуда.