Всякая всячина

Тексты, не попавшие ни в основные, ни в читательские, ни в повторные. Собираются и хранятся исключительно в научных целях. В этот раздел вы заходите на свой страх и риск. мы вас предупредили!

Алексей Курганов

«Броня крепка, и танки наши быстры…» (рассказ)


В дверь позвонили. Потом ещё раз.
-Кто там? – спросил Гарик, не открывая и даже не смотря в глазок. Он уже несколько дней ожидал появления знакомой изжоги, и вот сейчас она, кажется, начала сбываться.
-Дед Мороз, - послышался из-за двери гнусавый голос. – Горемыкин Игорь Петрович дома?
- Нету, - быстро соврал Гарик. – А чего надо?
- А я ему подарочек принёс, - сказал Дед Мороз и, проказник этакий, глумливо хихикнул. – Хоро-о-ошенькай! Настоящий суприз!
-Ага, - сказал Гарик. – Из военкомата.
-Открывай, Горемыкин, - послышался другой голос, посуше и построже. Кажется, участкового. – Не дури.
-Ага, - повторил Гарик. – Спешу и падаю. Здравствуйте, товарищ участковый. А теперь, может, господин? Как в Штатах?
-Здравствуй, Горемыкин, – проигнорировал его полную яда реплику милиционер. Ему всё равно – товарищ, гражданин, господин. Хоть мистер твистер. Хоть, по-французски, дуайен. Ему лишь бы в семьях и на улицах морды друг другу не били, бельё с верёвок не воровали и подъездах не ссали. В общем, чтобы соблюдались устойчиво низкие криминальные показатели. И, значит, начальство поменьше клизьмило из-за разных, мля, хандонов в человеческом обличии. В общем, чтобы все жили как люди. Вполне скромное милицейское желание жить спокойно, без пистонов.
- Здравствуй, - повторил он. - А падать погоди. Сначала отслужишь. Да, угадал. Это я, ваш участковый. И ещё понятые.
- И Карасюк, - добавил Гарик уверенно.
-Открывай, - повторил участковый, не подтверждая наличия представителя военного комиссариата. – Я ведь не шучу, Горемыкин. Я могу и силу применить.
- Ага. Вы ещё про триста двадцать восьмую статью Уголовного Кодекса скажите.
- А чем она тебе не нравится? – притворно удивился участковый. – Твоя родная! Уклонение от прохождения военной службы. До двух лет.
- И когда её последний раз применяли? – послышался ехидный вопрос.
- Ну… - смутился участковый. Статья была абсолютно «мёртвой», то есть, неработающей. Да и попробуй сейчас посади! Все же умные! Тут же обратятся и к правозащитникам, и в Комитет солдатских матерей (а там такие тётки сидят! Хлеще любого прапора! Сожрут вместе с костями и не подавятся!), и, если уж очень умные, даже в Европейскую комиссию по правам человека. Юристов подключат горластых, независимых… Участковый, представив себе такую до невозможности гадостную картину, непроизвольно зажмурился. В общем, мама, полный караул! Нет-нет, только не на его участке! Очень умоляю! Да задерись ты, Горемыкин, с этой своей «непобедимой и легендарной»! Не хочешь - не служи! Только его, участкового, не трогай!
- Вот ты, Горемыкин, первопроходцем и будешь! – как ему показалось, очень изящно выкрутился из такой поганой ситуации участковый. И даже засмеялся довольно: дескать, и от ответа не ушёл, и честь мундира «соблюл». Дипломат!
-Да уж! - ехидно хмыкнул Гарик.- Какие у вас шуточки интересные! Может, у вас, товарищ участковый, и ордер есть? Может, не забыл на этот раз?
-Есть, - быстро соврал участковый. – Ты открой, покажу.
-Ладно, – немного помолчав, согласился Гарик. Он вообще-то был покладистый малый. И относительно почти законопослушный гражданин (теоретически! Относительно! И то хорошо! А то у нас что ни призывник, то или пьянь, или наркоша.). Ни с кем не дрался. Бельё не воровал. В подъездах тоже не испражнялся и никому, в первую очередь злым хулиганам, не перечил. Как скажете - так и будет. Пожалуйста, будьте любезны. Шляпу снять? Тоже хорошо. Деньги отдать? Да заберите, да ради Бога! Портки скинуть? Да я об этом всю жизнь мечтал! Вам же надо! Я же понимаю!
-Конечно, покажете. Только сначала не мне. Ирке.
-Какой ещё Ирке? – поняв, что опять позорно проиграл, раздражённо рявкнул участковый и с ненавистью посмотрел на затаившегося сбоку капитана Карасюка. Сволочь, подумал он с холодным бешенством, глядя на замершую у стены, напряжённо скрючившуюся капитанскую фигуру. Всё время меня на посмешище выставляет. У, рожа отожратая! Взяточник поганый! Недостойный коррупционер!
-Да ладно, товарищ участковый! – расслабленно засмеялся Гарик. Дескать, экий вы притвора-пересмешник! Всё под дурака косите! Нет, не видать вам при таком легкомысленном поведении капитанских погон! Как пить дать не видать! Если только при выходе на заслуженную пенсию. Да только когда это ещё будет!
- Первый год, что ли, замужем-то! (он уже понял, что и на этот раз никакого прокурорского ордера на его, Гарика, задержание у участкового нет. И вряд ли будет. Подумаешь, в армию он не хочет! А кто в неё, непобедимую и легендарную, сейчас хочет? Не, ребята, пулемёт я вам не дам! Комсомольцев-добровольцев нынче нету! Повывелись как мамонты в ледниках товарно-рыночных отношений! Вот по такому случаю почему бы сейчас и не покуражиться?).
- Вон её дверь-то! Напротив! Номер двенадцать! Звоните, она дома! Ждёт вас, дедов морозов, никак не дождётся! С вашими, блин, тухлыми подарками! А хотите, я ща ей сам по мобиле отзвонюсь? Откроет! Я с ней уже заранее договорился!
- Никакой Ирке, гражданин Горемыкин, я ничего показывать не собираюсь! – непонятно на что надеясь и от этого становясь ещё более смешным в глазах присутствующей здесь, на лестничной площадке, общественности в виде вышеназванных понятых, и в свою очередь уже от этого общественного смеха ещё более раздражительным, сказал участковый. – Мне ещё долго тебя ждать, Горемыкин?
-Ладно, участковый, - помолчав с полминуты, примирительно сказал Гарик. У милиционера недоверчиво вытянулась морда лица: неужели…? У Карасюка – наоборот: расплылась в торжествующей улыбке. Вот и чудненько, вот и ладушки! Уели, наконец, гада! Дожали сволочугу! Ведь сколько крови нашей выпил, нехороший!
- Я жрать пошёл. (Участковый яростно сплюнул. Карасюк не менее яростно, почти беззвучно выматерился.) Надоел ты мне… со своими подарками новогодними. К Ирке не хочешь, так иди похмелись … снегурочка. На площади как раз новое рыгло открыли. Прямо перед Новым Годом. Да ты, небось, знаешь. Наверняка уже отметился. С коррупционными целями.
-Не, ну я тя достану! – послышался из-за двери другой голос, не участкового, но тоже очень знакомый. До того знакомый, до того родной, что ни с каким другим Гарик его спутать совершенно не мог.
-Я тя всё равно достану!
-Товарищ капитан! – обрадовался Гарик. – Здравия желаю! Я же сразу почувствовал, что вы непременно здесь! С Новым вас Годом! Счастья семейного! Здоровья! Положительных успехов в вашей нелёгкой призывнической работе! А товарищ участковый не сказал, что вы тоже здесь. Нехорошо, товарищ участковый, обманывать своих проживающих на участке! Это вас, как представителя законной власти, совершенно не красит! Вы, товарищ капитан, тоже не похмелились?
Капитан Карасюк, заместитель начальника первого, призывного отдела городского военного комиссариата, был хорошо (да что там хорошо – близко. Можно сказать, даже задушевно.) знаком Гарику. Сначала, в самом начале их знакомства, он, капитан, разговаривал с ним очень даже ласково. С, так сказать, должностными любезностями. Почти прямо по-отечески. Что служба в армии – священный гражданский долг каждого молодого гражданина, достигшего… Что она, армия, делает вчерашних неопытных юношей настоящими зрелыми мужчинами (это в каком, интересно, смысле?). Что все молодые люди, следуя заветам своих отцов и дедов, должны, так сказать, и обязаны… Ну и тому подобную смешную дребедень.
Потом, поняв, что эти сопливые сказки на пациента должного эффекта не производят, приступил к сначала скрытым, замаскированным под всё тот же непонятный долг, но с каждым разом всё более и более неприкрытым угрозам, постепенно переходящим в открытую агрессию и прямо-таки натуральный террор. А в их последнюю, нет, в предпоследнюю, но тоже незабываемую встречу он Карасюк, по-индюшачьи надувшись, так прямо и заявил: поскольку вы, гражданин Горемыкин, в плане своей ответственности чересчур медленно дозреваете, то отправлю-ка я вас, почти уже подсудимый гражданин призывник, исполнять священный долг прямиком на острова Земли Франца-Иосифа. Хорошее место! Весь гарнизон – вы, Горемыкин, и три узбека из Ферганской долины. Но с российским гражданством, а, значит, призыву подлежащие. И вокруг, на тыщщи миллионов вёрст – ни души. Только постоянно ревушие от голода белые медведи и суровый, безмолвный и северный Ледовитый океан. Посередине которого этот самый Иосиф-Франц, и на горе - избушка. И узбеки. Которые тебя, Горемыкин, будут драть то по очереди, то все вместе. А что поделаешь: дикие люди, дети гор. Солнца в жизни не видели, одни ущелья. Для них и козу на возу – за счастье. А ты к тому же есть злостный уклонитель от исполнения священного супру…, тьфу, чёрт, совсем ты утомил меня, Гормыкин! Вот видишь, даже заговариваться стал! От исполнения уклонения священного гражданского долга. Ну, как же тебя, такого священного уклонителя, после этого не драть вместо козы и ущелий?

- Я тя всё равно достану! – продолжал исходить на лестничной площадке в бессильной злобе горемыка- капитан. – Послужишь у белых медведей! Обещаю!
- И торжественно клянусь! – весело продолжил за него из-за двери священный уклонитель. - А чего вы такой злой-то, товарищ капитан? Жена, что ль, по утрянке не дала? Или прямо из-за стола выдернули, не похмелимись налить? Ну, извините! Я здесь совершенно не при чём! Твои дела! То есть, конечно, ваши. На пару с товарищем участковым.
- Я те извиню! – понесло Карасюка теперь уже окончательно и бесповоротно. – Я те так извиню!
Да, насчёт непрохмеления вражеский уклонист Горемыкин был абсолютно прав: как-то так сегодня случилось, что он, Карасюк, как-то сразу, с самого с ранья вынужден был приступить к исполнению своих должностных, задери их в душу, в маму, в бычий хвост, обязанностей. Ну, за что ему всё это, за что? Ведь он же в своё время был отличником боевой и политической подготовок? На Доске висел, и в училище, и в части! Подворовывал тоже помаленьку, не наглея. Водку пил спокойно, не суетясь. Любил жену и секретаршу заместителя начальника штаба дивизии. Куда они делись, все эти подготовки вместе с этими Досками, всё это спокойствие с уверенностью в завтрашнем дне?

- Я те извиню! – переклинило у него. – Я те сказал, что отправлю тя твой священный долг исполнять к белым узбекским ведьмедЯм? И я тя к ним отправлю!
-А в прошлый раз в Чечню обещались! – напомнил Гарик участливо и даже несколько обиженно из-за такой карасюковской забывчивости. – Чтоб мне там голову отрезали. Экий вы непостоянный, товарищ капитан! Это вам точно жена отказала. В исполнении её священного долга.
-Ах ты… - задохнулся от праведного гнева Карасюк. Понятые и участковый тактично опустили глаза и уши.
- Ничо, ничо! Я тя всё равно достану! Бля буду!
-Да вы уж давно… - не согласился с тем, что только ещё будет, а не уже есть, этот гадюка Горемыкин. - А ведь я предлагал вам, товарищ капитан, по-хорошему! Две с половиной прямо тут же давал! Ну, если нету больше, нету! Нельзя быть таким жадным, товарищ Карасюк! Жадность фраера сгубила! Хоть вы и при погонах!
Понятые и участковый опустили головы ещё ниже, чтобы в упор не видеть покрывшуюся свекольным цветом карасюковскую морду лица.
- Да какие ещё деньги… - «прокатил» по инерции несчастный капитан. Эх, жадность, жадность… Ну взял бы эти две, тем более что с половиной, а не обычные четыре! Нет, упёрся! Дескать, чтобы было всё как везде! Чтобы всё как у нормальных, глубоко и незыблемо порядочных людей! В конце-то концов, что он, расценки эти, сам, что ли, устанавливал? Есть начальники. И над ними начальники. И над этими тоже. И ещё, о которых можно говорить только шёпотом и только наедине с самим собой… Вот они и устанавливают. А то всё Карасюк, Карасюк! Нашли, понимаешь ли, козла отпущения! Ему и так несладко приходится! Попробуй вот, повыслушивай на таких вот лестничных площадках разные позорящие честь и достоинство российского офицера гадости! «А ещё отличник боевой и политической подготовок!». «Где ваше достоинство, товарищ Карасюк?» (где достоинство… Где было –там и есть! В трусах! Где же ему ещё быть!) «Страмота, товарищ Карасюк! Настоящий позор для ваших капитанских погон!» (а для ваших генеральских? Так что уж чья бы мычала…) Опять же ни для кого не было особенным секретом, что он, Карасюк, как только слышал одно это слово – деньги - то моментально вставал в охотничью стойку. Да, вставал! Да, научили! А что тут такого необычного? Все встают! Все берут! А кто не берёт, тому, значит, мало дают! Вот такой бином Ньютона! Закон Архимеда! «Капитал» товарища Маркса! Отсюда недоумённый, но вполне справедливый вопрос: почему же всё это гавно валится только на него на одного?

- Вы, товарищ капитан, не юлите! – строго произнеслось из-за двери. – Вы, между прочим, присягу давали, чтобы не юлить перед лицом своих товарищей! Ну, если нету четырёх, нету! Чего я могу поделать, если нету! Я же не олигархова любовница! Не березовская жена!
- Врёт он всё, – решительно сказал своим сотоварищам по этой, чтоб она провалилась, лестничной площадке Карасюк. – Нагло, беспардонно, возмутительно врёт!
-Насчёт чего? – хитро-подленько усмехнулся участковый.
- Насчёт всего! Скотина!
- Кто? – тут же зло и беспощадно сузил глаза участковый. Он находился при исполнении и не обязан был терпеть вслух.
-Конечно он! - и Карасюк даже яростно (но, впрочем, совершенно безуспешно) пнул ненавистную дверь. Дверь заскрипела и расхохоталась прямо ему в лицо.
– От начала и до конца всё врёт!
Эта его красноречивая и говорящая очень о многом реплика была в первую очередь адресована, понятно, не трусливо прятавшейся за дверью «скотине», а им, кто пришёл сегодня в очередной раз попытаться прищучить этого злостного уклониста-неисполнителя, гражданина Горемыкина И Вэ, 19..года рождения, русского (ничего, там, на Франце Иосифе, тебя и с любой национальностью полюбят!), официально неженатого, официально не работающего, официально не учащегося, к исполнению-таки своего теперь уже совершенно непонятно кто кому должен долга. Ах, да, Родине, Родине! Её-то, бедолагу, я совсем позабыл! Нет, ну какой нахал! А если завтра война? Кто будет её, Родину, защищать? Он, Карасюк? Один? Щас! Да она мне задаром не облокотилась!
Он, Карасюк, уже приходил сюда в декабре. А перед этим – в ноябре. И ещё два раза летом, потому что гр. Горемыкин упорно «косит» уже второй год. И как всегда, эти героические походы оказывались безуспешными, потому что отдавать долг этот омерзительный гражданин совершенно и решительно не собирался. О чём заявлял без всякого на то стыдливого смущения, открытым текстом и торжественным обещанием обращения в мировую печать и Европейский суд по правам человека, если прилепившийся к нему военный террорист Карасюк, лично которому лично он ничего совершенно лично не должен, от него упорно не отстанет.
-Никаких двух тысяч он мне не предлагал! – с упорством последнего Великого Магистра Ордена тамплиеров Жака де Моле, восходящего на костёр, разложенный на острове Камышовый посереди французской речки Сены, стоял на своём железобетонный тамплиер Карасюк.
- С половиной! С половиной! – злорадно уточнил из-за двери Гарик (подслушивал, гад, в замочную скважину!). – А если считаете, что вру, то сейчас диктофон включу. У меня всё записано! Включить?
- Включить, - быстро согласились понятые.
-Нет! – быстро сказал Карасюк. – Не надо! Пойдёмте, товарищи, отсюда побыстрее! Ну я тя достану! – крикнул он напоследок Горемыкину, подталкивая к выходу и участкового, и понятых. Понятые при этом ехидно щерились (дескать, чего, капитан? Очко жим-жим от диктофона-то? Значит, и на самом деле берёшь? У, рожа твоя прохиндейская! Чтоб ты первым попал под грядущие армейские прогрессивные реформы!). Участковый же не щерился, потому как не имел права на демонстрацию эмоций, находясь при вышеназванном исполнении. Он только улыбался, впрочем, не менее ехидно, чем понятые. Он тоже всё прекрасно понимал. Да и про этот злосчастный диктофон тоже слышал уже не раз, потому как по долгу службы сопровождал сюда, к девятой квартире, этого самого Карасюка уже четвёртый…нет, пятый…нет, всё-таки четвёртый раз. И каждый раз они возвращались так же как и сегодня, с пустыми руками, опухшими ушами, и ничего так толком и не отхлебавши.
- И вообще в этом ихнем вашем военкомате прямо какие-то натуральные звери работают! – продолжал серию публичных обвинений Гарик. – Какие-то повестки детям посылают!
- Каким детям? – возмутился Карасюк. – Им уже по семнадцать лет!
- А возраст, товарищ Карасюк, это совершенно не показатель взрослости! – элегантно «отбил» Гарик. – Вы со мной согласны, товарищ участковый?
Участковый дипломатично хмыкнул. Он не хотел межведомственных осложнений между милицией и военным комиссариатом. Нет, если уж начистоту, то этот самый гражданин Гарик Горемыкин этим своим упорным нехотением побывать на двухгодичной экскурсии за государственный счёт на полных романтики островах Земли Франца тире Иосифа, уже начал вызывать у него, участкового, даже что-то вроде чувства невольного уважения (но об этом, разумеется, не стоит говорить вслух. Он же, участковый то есть, всё-таки при исполнении, черти его забери, это исполнение…). Да-да, именно уважения! Сам-то он в своё время легкомысленно согласился на отдачу этого самого гражданского долга, вследствие чего местом этой его отдачи ему торжественно определили хоть и не Франца тире Иосифа, а небольшой гарнизончик под городом Борзя, что находится на территории Забайкальского военного округа, той ещё дремучей дыры. От всего этого двухгодичного отдания у участкового остались только стойкая экзема, солдатская пилотка, в которой он в развёрнутом виде, чтобы не жечь уши и затылок, парился по субботам в бане с пивом и водкой, и самые скверные воспоминания, трансформировавшиеся со временем в однуи ту же уныло-мистическую картину: ночь, мороз под тридцать пять, ледяной ветер со стороны монгольской границы. А в центре всего этого сюрреализма - он сам, теперешний участковый уполномоченный, а тогда – младший сержант Кутузов, в обнимку с автоматом арки АКМ-47 на сторожевой вышке, в длинном, по пятки тулупе и с поднятым выше затылка широким воротником, тревожно всматривающийся в голую бескрайнюю степь. И оттуда, из этих жутких завывающих просторов угадывается могучее движение орды каких-то то ли монголов, то ли китайцев, то ли нанайцев, то ли ещё каких-то средневековых нерусских чертей. И он, прославленный фельдмаршал войны 1812 года, истошно кричит оттуда, с вышки: «Стой! Нельзя! Стрелять буду!»», и суматошно стреляет туда, в пустоту - а в ответ слышит лишь кровожадный смех и глумливые нецензурные слова то ли по-монгольски, то ли по-китайски, а , может, и вовсе по-нанайски. И вот безжалостный аркан уже захлёстывает его почему-то не закрытое никаким тулуповым воротником горло, и он летит с этой грёбаной вышки вверх тормашками куда-то вниз, в прах, в разверзшуюся землю… Мама! М-да-а-а… Весёленькая, в общем, картина. Гораздо веселее бессмертного «Фауста» Гёте, гораздо! От такой картины два шага до дома хи-хи. Запросто. А вы говорите – не похмеляться!

-Ну, на сегодня вроде всё? – сказал участковый, оборачиваясь к Карасюку уже на улице, у подъезда. Горемыкин сегодня оказался последним в очереди проживающих на подведомственной ему территории злостных уклонистов-неотдавателей долга.
-Бывай, капитан!
-Просвежиться не желаешь? – мрачно предложил Карасюк, морщась то ли от в очередной раз пережитого унижения, то ли от холода, хотя на улице было всего-то минус восемь, что по сравнению с Францем-Иосифом просто Сочи в бархатный сезон.
-Не, - с сожалением отказался участковый. – Мне ещё проституток у вокзала гонять. И вообще дел выше крыши. Так что бывай, не кашляй!
-А вы как насчёт культпохода? – спросил капитан понятых, двух розовощёких мужиков из окончательно было разогнанной, но теперь снова благополучно воссозданной добровольной народной дружины.
-Не,- тоже отказались дружинники. – Нас проститутки ждут. Вместе с товарищем участковым. И вообще. Так что бывай, капитан! Если чего, заходи. Опять сходим. Посмеемся.
-Ага, - обиделся Карасюк. – Вам-то чего. Вам одни лишь смекуёчки. А мне военком каждый месяц дымоход прочищает. Со скипидаром без вазелина. И выгнать грозится. Сейчас же сократительные реформы.
-Ну и подумаешь! – легкомысленно фыркнул один из дружинников. – Ну и выгонит! Ну и чего? У тебя лицензия на оружие есть? Есть. Вот и ладушки! Приходи к нам в охрану. Сутки – трое, семь «штук» на кармане. А на эти трое ещё где-нибудь, если желание есть, устроишься! Да хоть в эту нашу дээндэ. А охраняла сейчас – самая востребованная профессия! Никто не нужен, ни слесари, ни плотники, монтажники-высотники! Только мы, охранялы!
-Ага, - повторил Карасюк, не настроенный в данный момент развивать эту грустную тему. – Учту.

Идти похмеляться одному совсем было не комильфо. С другой же стороны, имелась острая потребность излить душу в непринуждённом общении. Хотелось, ужалившись ста граммами и не спеша отлакировывая приятно загоревшийся желудок пивом, долго и неспешно жаловаться кому-нибудь на суку-жизнь вообще, и на суку-военкома в частности. И чтобы всё это не спеша, не торопясь домой, к сопливым детям и горячо любимой супруге, тоже той ещё су…

В «Норме», привокзальном, пользовавшемся устойчивой дурной славой, забегалове, было на удивление малолюдно. Похоже, народ, истощивший за почти двухнедельные праздничные выходные свои материально-финансовые возможности, трезво сидел по домам, усиленно приобщаясь к глубоко и люто презираемому здоровому образу жизни.
-Как всегда,- сказал Карасюк, подойдя к прилавку.
Буфетчица, соблазнительно пышная, ярко накрашенная деваха, лениво оторвала свою необъятную ж…от стула, качнув при этом очень хорошими, но почему-то не возбуждавшими сегодня его, Карасюка, бёдрами. Потом так же лениво развернулась к стойке, лениво налила сто. Искоса взглянула на Карасюка (тот чуть поморщился, но всё-таки кивнул), долила ещё пятьдесят, напенила кружку «Жигулей», достала из витрины бутерброд с селёдкой. Карасюк положил на специально выделенное для расчётов блюдце деньги без сдачи, разом, чтобы не возвращаться к стойке ещё раз, подхватил в обе руки своё богатство и повернулся лицом к залу.
В углу, у окна, какой-то незнакомый, мордатый и с плохо ухоженными бакенбардами мужик, равнодушно уставясь в окно, медленно и так же равнодушно перетирал что-то своими квадратными мощными (наверно, боксёр, уважительно подумал Карасюк) челюстями.
-Можно? – спросил он, подходя, мужика.
Тот, не отворачиваясь от окна, кивнул: садись, чего там…
-Как пивко? – вежливо поинтересовался Карасюк.
Мужик поморщился: и не говори. Кругом одни сволочи.
-И народу чего-то никого…
Мужик непонятно скривился: то ли собрался чихнуть, то ли до фонаря ему был весь этот, прости Господи, век бы глаза его не видели вместе с тобой, Карасюком, народ.
-Уже? – кивнул капитан на пустой стакан. Мужик хмыкнул: а чего тянуть-то? И даже, судя по раскрасневшейся харе, с добавкой.
Да что он, немой, что ли, неприязненно подумал наш сомнительный герой. То щерится, то морщится, то, как корова, зубы свои перетирает. Да, не задался сегодня день! С самого утра не задался! Может, и на самом деле в охранялы уйти? С проститутками всё-таки гораздо легче, чем с призывниками.
-Ещё примешь? – неожиданно спросил мужик, внимательно пронаблюдав за глубокими жадно-глотательными движениями карасюкова кадыка. Тот от такой неожиданной словоохотливости (а думал, что и правда немой!) сразу даже и не сообразил, о чём идёт речь.
-Ещё остограмиться, - поянил мужик. – Ты как? Не против?
-Можно, - сказал, подумав, Карасюк и полез в карман за деньгами.
- Сиди… - поморщился мужик. – Угощаю.
Да, и такое бывает в наших забегаловках! Совершенно незнакомый тебе человек вдруг угощает тебя, совершенно незнакомого ему человека, просто так, без всякой для него выгоды. Ни с того, ни с сего. Это называется русский характер, который сейчас заменили совершено нерусским и очень пошлым словом «менталитет». Хотя это не совсем ни с сего! Нет-нет, такой доброхот не преследует при этом никаких меркантильных интересов, нет! Просто ему в этот конкретный момент грустно. Просто ему, бедолаге, наподобие сегодняшнего Карасюка, хочется найти участливую душу – а где её найти, если не в этой тошнотной забегаловке с глубоко подмоченной репутацией! Слава, слава мимолетным забегаловским знакомствам! Они - подлинные очистители наших смятенных , наших заблудших, наших хронически неустроенных душ!

-Александр, - протянул Карасюк мужику руку. – Можно просто Саня. Без реверансов. Чего-то раньше я тебя здесь не встречал. Приезжий, что ли?
- Из района, - подтвердил мужик и руку пожал. – Виктор. Можно Витёк. К сыну приезжал. Служит здесь, на полигоне.
-Во! – и Карасюк торжествующе поднял вверх палец. – Служит! Образно говоря, тащит свой тяжёлый крест! А есть козлы, которые брыкаются! И хрен ты чего с ними сделаешь!
-Да-а-… - и мужик досадливо махнул рукой. – Это конечно. Брыкаются. А мой, наоборот, сам захотел. И сам пошёл. И отслужил уже полгода. А тут подорвать собрался. Из части-то. Я ему говорю: ты чего, дурак? В штрафбат захотел? Я ж тебя предупреждал, что служить - это не варенье ложками у мамки жрать.
-А чего бежать-то собрался? – забеспокоился Карасюк. Какого-то не такого ожидал он продолжения столь удачно начавшегося разговора.
- Под раздачу, что ли, попал?
-Ну! – кивнул мужик и протянул Карасюку тараночный хвост. – Угощайся… «Деды» отбуцкали. Ляпнул чего-то не то, вот и получил почти по полной схеме. Но ведь не до смерти же! Я и сам служил! Тоже в салагах огребал - будь здоров!
- А когда сам «дедом» стал? – хитро прищурился Карасюк. – Вот уж, небось, отыгрался!
- Не. Не любил, – сморщился Витёк. – Ну, если только изредка кому лёща оформишь…Да и то нежирного… Не, всё правильно! Армия это чего? Это дисциплина! Правильно я говорю?
-Абсолютно, - согласился Карасюк. Витёк с каждым своим очередным словом, несмотря на некоторую противоречивость суждений, нравился ему всё больше и больше.
-Сам-то где служил? В каких частях?
- Вэвэ, - вздохнул мужик. – Байкало-Амурская магистраль. Посёлок Беркакит, колония строгого режима.
-Значит, на ударной комсомольской стройке? – усмехнулся Карасюк.
-Во-во! С комсомольцами, бля, добровольцами. У меня такие комсомольцы были, упасть – не встать. Три «законника» - не шутка! Рельсу отвинтить – полсекунды! Вагон вскрыть – плюнуть не успеваешь! Как-то по весне две комсомолки беркакитские пропали. Искали-искали так и не нашли. Следаки пыхтели-пыхтели, чтоб признались – куда там! А ведь они, суки, девок-то оприходовали! Сто процентов!
-Весело, значит, служилось?
-Нормально, - согласился мужик, высасывая махом больше половину кружки. – Благодарность от самого товарища генерала Криволупова имел и от начальника штаба округа.
-Криволупов –это серьёзно, - уважительно кивнул Карасюк (он понятия не имел кто это такой, Криволупов, но подыграть мужику надо. Хотя бы из уважения и вообще для поднятия настроения.).
-Это за что ж тебе, Витёк, сам Кривопупов-то??
-Два ухаря по той весне, как девок это самое, ушли в тайгу кукушку слушать. Не понял? По-нашему, по лагерному, в побег. Мы, понятно, в преследование. Через сутки в распадок загнали, между сопками. А им терять нечего: «мокрушники», и ушли по «мокрому», с солдатиком убитым. Вот они и пошли в наглую, на прорыв. И вышли прямо на меня. Только я тоже не на помойке найденный. Уже второй год службу тащил!
-Значит, задержал? – уважительно спросил Красюк. – Один двоих?
-Ага. Задержал, – кивнул Витёк. – Из автомата. Он, автомат-то, кого хошь задержит.
Посидели, помолчали. Пиво действительно было отвратительным. А ещё боремся за высокую и рыночную культуру рыночного же обслуживания! Даже матом теперь на забегаловых стенках не пишем и по углам не блюём! Как была она, так и есть - одна показуха!

-Вот! – шумно выдохнул Витёк. – Я ж ему, сыну-то, так и сказал! Не захотел, говорю, чтоб заплатить…этому…как его…ну, капитану…фамилия ещё такая рыбья…вот и парься теперь, дурачина! В следующий раз будешь соображалку вовремя включать!
У Карасюка, когда он услышал про рыбью фамилию, нехорошо похолодело в животе. Нет, он не считал, что занимается чем-то постыдным. Все берут, такие сейчас в обществе правила, так что же он-то, святой что ли? С волками выть – по волчьи жрать. Закон джунглей. Киргуду. Или иди в народное капиталистическое хозяйство. Сутки – трое, семь штук.
- Да не, я понимаю, - продолжал тем временем бухтеть Витёк. – На лапу давать надо, никуда не денешься. На этих самых взятках Россия всю жизнь стояла и стоять будет, и никакими указами-приказами её от этой заразы не отлечишь. Все же жрать хотят! Каждая канцелярская крыса! А зарплата маленькая! А хавать хочется! Я понимаю. Не дураки какие. Всё правильно.
- А сам-то, значит, не берёшь? – вдруг вырвалось у Карасюка, и он тут же понял, что спросил несусветную глупость. Начал лихорадочно шевелить мозгами, как выйти из такого дурацкого положения, но Витёк сам разрешил эти его метания.
- Да кто ж мне даст-то! – захохотал он. – И за что? Ну ты, Сань, спросил… Это с меня деньги разные крысы дерут! С производителя!
- И… - Карасюк запнулся. – И не обидно?
-Да о чём ты, Сань? – удивился Витёк. – Какая обида! Хотя оно, конечно, иногда подсасывает… Но ведь не подмажешь – не поедешь. Люди. Этот, как его… менталитет, вот!
- Ну и чего же тогда сын-то твой не согласился? Или денег не было?
-Да были деньги… - и Витёк опять сморщился. Любил он это дело: чуть чего – собирать свою физиономию в одну сплошную складку.
- Просто тут случились одни интересные дела… Я ведь фермер. Десять гектаров у меня своих, да ещё пять арендую. А трактор – х…ня, а не трактор! Чэтэзэ семьдесят пятого года выпуска. И всё время в работе. Латаный-перелатаный, в нём уже и родного-то ничего не осталось. Так что он уже сдох десять раз, менять пора. А тут как раз случай подвернулся «американца» взять. Ну, это я тебе скажу, агрегат! Танк! Луноход! Двадцать десятый век! Что в горах, что в пустыне, что на полюсе! И пашет, и сеет, и убирает! Десять операций против наших четырёх! Стоит пятнадцать «штук». Американских, понятно, не рублей. Дороговато, конечно, для меня, но… На такое чудо - не жалко! И опять же захват шесть метров! Я и говорю – сила! Кабина широченная, тёплая, стекло со всех сторон, обзор как у директора пляжа! (почему пляжа, капитан не понял, но спросить постеснялся)! И всё чистенько, аккуратненько! Это не только работать, в ём и жить в натуре не загребостно! Вот. А малому - в армию. Чего хочешь, то и придумывай. Или малого отмазывать, или «американца» покупать.
- И ты решил, значит, лучше сына в армию… - продолжил за него Карасюк.
-Да не я, не я! Он, малОй! Сам! Я-то ему чего, малОму-то? Хрен с ним говорю, с этим «американцем»! Обойдёмся! Эти годы прокрутились, и дальше Бог даст! А он ни в какую! Бери да бери! Неслух! Всегда всё по-своему норовит!
Последние слова Витёк произнёс с откровенной гордостью. Дескать, вот ведь какой он замечательный неслух! Самостоятельный! Хоть кол ему на голове теши, а упрётся как баран и всё одно по-своему сделает.
- А ты сам-то, Сань, кем трудишься? – спросил вдруг Витёк.
- Я-то? – несколько растерялся Карасюк, хотя втайне и ждал этого щекотливого вопроса. – Я, Вить, можно сказать, воспитатель. Воспитываю значит, наше подрастающее поколение в духе любви к родной нашей стране. Чтоб, значит, не валяли дурака и самоотверженно исполняли свой гражданский долг.
-Значит, учителем, - понимающе качнул головой Витёк. – Тяжёлая работа. Это какие ж нервы надо иметь. У меня вон тоже сосед учителем был. Пять лет дали за педофилию. А ведь и не подумаешь. И здоровался всегда.
-И не говори, – отмахнулся Карасюк. – Вот иному долбишь и долбишь, долбишь и долбишь, чтобы проникся ответственностью. Чтобы осознал, что Франца тире Иосифа это тоже наша территория! Хоть и с узбеками! Чтоб исполнял, козёл! А он упёрся как… И хоть убивай его… Ещё диктофоном грозится… Журналист Савик Шустрый! Убить гада мало!
-Да. Маленькие детки-маленькие бедки. А большие детки - хоть караул кричи, - согласился Витёк. – Слова им не скажи. Всё сами и сами. Балбесы. Ну чего? Ещё по грамульке?
Хороший мужик, подумал Карасюк. Он уже совершенно не жалел, что зашёл сюда, хотя сначала и сомневался. Ему вдруг захотелось сделать этому нечаянному знакомцу, простому и бесхитростному деревенскому мужику, что-то хорошее. Просто так. Не за деньги. А что тут такого? Да ничего! Ведь он не курва какая! Не последний жлобяра!

- А я , Вить, знаешь чего? – сказал он, стараясь придать своему пьяному голосу максимальную задушевность. – Я ведь тебе, Вить, помогу. И ни одна тварь больше пацана твоего не тронет. Обещаю. У кого он служит? У Прасолова?
-А ты чего, знаешь, что ли там, на полигоне, кого? – заинтересованно и в то же время смущенно спросил Витёк. –Ты, Сань, эта… если можно… ты скажи…чтоб не забижали… Он ведь. Васька-то парень смирный, хоть и умный. Он ведь прям как телок. Ты, Сань, если можешь… А я отблагодарю… У меня деньги-то есть… Может, ещё по сто? Не стесняйся! Свой ведь сын-то! Родной! Хоть и телок!

И вот так вот, яростно думал Карасюк, шагая к себе домой широким , совершенно не строевым шагом. Потому что хорошим людям я завсегда! Потому что не жлоб. Потому что понимаю. Потому что трактор американский – это о-го-го какая вещь! Десять операций! Шесть метров в холке! И только попробуй теперь кто витькиного Ваську тронь! Порву как тузик грелку!
Он неосторожно наступил в лужу, и поэтому выругался неприличными словами. Что позволял себе крайне редко, только по отношению к злостным нарушителям, и, конечно, только в отсутствии окружающих. А этого… с Земли Франца Иосифа я всё равно накажу, пригрозил он куда-то в пустоту. Я ему устрою, этому святому Иосифу. Я его к узбекам, в Ферганскую долину. Для обмена его уклонистским опытом. Вот пусть тамошнему моему коллеге его узбекские нервы и портит. А мне не надо. Я, может, вообще скоро в охранялы уйду. А чего? Сутки – трое. Семь «штук» на кармане. Проститутки. Ещё и приворую чего… Нормально! Зато жизнь будет спокойная!
Он ещё долго наматывал круги вокруг своего дома, ещё долго что-то бормотал себе под нос, ещё долго грозился и умилялся одновременно. Ему, капитану товарищу Карасюку, было хорошо. Ему не в чем было себя упрекнуть. Потому что он, товарищ гражданин Карасюк, никогда не боялся трудностей, и с честью и достоинством, написанными в торжественной присяге, выполнял свой священный долг согласно своей служебной должности и получаемому в кассе и на лапу денежному довольствию.

Алексей Курганов.

Брюс Селёдкин – русско-монгольский шпион (рассказ)

Васька Селёдкин – пожилой юноша сорока двух лет отроду по кличке Брюс (но об этом позже). У него просторное, вечно улыбающееся лицо, весёлый, никогда не унывающий взгляд и практически полное отсутствие волос на головной части черепа. Нет, это не от радиации или потому, что Васька – блатной. Это у него просто стрижка такая, сейчас очень даже модная, чтобы прямо под ноготок. А блатным Васька никогда не был. И вообще он каждое воскресенье ходит в шахматы играть в Дом Культуры глухонемых. Да нет, слышит он нормально, он в своё время даже в пограничных войсках служил, и болтало у него большое, как лопата, и розовое, как мороженое «шербет». Да-а-а… Просто у них, у городских хосе раулей капабланков, там, у глухих с немыми, их шахматный клуб размещается, и Васька является его образцовым членом. Нет, хороший клуб! Я как-то туда один раз с Васькой сходил, так наутро целых три «шербета» смолотил без остановки. Вот какую испытывал просто-таки страшную утреннюю жажду. Прям беда с этими шахматами и с этими занимательными шахматистами- развесёлыми алкоголистами!
А ещё у него нос картошкой и широкие розовые уши, которыми Васька умеет мастерски шевелить. У него это шевеление так здорово получается, что башка стоит совершенно неподвижно, а уши вдруг начинают елозить от затылка чуть ли не до самых его румяных щёк. Очень интригующее зрелище, особенно во время шахматных дебютов! У бухгалтерши Парамоновой, когда она впервые увидела такие ненормальные чудеса, даже лёгкая истерика случилась. Народ тогда весьма переволновался, потому что Парамонова находилась на шестом месяце беременности, так что вполне могла возникнуть реальная угроза выкидыша. Но ничего, обошлось простым бухгалтерским испугом и похлопыванием по её, Парамоновой, побледневшим щекам. Правда, после этого случая, она как увидит Ваську, то сразу впадает в лёгкую панику напополам с такой же необременительной истерикой, и вообще старается обходить его стороной. Вот чудачка! Она же уже давно родила и даже развестись успела, и ходит теперь совершенно, кажется, не беременная! Чего теперь-то бояться? А если снова залетит теперь уже неизвестно от кого, то запросто может в другой цех перевестись. Делов-то на полкопейки! Она же бухгалтерша! Её вон в насквозь коррумпированный компрессорный цех возьмут с руками и ногами. Потому что считает плохо, а на компьютер смотрит как баран на новые ворота, и вообще боится, чего им, коррумпированным компрессорщикам, и надо.
Работает Васька слесарем в цехе машиной сборки, и по производственным показателям находится у начальства на очень хорошем счету. Хотя это же самое начальство при упоминании его имени-фамилии порой непроизвольно вздрагивает и иногда испуганно вертит пальцем у виска. Дескать, ну как же, знаем! Вася Селёдкин! Наш передовик! Можно сказать, совершенно примечательная личность! Да нет, выне подумайте чего - нормальный мужик! План всегда перевыполняет на пять с половиной процентов. И вообще, слесарь каких поискать! И алкогольными напитками не очень увлекается. Если только когда в шахматы идёт играть к этим своим слепым... Да, была бы сейчас у нас в цеху в почёте Доска Почёта – непременно бы его повесили! И лучше вниз головой и с высунутым языком! Чтобы никто мимо не проходил и внимательно любовался, как милицейским стендом про уголовных преступников.

Такое почтительно-осторожное и совершенно непонятное мнение васькиного цехового начальства имеет под собой очень конкретные определённые основания. Потому что Васька вроде бы всё ничего-ничего, и план регулярно даёт на сто пять с половиной процентов, и опять же про сицилианскую защиту в матче Капабланка-Алёхин много чего может рассказать – но иной раз вдруг возьмёт да выкинет какой-нибудь фортель. Такую, как говорится, чучу отчебучит, что остаётся только уши раздвинуть, рот разинуть и беспрерывно охать и ахать. Может, и были у него психические в родне – кто знает… Не пойдёшь же туда, в дом покоя и скорби, специально проверять. Допроверяешься - самого запишут. Вслед за Васькой.
Жаждете конкретностей? Пожалуйста. Вот, например, у начальника цеха, Виктора Сергеевича, был как-то очередной день рождения. Ну, все цеховые, как и положено, его поздравили, открыточку какую-то дешёвенькую сочинили, нажелали всяких счастьев, здоровьев и «чтоб всегда и хотелось, и моглось». Нет, ну культурные же вокруг люди! Всё по уму, по соответствующему должностному рангу и согласно традициям и получаемой заработной плате! А Васька взял да и написал на всероссийское радио. «Прошу поздравить нашего начальника цеха, товарища Виктора Сергеевича Кувыркаева с днём рождения и передать его любимую песню «Мы ждём перемен!» в исполнении безвременно скончавшегося любимого исполнителя Цоя». Вроде бы совершенно невинная просьба, но это с какой стороны посмотреть. Первое: с какой-такой стати он взялся так вот, во всероссийском масштабе персонально поздравляться? Ему товарищ Кувыркаев что – любимый шахматист или тайная любовница? И что это за грязные намёки насчёт якобы любимой песни якобы Виктора Сергеевича? У него любимая песня – «Ой, мороз, мороз!» в исполнении хора имени Пятницкого, и вообще он, можно сказать, наоборот, совершенно не приветствует никакие перемены. Ему и без перемен в его начальственном кресле сидится совершенно нехило: и зарплата у него нормальная, и дачу себе из цеховых материалов отстроил, и на курорты-в санатории по профсоюзным путёвкам регулярно ездит. А тут пожалте – озвучили на всю страну! Нет, на этом самом радио тоже такие штукари сидят! Взяли бы да и позвонили на завод, поинтересовались: а что это за фокусник такой у вас – Васька Селёдкин? План-то выполняет или балду гоняет во время рабочего времени? И вообще, стоит ли вашего начальника цеха Виктора Сергеевича с днём рождения всенародно поздравлять именно такой замечательной песней в духе совершенно не нужных ему, имениннику, перемен?
Но нет, не позвонили. Не соизволили лично удостовериться. Зато раструбили на всю страну. Поверили Ваське. Разве так поступают настоящие серьёзные люди?
Виктор Сергеевич в это время как раз на центральном производственном участке находился. Распекал мастера Миронова за вчерашнюю коллективную пьянку на подчиненной ему, Миронову, производственной территории. А там у них, на центральном, всегда радио включено. Оно же никому не мешает и на производственные показатели отрицательно не влияет! Орёт себе и орёт, и к этому его радиовещательному ореву все уже совершенно привыкли – так чего же выключать? И вот, заливает, значит, Виктор Сергеевич мастеру Миронову очередную порцию своей критической запеканки - и тут на весь участок: здравствуйте, уважаемые радиослушатели! Нам вот тут пришло письмишко от слесаря машинной сборки Василия Селёдкина! Он просит поздравить своего дорого и несравненного начальника цеха Виктора Сергеевича с днём его рождения и передать его любимую песню Виктора Цоя про перемены! Так что пожалуйста! Передаём и от себя лично тоже поздравляем! Слушайте все кому не лень, и кого в этот момент начальство не дерёт, чтобы не отвлекаться!
Виктор Сергеевич как услышал эти слова, так сразу и обомлел. Стоит и слушает с открытым ртом: «Перемен! Мы ждём перемен!». Какие-такие перемены? Кому они задаром не нужны? А песня всё льётся, удалая! А все кто в этот момент на участке находились, на Виктора Сергеевича как-то непонятно смотрят. С чего это, думают, ты перемены полюбил? Или вторую дачу строить собираешься? А, может, наоборот, на пенсию хочешь вовремя смыться от правоохранительных органов, вот и заметаешь следы? Нет, ну представьте, каково было в этот момент Виктору Сергеевичу, уважаемому, в общем-то, человеку, от таких вот обращённых на него недоумённо-вопросительных взглядов! Вот ведь Вася, вот ведь какая он, оказывается, поздравительная скотина! А ещё в шахматы играет в Доме глухих и немых! Чтоб ты сам и оглох, и ослеп, и язык твой у тебя отвалился за такие обращения на всероссийское радио!
В конце концов, Виктор Сергеевич из столбняка вышел совершенно самостоятельно, без всякой скорой медицинской помощи, после чего жалко и совершенно растерянно улыбнулся окружающим. Потом пробормотал что-то нецензурное, убежал в свой кабинет и заперся там до конца рабочей смены. И даже не обед не пошёл. Сразу было понятно – переживает как бы на пенсию через это радио не выперли. Вот что наделал этот самый похабник Васька! Довёл-таки хорошего человека до нервно-музыкального потрясения!
Ладно. Утихли страсти. А тут примерно через месяц приходит как-то этот международный гроссмейстер на смену задумчивый-задумчивый… Идёт по пролёту и встречается с мастером Мироновым, злым как чёрт. Он с похмелья всегда такой бывает. Ну, нормальная физиологически-эмоциональная реакция на вчерашнее бурное веселье с плясками и, может даже, с битьём кухонной посуды. Ничего страшного. Для Миронова такое состояние - норма жизни, сущность бытия. И вот идёт наш Васька по пролёту, а неудачно похмелённый Миронов матом кроет на всю ивановскую, возмущается токарем Кузьминым, который взял вчера на складе трёхчетвертные плашки и не вернул. А вышестоящему мироновскому начальству в виде уже вышеупомянутого Виктора Сергеевича они срочно понадобились для нарезки туб для проведения на даче парового отопления, и по этой причине Виктор Сергеевич вставил Миронову большую производственную клизму за допущенное на его производственном участке грубое нарушение производственной дисциплины. И ему, Миронову, за этого токаря Кузьмина, за этого, не побоюсь медицинского термина, педераста, теперь вот приходится отдуваться в виде вышеупомянутой клизмы. Вот он и орёт, как недорезанный, непонятно на кого разным обидным матом, потому что у Кузьмина сегодня выходной, значит, нет конкретного объекта, кому ту очистительно-профилактическую клизму можно переадресовать.

Вообще-то он, Миронов, постоянно выражается. Хотя и закончил в своё время школу марксизма-ленинизма. Её много кто в советское время заканчивал, особенно если на начальственной должности. Просто у него голос такой. Если он утром с похмелья никого не обматерит – нормально не успокоится.

Так вот Ваське бы спокойно мимо пройти, тем более что он-то к пропаже вышеозначенных, черти бы их подрали, плашек никакого отношения не имел. Другой бы так и сделал. А Вася, дурак такой, остановился и в Миронова своим туманным взглядом вперился. А тот знай себе соловьём заливается! Всем, кричит, тра-та-та устрою! Всех, тра-та-та, премии лишу! Всех, тра-та-та, построю и умою! Тоже мне нашёлся…умывальников начальник и мочалок Мойдодыр!
Васька постоял-постоял, мироновские песни про любовь к умыванию послушал и осторожно так, совершено культурно тронул его за рукав. Миронов повернулся и, как положено, на Ваську накинулся.
- Чего тебе? – заорал. – Ходите тут, педерасты нехорошие, а плашки Пушкин будет возвращать? Вот напишу в бухгалтерию, чтобы вычли стоимость, тогда будете знать! А дня рождения у меня не бывает, и я вообще не помню, когда, где и зачем родился! И только попробуй попробовать меня поздравить по радиве своими дурацкими песнями!
И для убедительности в серьёзности своих агрессивных намерений потряс в воздухе маленьким, но очень жилистым кулачком.

В ответ Васька опять задумчиво посмотрел в его орущие глаза и так же задумчиво произнёс:
- Сегодня по телевизору, в утренней программе новостей передали, что какой-то выпивший негодяй подложил бомбу в самолёт. И все чуть не взорвались. Вы бы поберегли себя, Степан Иванович.
И, кивнув, совершенно спокойно пошёл дальше. Миронов, как стоял с раскрытым ртом, так и застыл. А все вокруг тоже стоят и смотрят. И опять думают: к чему это Васька про самолётный терроризм сказал? И на Миронова почему-то стараются не смотреть, а кто не в силах не смотреть, тот этак настороженно косится. Как будто это он, Миронов, и есть тот самый пьяный террорист, наделавший такого нешуточного шороху в международном воздушном пространстве.

А неделю назад - опять. Идёт Васька к нормировщице за победитовыми свёрлами и опять встречает Миронова. Тот как раз в это время газированную воду пил, третий стакан подряд, из цехового газировочного автомата. Его, автомат этот, по срочному приказу Виктора Сергеевича поставили после того, как Васька его по всероссийскому радио с днём рождения поздравил с ожиданием перемен. С какого… Виктор Сергеевич так вот с этим автоматом всполошился – никто не знает. Ему, между прочим, уж второй год говорили – поставьте да поставьте! Газировка очень чувствительно с утра сушняк оттягивает. Особенно у мастера Миронова. Ведь прямо пропадает утром человек! А Виктор Сергеевич (он вообще-то с алкоголем не дружит. Он в своё время тоже школу марксизма-ленинизма закончил, только в отличие от Миронова с золотой медалью) всё отмахивался легкомысленно. Некогда, говорил, мне на вашу утреннюю жажду отвлекаться. Кроме неё с самого утра мозги пухнут от ежедневных производственных проблем. А тут вдруг взял и отдал распоряжение поставить! Вошёл, значит, в положение. Оказал уважение трудящим цеховым массам вообще и персонально не будем показывать пальцем кому.
Ну вот. Идёт, значит, Васька к нормировщице и натыкается на Миронова. А тот, надо сказать, после того случая с невзорвавшимся, слава Богу, самолётом старался Ваську избегать. С чего это, с какой стати – совершенно непонятно. Ну, подумаешь, сказал! Он-то, Миронов, здесь при чём? Не он же этот самолёт собирался подрывать! Д и на самолётах-то он ни разу в своей жизни не ездил и совершенно не собирается! Ему вполне трамвая хватает, пятого номера маршрута следования, от его домашнего подъезда до заводских проходных и обратно с промежуточной остановкой у рюмочной «Василёк». Ему и на трамвае не дует! Особенно после «Василька»!
И вот стоит он, значит, газировкой благостно освежается, желудок свой, вчера алкоголем перетруженный, изнутри лакирует – а тут Васька. Миронов как его увидел, сразу меньше ростом стал. И сразу глазами так по сторонам – шмыг-шмыг! Дескать, куда бы побыстрее спрятаться? А спрятаться абсолютно некуда. Кругом одни голые производственные стены с вывешенными на них производственными показателями и путями организованного бегства в случае пожара. Если только за газированный автомат залезть, но только с его, Миронова, пузцом туда не пролезешь. Слишком близко стоит этот самый автомат к ближайшей стенке. Это весь обкарябаешься, пока еле-еле втиснешься.
А Васька, как недавний ураган Мария на Карибском побережье, неотвратимо приближается всё ближе и ближе. И глаза у него, как и в прошлый памятный раз, такие задумчивые-задумчивые. Вот уж страх-то Господень! Прямо самый настоящий Вий из одноименной повести Николая Васильевича Гоголя, царство ему небесное!
- Здравствуйте, - говорит вежливо, - Степан Иванович! Освежаетесь?
- Ну? – набычился Миронов. – А тебе какое дело? Чего в рабочее время по проходу шляешься? Вот напишу в бухгалтерию, тогда будешь знать!
- Да не в этом дело, - отвечает Васька подозрительно спокойно. - Слышали новость? Сегодня в Америке задержали наших шпионов. Целых десять человек, - и уточнил. – А в обед – одиннадцатого. Уж не Кипре. Не успел добежать до турецкой границы.
И замолчал загадочно. Дескать, извольте сделать, дорогой товарищ Миронов, далеко идущие и очень многозначительные выводы.
- Ну и чего? – начал раздражаться Миронов. – Тебе-то какое дело?
- Я думаю, посадят, – сказал Васька. – За деятельность несовместимую.
- А ты-то тут при чём? Тоже, что ли, шпион?
- Да нет, ничего, - пожал плечами Васька. – Это я просто так. Вас информирую. Мало ли что.
- Чего «мало ли что»? Ты на что намекаешь? – разозлился Миронов уже не на шутку. – Ты вообще куда шёл? К нормировщице? За трёхчетвертными плашками? Вот и иди!
- Теперь и у нас, смотрите, тоже наловят, - отвечает ему Васька.
- Кого? – не понял Миронов, несмотря на то, что выпил целых три стакана оздоровительной жидкости.
- Шпионов, - пояснил Васька.
- Зачем? – никак не мог въехать в тему Миронов ( а всё эта газировка! Надо с собой сироп носить, чтобы добавлять! Тогда по мозгам не так ядрёно шибать будет.)
- Ну, как… - пожал плечами Брюс. - Они же наших наловили… Теперь нам надо… Да вы не волнуйтесь, Степан Иванович! У нас этих шпионов – как собак! На одном только нашем заводе – в каждом цехе! Я даже знаю некоторых… - и этак многозначительно посмотрел на сразу насторожившегося Миронова.
- А чего это вы так побледнели-то, Степан Иванович? – заботливо спросил он. – И пот какой-то нехороший на лбу выступил. Вы уж поберегите себя, пожалуйста! А то сами знаете!
- Да пошёл ты…! – заорал Миронов. – И ничего я не знаю! Тоже мне, заботливый какой нашёлся! Жалко, что тебя с ними не было! Я бы тебя первого! Слушаешь всякую х..ню, а у меня ещё наряды на трёхчетвертные плашки не подписаны!
- Пока ещё не посадили, - продолжал тем временем издеваться Васька. – Да нет, посадят! Как пить дать! У них там, в Америке, тюрем много. И во всех, представьте себе, в баскетбол играют.
- Чего? – опять не въехал в тему Миронов.
- Баскетбол. Игра такая для рослых мужчин, - и Брюс вздохнул совершенно непонятно ( чего это он-то вздыхает? Роста ему, что ли, не хватает? Или тоже, что ли, из цэрэу?). - Да, баскетбол! Всё лучше, чем наркота. Так что теперь наиграются. Хотя тоже приятного мало, в тюрьме-то.
- Тебе-то чего надо? – стиснул зубы Миронов. – Тебе-то какая разница, кого посадили, а кого не успели, и кто там во что играть будет? У них своё начальство имеется! Вот пусть оно хоть сажает, хоть играет, хоть прямо расстреливает без суда и следствия!
- Да это понятно – кивнул Васька совершенно не смутившись. – А всё равно жалко мужиков. Шпионили-шпионили - и на тебе, попались.
- Сколько верёвочке не виться… - сгоряча ляпнул Миронов, но тут же понял, что сказал что-то уж совершенно не то.
- Иди работай! – заорал он на Ваську. – Тоже мне… Штирлиц нашёлся! Юстас-Алексу! Развелось вас, плейшнеров, на мою голову! С такими никаких плашек не хватит!
Васька в ответ грустно так головой покачал (это он так дал понять Миронову, что очень переживает за шпионских российских разведчиков.) и ушёл. А Миронов ещё долго не мог успокоиться. Он сгоряча хотел даже больничный взять, но вовремя передумал. Да и чего ему на этом больничном делать? Дома сидеть, водку пить? А утром опять в цех бежать, к бесплатному газировочному автомату?

А сейчас в цехе всё спокойно. Потому что Васька в отпуске. Уехал отдыхать. В Монголию. Почему именно в Монголию? Ну а куда же ещё? Не в Баден же Баден ему ехать! У него и денег таких нет, чтобы в Баден-Баден. Он же не Фёдор Михайлович Достоевский, который просадивши в тамошнем казино всё до последнего гульдена (или какая в то время была конвертируемая валюта?), надумал написать своего знаменитого «Идиота». Благо было с кого… И за прототипом далеко ходить не надо… Вот он, князь Мышкин-то, стоит в зеркале со своей грустной бородой и думает, где бы ещё денег занять.
Так что всё правильно. Монголия так Монголия. Удивительная страна! Там лошади! И пустыня Гоби. Где много-много пока ещё не растащенных на сувениры из-за очень слаборазвитой туристической структуры динозавровых костей. Да-а-а…Экзотика… И к тому же Васька в последнее время буддизмом заинтересовался. А что такого? Весьма увлекательное занятие! Достойное настоящих буддийских мужчин и глухонемых российских шахматистов!
И Миронов теперь дово-о-ольный ходит! Он даже по утрам своей любимой газировкой освежаться перестал. Так, если позволит себе всего один стаканчик (надо же оттянуться после вчерашнего!) - и опять за работу, опять орать. Я, орёт, как этот обормот из отпуска приедет, чтоб его черти сжевали в тамошних бескрайних монгольских степях, всем вам устрою монголо-татарское нашествие! Я на всех вас, чингисханов, бумаги в бухгалтерию напишу, чтобы вычли их зарплаты стоимость так и невозвернутых трёхчетвертных плашек! Вы, педерасты нехорошие, все у меня налюбуетесь дикими красотами бескрайней монгольской степи! Нет, он, Миронов, хороший человек и прекрасный производственник, но постоянно очень нервничает из-за разной ерунды, потому что искренне переживает за строгое соблюдение производственной дисциплины на вверенном ему производственном участке. Недаром он в своё время успешно закончил школу марксизма-ленинизма. Он наш настоящий советский, несмотря на сегодняшнее отсутствие этой самой Советской власти, человек!
Постскриптум. Да, а почему именно Ваську все Брюсом называют, а не, например, всё того же Миронова? А потому, что у Васьки любимый кинематографический артист –американский Брюс Уиллис. Ну, да-да, который «Крепкий орешек»! Весёлый мужик! Всё время - вот чудак! - с пистолетом за кем-то гоняется и стреляет всех подряд. Делать ему, что ли, нечего? Настоящий герой! Очень уж он Ваське нравится. Да к тому же этот самый Уиллис и похож на него. Такой же лысый. Вот только, интересно, умеет ли он так же, как Васька, ушами шевелить, чтобы пугать тамошних голливудских бухгалтерш парамоновых?

Алексей Курганов.

«По деревне шла и пела…», или Быки голландской породы (рассказ)

- На выходные к тёще с тестем собираюсь, - сказал Сашка. – Хочешь, поедем. Приглашаю.
- А чего ж?- ответил я. – Запросто. Чего не прокатиться?
Галькины родители жили километрах в ста от нас, между Тумой и Гусь-Хрустальным, в рязанской глуши. До этого я них ни разу не то что у них, даже в той стороне не бывал (да и с какой, собственно, стати?). Сашка уверял: места чудесные. Настоящая Мещёра. Речки, поля, леса, болота, воздух. Полный есенинский набор вперемешку со здоровым сельским бытом. Опять же добираться будем не на поезде и автобусе. Он, Сашка, возьмёт в своей «Теплосети» машину, «уазик», так что в дороге будет полный комфорт, прочие удобства и приятное разнообразие в виде умилительных пейзажей за окном. И вообще, сидеть в душной, сонной, привычной, летней Коломне уже надоело. Опять же это вечно тёплое пиво… Как оно раздражает… А как угнетает! Особенно с бодуна…
-Надо водки взять, - предложил я гениальную трезвую мысль.
-А как же? – согласился Сашка. – Всенепременно. Чего там, в колхозе, без неё делать?

В пятницу, ближе к вечеру, тронулись. Парфентьево, Сергиевский, Коробчеево, Маливо – это ещё знакомые по велосипедным поездкам места. Потом пошли уже незнакомые Горки, Ново-Покровское и дальше, дальше, дальше (и всё огородами, огородами, огородами - и к Котовскому...). А вокруг - действительно, красота! Нет, её невозможно прочувствовать на расстоянии и в воображении! Её надо видеть, слышать, осязать. Ею нужно дышать. Только тогда сможешь понять и Есенина, и Рубцова с их постоянно щемящими душу, истинно русскими мотивами. Именно тогда захочется тебе присесть на какой-нибудь неприметный бугорок, выпить водочки (действительно, куда ж без неё, родимой?), зажевать её сладкую горечь куском чёрного хлеба с обычной луковицей и почувствовать, как стало легко и свободно на твоей зашоренной, зашторенной и замусоренной какими-то совершенно глупыми, суетливыми мелочами душе. И вот тогда, от этих самых лёгкости и освобождения, тебе вдруг захочется приятно загрустить и счастливо заплакать. И такие слёзы совсем не признак слабости! Это – выше и чище. Это – истинно по-нашему, по-русски. И пусть задавятся своей фальшивой и слезливой ностальгией по милым русским берёзкам те, кто вспоминает их, сидя в парижских бистро, лондонских пабах и нью-йоркских ресторанах. Вы фальшивы, господа! Целиком и полностью, от ваших гладко выбритых затылков до ваших же чисто вымытых пяток – фальшивы! И эти ваши показушные эмоции – тьфу, дешёвка и игра! А вот мы с Санькой ни в какие манхеттены не собираемся. Потому что нам они и задаром не облокотились со всеми ихними вроде бы всемирно знаменитыми мостами грёз. Потому что нам и здесь, в родной России, не дует. А на ихних мостах наши берёзки не растут, нет! Там кругом одни бездушные железяки. А только среди железяк не может быть нормальной российской жизни.

- Они работают или на пенсии? – спросил я Сашку, отвлекаясь от глобальных дум.
- На пенсии, - ответил он. – И работают. А чего там, в деревне, ещё делать-то? Работай да работай. Опять же, когда работаешь, есть возможностьчего-нибудь спи…ть с той же фермы. Комбикорму, например. Поросёнка-то надо кормить. На свои, что ли, корм-то ему покупать? Это больно накладно – на свои.
- Животноводство, - сказал я. – А спи…ть – это конечно. Святое дело. Как же без этого-то? Без этого – никак. Одни убытки, а не поросёнок.
-Во-во, - согласился Сашка. – И я говорю - никуда. Поросёнок, он знаешь сколько жрёт? Как бульдозер. Если не воровать – не прокормишь.
-Животноводство, - повторил я теперь уже со значением. – Тонкое дело. Лапти плесть – не мудями тресть, - вовремя вспомнил я старинную народную мудрость.
- Фольклор,- уважительно кивнул Санька. – Народное, бля, творчество. «По деревне шла и пела баба здоровенная…». Вот я и говорю: в деревне без комбикорма – полный Гитлер капут. А сп…ть – это ерунда. Тесть к этому делу сызмальства привыкший. Да и чего ещё делать-то в колхозе? Он же родной, колхоз-то! Не чужой!
-Зер гут, - по-немецки согласился я. – Это конечно. Лапти плести – не погремушками трясти. А без поросёнка в деревне – никуда. Полный Гитлер абзац.

Вот так, за умными, глубоко содержательными разговорами о сельском быте, народном творчестве и немецкой лингвистике, доехали до симпатичного деревянного городка, всем своим видом совершенно не напоминающего, что сейчас на часах, задери его совсем, двадцатый век.
-А вот и Тума, – сказал Сашка. – Да, симпатичный городишко. Главное, этих поганых многоэтажек нет. И рекламы. Настоящий сельский быт.
Тума мне сразу понравилась. Непривычно неспешная, истинно по-русски незаметная, по-домашнему уютная, без суетливой истерики, присущей крупным городам с их вечно грохочуще-дымящими заводами и фабриками, с неугомонными и заполошными автодорогами. Да, именно домашняя. Родная. Тёплая и мягкая. Её прямо-таки и хочется или незлобно ущипнуть ( и чтобы она, озорно, по-девчоночьи, взвизгнула) или просто погладить по широкой, мягкой, спокойной спине. Одно слово – Тума. В таких всё ещё пока до конца неиспорченных, затерявшихся в российской глуши городишках приятно жить, но жить наездами. Постоянно – нет, уже не получится, как говорится - лучше вы к нам. Дело, конечно, не в том, что здесь скучно. Просто мы, приезжие, уже стали снобами и жлобами. Мы уже испорчены этой извечной крупногородской суетой и мелкочеловеческими глупостями-никчемностями. Мы здесь постоянного проживания просто не выдержим. Это называется – стойкий социально-психологический иммунитет. Марину Цветаеву Сталин сослал в Елабугу - и что из этого вышло? Если бы хоть пила, то, может, всё бы и обошлось… Водка всё же лучше верёвки. Хотя появляется большая вероятность белой горячки, а при ней - не до высокой поэзии…
-Может, в магазин заедем? – предложил я. – А то взяли-то всего две бутылки. Несолидно. Люди могут неправильно понять.
-Кто? – не понял Сашка.
-Тесть с тёщей.
Сашка хмыкнул.
-Хватит, - отмахнулся он. – «Люди»…Баловать его, электората… Помнишь? «Ну а тесть и самогонкой перебьё-о-т-ся!». Это уже не фольклор!
- Высоцкий, - сказал я. – Кстати, терпеть не мог здорового сельского быта.

В деревню приехали уже поздним вечером. Тёщин-тестев дом встретил нас тёмными окнами и неприятной тишиной.
- У них чего же, и собаки нет? – удивился я.
- А зачем она? – вопросом на вопрос ответил Сашка. – Чего у них воровать-то?
- Сам же говорил – поросёнок.
- Какое богатство… - фыркнул он. - Это теперь они ещё с фермы не пришли. Вот так вот встречают дорогого зятя! Никакой культуры! Ладно, ничего страшного. Сейчас откроем.
Он полез под крыльцо. Ключ был на месте.
-Они и дома-то толком не бывают,- сказал Сашка, оправдываясь за беспорядочно наваленный в сенях житейский скарб. – Чего им здесь делать, одним-то? Когда Славка с Петькой, да и мы своих огольцов сюда на лето привозим, тогда да, тогда сидят. А так, конечно, на ферме. Больше-то куда?
- А чего, клуба никакого нет?
- Да какой тут… - Сашка махнул рукой. – Вообще-то был. Кажется, сгорел. Или сожгли… Да и зачем он им нужен? Баловство одно – клуб… Другое дело – ферма. У них там и клуб, и баня, и ресторан-распивочная, и вся прочая разнообразная творческая жизнь.
-Наверно, ударники производства, - осторожно, чтобы ненароком не обидеть людей, предположил я.
- А то! – охотно согласился Сашка. – Конечно! Особенно тесть, заслуженный стаКановец. А если спи…. ть чего, то вообще мастер-золотые руки. Он в колхозе даже бригадиром был. Пока не выгнали. А как стало это самое СЗАО, то опять бригадирствовать приглашали. Не пошёл. Обиделся. Гордый!

Тесть пришёл минут через сорок. Обыкновенный мужик лет пятидесяти пяти, ничего стахановского-стаКановского. Росту чуть повыше среднего. Большие, но не портящие впечатления уши. Лицо добродушное. Волосы пегие. Взгляд приятный. Руки длинные, мускулистые. Ладони широкие, загребущие. Сашка прав: чтобы с такими руками и с такими ладонями, да ничего не сприватизировать – этот нонсенс, господа!
- Иван Силантьич, - скромно представился он мне и пожал руку. Рукопожатие было крепким, вызывающим уважение.
- Тёща-то где? – спросил Сашка.
- Да где же… - сказал Иван Силантьич.- Всё там же. Где… Вечерняя дойка. Всё доют, доют… Никак не надоются…Давайте, что ли, за стол. С устатку-то – святое дело.
-Может, её подождём? – предложил Сашка.
-Семеро одного не ждут, - получил он в ответ старинную народную мудрость. – Народ должен работать. А то избалуется. Нечего тут. Сейчас я яешню с сальцем… Как, Алексей? Не против?
- Иван Силантьич! - мне ничего не оставалось, как развести руками.
-Особых разносолов у нас нету, - начал извиняться он. – Сало вот, капустка квашеная, огурчики-помидорчики. Картошка, само собой…
-Да нормально всё, дед! – сказал Сашка. - Мы тоже не с пустыми руками. Колбаска, сыр, консервы какие-то… Всё как в лучших домах. Где стаканы-то?

За разговорами о житье-бытье время летит незаметно. От повседневных житейских мелочей плавно перешли к глобальным вопросам.
- У нас же стадо племенное, – сказал Силантьич. – Полтыщи голов. Сейчас голландскую породу привезли. Пять тёлок и бык. Каждая стоит как «Беларусь» с прицепом, а ничего особенного. Ну, даёт она десять литров, ну и чего? Сравнили ихнюю Голландию и нас. У них же там сено возют чуть ли не с альпийских лугов! Экология! А у нас она откуда? В позапрошлом годе из реки раки на берег полезли. Это, оказывается, завод из города какую-то… - и он употребил нецензурное слово. - … в речку слил. Вот они и полезли. И полезешь, если слил… Так вот если бы наших тёлок альпийской травой, то они бы эти десять литров - влёгкую! А, может, даже и больше! А нету экологии – и хрен вам всем по большой морде! Правильно я говорю?
-Да, мало взяли, - сказал Сашка о своём, о противоречивом.- Не рассчитали. Извини, дед.
- Бывает, - великодушно извинил хозяин. – Мы тоже как с мужиками возьмём – никогда не хватает. Прям сколько не возьмёшь – обязательно мало. Правильно говорят: русский мужик один раз за водкой никогда не ходит. А всё потому, что на свежем воздухе. Организмы такие. Закалённые и вообще, приспособленные.
- К чему? – не понял Сашка.
- К напиткам, - ответил тесть и вдруг посмотрел на нас как-то непонятно-испытующе-хитренько… Как-то очень выразительно-оценивающе…… Дескать, ну что с вами, с такими легкомысленными, поделаешь… Опять же воздух с организмами, а вы взяли всего две…Несолидно это. Это себя не уважать, всего с двумя-то бутылками… Короче, было ясно и без слов: у него есть. Запасливый мужик. Не нам чета.
- Вы как насчёт настоечки? – спросил он неожиданно. – Употребляете?
- Ну, ты спросил? - возмутился для виду Сашка. – Или мы не русские?
-Тогда щас, - сказал Силантьич и поднялся с табуретки. – Один момент. Она у меня в сарае припрятана. От Дуськи. А то ругается.
Он ушёл и через минуту вернулся, держа в руке бутылку из-под шампанского, заткнутую свёрнутой в трубку газетой.
- Вот! - и, торжественно улыбаясь, поставил бутылку на середину стола. – Продукт! Тридцать пять градусов! Пьёшь и плачешь! Божья слеза!
- Чего-то слабовата для самогонки-то, - показал свою осведомлённость в алкогольных напитках домашнего изготовления Сашка. – Разбавил, что ли?
- Насчёт этого не балуюсь, - строго возразил тесть. - Я же говорю - настойка! Запах, правда, такой… специфический… Ну ничего! Кто от нас не плакал… Принюхаетесь!
Он разлил граммов по сто пятьдесят в каждый стакан. Настойка в простом стекле оказалась тревожно-изумрудного, даже в какую-то синеву цвета.
-Это на чём же? – поинтересовался я.
-На ягоде-малине, - хитро прищурился Силантьич. – Не боись! Шибает будь здоров. Аж в ноздрях щекотит. Ну, будем!
Настойка оказалась совершенно непонятного вкуса. Даже с каким-то вроде бы навозным запахом. Экие же они, селяне, изобретатели! Кулибины самогонного труда! Менделеевы брагоприготовления! Хотя пилась удивительно легко. И, главное, не чувствовалось никакой сивухи! Да, есть ещё на святой Руси настоящие мастера дрожжей и сахара! Сохранились в русских селеньях!
- Не пойму… - вдруг сказал Сашка.- Это чего есть-то?
-Понравилась? – спросил Силантьич душевно. – Я же говорю – божья слеза!
-Не, не похоже на настойку… - продолжал сомневаться Сашка. – Это какой-то клопомор…
- Бычий возбудитель, - поправил его Силантьич совершенно спокойным тоном.- Вы, ребята, закусывайте, закусывайте! Вот груздочки! Капустку берите! Капустка – это самый закусон! Уважаю! Очень джушевно ттягивает!
- Насчёт возбудителя - шутка, - сказал мне Сашка. – Они здесь все такие…шутники колхозные. С юмором специфическим. Как говорится, от сохи.
-Да какой, Сань, юмор! – мягко возразил Силантьич. – Я же вам говорю – племенное стадо. На полтыщи тёлок - четыре быка. А раньше было десять. Но шесть пришлось забить, чтобы выполнить годовой план по мясосдаче. Но для мясокомбината по документам провели как коров, а то получили бы по шее. Значит, осталось четыре, да! Вот сейчас привезли пятого. Из Голландии. Капризничает, шкура! Морду от наших тёлок воротит! Привык там, у капиталистов-то, на всём готовом к деликатному обхождению. Ничего, отучим. У нас – не у Пронькиных, за столом просто так не пёрьнешь.
-Папа, вы несколько уклонились от темы, - вежливо перебил его Сашка. – Вернитесь, пожалуйста, к племенным проблемам.
-Да! Вот я и говорю! На случной период присылают из райцентра пятнадцать литров. Мы ещё должны половину отдать соседям. У них тоже племенное.
-А вы не отдаёте, - догадался Сашка. Он вообще догадливый. По жизни. - Что для них с возу упало, то у вас для них пропало.
- Именно! – радостно согласился Силантьич и вдруг голос его тут же построжал. – Баловать их! Обойдутся! Да и вообще, надо, чтобы всё происходило естественным путём. Чтобы без всякой стимуляции. Вон в Голландии, там без всякого возбуждения! А всё почему? Потому что корма! И люди ответственно подходят! Может, даже не воруют!
-Папа, вы опять уклоняетесь в международные масштабы, - сказал Сашка уже с лёгкой укоризной. – Так что насчёт пятнадцати литров?
-Да! Значит, три капли на ведро. Три раза в неделю. Можно четыре. Но по три капли. Или четыре – но три раза. Арифметика!
-На ведро? – уточнил Сашка. Это уточнение мне почему-то сразу не понравилось.
- Конечно! – непонятно отчего развеселился Силантьич. Сашка правильно говорил, что он – мужик весёлый. Это оттого, что дури навалом. Опять же на свежем воздухе.
- Быков стаканами не поют! Это ж быки! Не люди!
- А на человеческий организм этот напиток действует? – тихо и как-то нехорошо-зловеще спросил Сашка. Я с ужасом понял, как чему он затеял этот племенное расследование.
-А как же!- продолжал веселиться Силантьич. – Импотентов лечут. Капля на стакан! Два стакана в неделю! Лучше всяких таблетков!
- А если две? – непроизвольно вырвалось у меня.
-Нельзя! – решительно заявил Силантьич и так же решительно замотал головой.- Ни в коем случае! Яйцы разорвёть!
- Чьи?
-Импотентовы!
С пол-минуты мы с Сашкой молчали, переваривая столь многообещающую лично для нас информацию. Я лихорадочно соображал: если бы мы сразу вызвали у себя рвоту, то всё ещё могло бы закончиться вполне благополучно. Лёгкий испуг не в счёт. Сколько прошло? Минут десять, не меньше. Значит, уже всосалось. Рвота не поможет. Поздно. И чего теперь делать? А ничего. Кричать караул на весь их орденоносный племенной колхоз. Пока все их племенные коровы не разбежались. Тогда есть ещё шанс спастись.
-Так… - в сашкином голосе теперь прорезались уже откровенно зловещие нотки (он, похоже, тоже правильно просчитал нашу ближайшую безрадостную перспективу). – А мы сколько выпили?
-Ну, сколько…- пожал плечами сидевший напротив колхозный убийца. – Я честно разливал! Без баловства! Грамм по сто пятьдесят.
- Неразбавленного, - уточнил Сашка с металлом в голосе.
-Сань! – укоризненно хмыкнул Силантьич. – Обижаешь! Такой нектар - и водой!
- Ну и чего ты наделал, старый м…дак? – так же тихо, неприкрыто зловеще продолжил Сашка. – Чего нам делать-то теперь?
- Чего? – не понял Силантьич.
-Да! Чего?
- Насчёт чего? – переклинило у весельчака.
- Дураком прикидываешься? – стиснул зубы Сашка. В гневе он горяч. Может озлобиться. Тогда жди беды.
- Допивать, чего! – понял Силантьич по-своему. – Ударила по мозгам-то? Вижу, ударила! Я ж говорю – божья слеза!
- По мозгам-то ладно! – рявкнул Сашка. – Это мы ещё переживём! Мозги, это дело наживное! А чего с яйцами делать? По вашей грёбаной деревне бегать? Девок ловить? Или сразу коров?
-А-а-а! Вот ты насчёт чего! – сообразил, наконец, тесть. – Дак это вы не бойтеся! Мы с мужиками каждый день по поллитры на каждого выпиваем - и нормально! Лично у меня даже ничего и не шевелится!
-У тебя уже с само свадьбы не шевелится, - сказала Сашкина тёща. Она появилась как-то незаметно, и теперь снимала у печки сапоги.
- Так и знала, что угостит. Алкоголик!
-А вот и мать пришла! – радостно заметил её Силантьич. – Отдоилась, труженица ты наша? Всё доит, доит… Никак не надоится… Уж скоро тридцать лет как… А я вот тут с ребятами беседую… Комбикорм-то привезли? Надо сходить, притащить мешочек. А то непорядок.

Спать мы с Сашкой устроились на сеновале. Воздух, понимаете ли… Удивительная тишина, лишь изредка прерываемая вызывающе громким и, как мне показалось, издевательски-ехидным ржанием откуда-то справа. Здоровый сельский быт. Нет, это точно не сашкин тесть. Это наверняка жеребец или лошадь. Отсюда, сверху, и не определишь. Сколько же ещё в нашей жизни таинственного и непонятного… Опять же, может, какая-нибудь покладистая девка будет мимо проходить… Может даже с подружкой. А, может, коров погонят. На дальние выпасы. Нам, быкам, без разницы. Ничего, договоримся. Поймут. Может быть… Это же, в конце концов, наши коровы, российские, родные! И девки тоже не из Голландии! Неужели не помогут? Да и опять же мы, виноваты, что ли? Просто такое вот нелепое стечение обстоятельств! Стадо это ещё племенное… Кулибины! Нет чтобы огурцы выращивали!

В общем, лежим. Сопим. Прислушиваемся к тишине и жеребячье-лошадиному ржанью. Сна, конечно, никакого. Внимательно прислушиваемся к внешним ощущениям и глубинным физиологическим процессам, которые должны происходить в наших молодых цветущих организмах. Пока тихо… Ни коров, ни девок… Лишь зловещая тишина да кони привередливые… Права ещё одна народная мудрость: надо меньше пить… А, может, пронесёт? Если бы и на самом деле пронесло (в смысле высокоскоростного опорожнения кишечника), то ладно, это ещё можно пережить… А если не пронесёт ни кишечник, ни железы внутренней секреции… Так что подожди, друг, сказал мне грустный внутренний голос. Подожди, ещё не вечер. Точнее, не утро. Утро, как говорится вечера… Если, конечно доживёшь… В том смысле, если не разорвёт…
Нет, всё-таки как-то странно. Совершенно никаких признаков физиологического возбуждения! Мы же тоже млекопитающие! Такие же животные организмы! Безобразие! Или всё-таки мы не совсем быки? Или «Мейд ин Раша» оказалась грубой, опять позорящей Родину-мать, мать твою, фальсификацией. А чего удивительного? Водку-то бодяжат, причём на таком высоком уровне, что «гаражную» от «кристалловской» не отличишь! Вопрос: а чем возбудители лучше? В конце концов, тот же спирт!
- Ты как? – спрашивает Сашка. Чувствую, несмотря на темноту – тоже чутко прислушивается к своим внутренним физиологическим процессам. И словно в насмешку, справа снова раздаётся могучий и здоровый лошадиный смех.
-Чего?
-Ничего! Не придуривайся! Не шевелится?
- Вроде нет. А у тебя?
-Тоже. Как думаешь, уже всосалось?
-Давно.
- Не, ну что за дела! – Сашка возмущён. – Это теперь бракованный подсунули! Сволочи!
- Чего бракованный?
-Возбудитель, чего! И что у нас за страна! Куда ни плюнь – одно сплошное объеб…лово! Нет, как жить, как жить?
-А чего ты развонялся-то? – ехидничаю я. – Ты радуйся, что не разорвало! Ещё пригодятся…помидоры-то.
- Я-то подстраховался, сказал он. – Двоих настрогал…балбесов. Мне бури не страшны, мне за Державу обидно! Ведь везде один обман, везде! А ещё собрались строить цивилизованное общество! С такими быками разве построишь? Если только тюрьму народов.
-Это, скорее всего, от передозировки, - успокаиваю я его. – Такую дозу сожрать! Это же на всю Голландию хватит. И на Гондурас останется.
- Попрошу не выражаться! - осадил меня Сашка. – Кругом горючий материал! «Три капли на ведро воды»! «Четыре нельзя»!– передразнил он. – Водки ему ещё привезли! Спасибо, дорогой тестюшка, отблагодарил! Угощу я его теперь водочкой! Колодезной водичкой! Не тесть, а угроза миру!
Уснули мы уже под утро, так ничего феерического и не дождавшись. Может, и действительно передозировка. А, может, действительно бракованный. Ведь страна у нас действительно удивительная! «У ей особенная стать. В Россию можно только верить…»

На следующий день сходили на речку, накопали картошки, помогли убрать навоз. День пошёл в упорном, очищающем душу, нелёгком крестьянском труде. Ближе к вечеру собрались домой.
-Приезжайте ещё! – сказал Силантьич приветливо.
- Ага, - ответил Сашка так же ядовито. – Обязательно. Тем более, что впечатлений – масса. Больше чем под куполом цирка.
-Да ладно, Сань, - примирительно сказал Силантьич. – Всё ж нормально.
- Нормально…террорист колхозный, - пробурчал Сашка…
-Иван Силатьич, - вдруг вспомнил я. – А у вашего соседа жеребец или кобыла?
- А нету, - ответил он. – Только козёл.
- Не может быть, - уверенно возразил я. – Мы совершенно отчётливо слышали ночью лошадиное ржание.
Силантьич как-то странно посмотрел на меня.
- Ну, правильно. Он и ржал.
- Кто?
- Да козёл же… Он, правда, редко ржёт-то…
- И с чего это он вдруг?
Силантьич пожал плечами.
-Со смеху. С чего ж ещё?

-Да вообще-то, тесть - нормальный мужик, - сказал Сашка, выруливая на дорогу. – И он ведь не со зла. Они его здесь на самом деле всю жизнь пьют. А при горбачёвском «сухом» законе только им и спасались. Да… Всю жизнь воруем - и всю жизнь стыдно. А куда деваться? Иначе не проживёшь. Хотя тоже глупость – проживешь. Но без азарта. А без него скучно. Смысла нет. Сермяжной правды жизни.
-Конечно, - согласился я. Навстречу нам опять бежали родимые леса, поля, речки и болота. Одно слово – есенинская Русь. Жизнь, несмотря на все её фальсификации, воровство, издевательское козлиное ржанье и глубокий философский смысл, продолжала оставаться прекрасной и удивительной.

Алексей Курганов

Губит людей не пиво…(рассказ)

Как известно, жадность и алчность – два из семи главных смертных грехов, а халява это не что-то вроде детской шалости и совсем не безвинное, как думают очень многие, удовольствие. Нет, я отлично понимаю, что для очень многих нет слаще мёда, как сорвать нечаянный жирный (ну пусть не жирный, пусть просто) бесплатный кусок. Это сомнительный верх удовольствия, ещё раз говорящий о мелочности, тех же алчности и жадности, и вообще несерьёзности вышеназванного гражданина. Но встречаются среди этих несерьёзных и вполне серьезные во всей этой «несерьёзности» люди, для которых халява это образ жизни, один из принципов своего существования, а талантливо оформленная халява, да если и в талантливом, артистическом исполнении и вовсе залог душевного равновесия(а что может быть важнее этого самого равновесия? Может быть, в этом она, сермяжная правда жизни, и есть?). Вот и Семен Петрович Хватов, он из людей серьезных, не какой-нибудь там на балалайке сыграть и от делать нечего «выпить-закусить». Хотя нет, это он тоже, конечно, может, и совсем не потому, что пролетарий, сейчас и интеллигенция тоже та еще «не пролей капельку». Просто эта самая балалаечная выпивка сама по себе его не интересует. Не видит он в просто выпивке и сопровождающем ее обязательном пустобрехстве никакого идейного смысла. Так, одно балабольство, суета, бесполезное сотрясание воздуха, от которого в кармане совершенно ничего не изменится - а тогда, спрашивается, зачем? В общем, наш Семен – тот еще себе на уме типчик, тот еще жучара, которого за просто так, за семь -за восемь, попробуй-ка купи. Скала! Монолит! Железобетонная глыба! А сломался на самой, казалось бы, наипустяковиньнейшей, самой незначительнейшей ерунде. Другой бы на его месте сказал просто: тьфу! Плюнуть и растереть! Подумаешь, повод для трагедии! Да чихать я хотел огромным чихом! Да, другой именно так бы и подумал, и поступил. Другой, но не Семен. Он в подобной ситуации не может так вот запросто плюнуть. Потому что плюнуть – это значит не просто в потолок, а на свое мировоззрение, на свои принципы. А это значит, изменить самому себе. Это совсем нехорошо и в моральном виде, и в психическом. Это, можно сказать, крах.

Впрочем, ближе к теме. Работал Семен электриком на заводе тяжелых станков. И не просто электриком, а старшим смены. Конечно, не директор завода, но тоже своего рода начальник. Что подразумевает некоторые возможности, не воспользоваться которыми, это, знаете ли, себя не уважать. Нонсенс это, знаете ли. Дикость несусветная. Не по-людски. И вообще, просто глупо.
Вот он себя и уважал: тащил с родного завода все, что под руку попадется. И что не попадется - тоже тащил. ОН как Осип. Слуга Хлесоакова.в бессмертной комедии «Ревизор»:»Это у вас что? Верёвочка? А давайте сюда и верёвочку! Мне и верёвочка сгодится!». Кто-то опрометчиво и несерьёзно называет такое поведение насмешливым словом «несун». Чем-то даже куриным попахивает от этого слова. Потому как у кур есть несушки, то есть те курицы, которые яйца производят, а у людей, по аналогии, несуны. Только человеческим несунам яйца производить не нужно. Они у них всегда и так на своём определённом природой месте. И ничего неприличного в этом нет, поскольку это – факт человеческой анатомии. В общем, нормально все. Только все равно как-то обидно…
Но можно назвать таких людей и более правильно, более уважительно – хозяин. В смысле, который все в дом, все в дом.… К нашему Семену больше именно это определение подходит. Да и дом его сей термин подтверждает на
все сто: стоящий на высоком, почти метровом, фундаменте (это очень солидно и богато), бревенчатый, и не просто из абы каких брёвен, а из самой настоящей строевой сосны, обложенный с трех сторон кирпичом, сам в шесть окон, с мансардой и под оцинкованной крышей, справа – солидная терраса с фигурными рамами и разноцветными стеклами на манер витражных –вот что такое семенов до. Настоящая крепость, несокрушимый бастион его жизненной позиции! Само собо1 - газ, водопровод, канализация с теплым сортиром и ванной. В комнатах, тоже понятно, полная чаша. Жена Ираида и дети, сын Илюша и дочь Лилечка, отца любят, уважат и слегка побаиваются. Что очень даже неплохо, потому что он – настоящий глава семьи. Хозяин. Столп с именно буквой «пэ» на конце.

Так вот, года три или четыре назад, случилось некое событие, весьма мелкого, даже не городского, а околозаводского масштаба. Открылась некая пищетрестовская столовая, находящаяся за территорией завода и заводу не принадлежащая, но питающаяся электроэнергией с, хотя и опосредованно, но принадлежащих ему, заводу, вспомогательных помещений. Короче, сам черт ногу сломит во всех этих тонкостях-связках-завязках-подчинениях, дело не в этом. Главное, что именно заводские электрики тем распределительным электрощитом распоряжаются, и никакой посторонний электрик до него не имеет никакого права касаться. И вот когда эта долгожданная всем заводским людям столовая открылась (потому что в другой столовой, которая считалась именно заводской и находилась, соответственно, на заводской территории, питаться не было ну совершенно никакой возможности без постоянного риска для пищеварения. Опять же потому как готовились там хотя и в относительно не совсем уж антисанитарных, но все же недостаточных условиях весьма рискованные блюда, вроде внешне безобидных молочного супа, крестьянских щей или, скажем, говяжьего рагу с творожным, упаси Господь, пудингом. Так что питать ими свои организмы могли только очень храбрые люди, коих на заводе насчитывалось буквально единицы. Поэтому вышеназванная кулинария, в конце концов, отправлялась в подсобное заводское хозяйство, на откорм заводским свиньям, которые по прошествии положенного срока и нагуле достаточного веса забивались для приготовления тем же заводским рабочим всех тех же щей и рагу), значит, когда она открылась, то заводчане стали посещать новую столовку с нескрываемым удовольствием к, понятно, огромному Неудовольствию столовой заводской. Хотя тамошние блюда и стоили ощутимо дороже кулинарных произведений вышеназванной заводской тошниловки.
Так чего ж придумал-выдумал наш гениально-хозяйственный прощелыга Сема? Ближе к обеденному перерыву, часиков в одиннадцать, он брал с собой одного из подчиненных ему дежурных заводских электриков и отправлялся к тому распределительному щиту, якобы для контрольной проверки (кстати, заметьте, что именно так называемая «контрольная проверка»- это любимейший термин и универсальная отмазка для халявщиков всех времён, родов и мастей). Открыв искомый щит, он выключал электропитание вышеназванной незаводской столовой и, оставив у щита прихваченного с собою электрика с приказанием ждать его, семенова, телефонного звонка, отправлялся назад, на завод, в комнату дежурной электрослужбы. Понятно, что через некоторое время из столовки раздавался жалобный телефонный звонок: ах, спасите-помогите, холодильники встали, электроплиты тоже, через час начнет массово подходить за кормом заводской пролетариат, а у нас готова только часть обеда, которую эти ваши заводские проглоты сметут буквально за минуты, а чего давать им дальше – совершенно непонятно. Ах, конфуз, ах, скандал, ах, Семен Петрович, ах, сокол вы наш электрический, ах, на вас вся надежда. И еще раз, и ещё три раза – ах!
Семен, спокойно выслушав этот заполошный сигнал бедствия, сочувственно вздыхал, говорил «хм», подчеркивая этим самым «хм», что у него и здесь, на заводе, дел полным полно. Потом еще раз многозначительно хмыкал, говорил с хорошо поставленным взохом «ладно уж, иду» (дескать, жертвуя собой, помогаю людям) и шагал в обесточенную столовую. Придя, он выслушивал очередные слезные причитания насчет холодильников и что теперь вся их столовая надежда только на него, электрического орла Семена свет Петровича. Выслушав всю эту сметану, он с важно-деловым видом открывал створки столовского электрощита, с полминуты внимательно разглядывал его внутренности, потом, опять же глубокомысленно вздыхая, открывал свой рабочий чемоданчик, доставал оттуда вольтметр, отвертку, плоскогубцы или какую другую, на самом-то деле совершенно ненужную в этой ситуации ерунду, а единственно, что для пудрежа мозгов здешних поварих и официанток, смотревших на него, как на спасителя. Затем чего-то там, в щитке этом, минут с пятнадцать для виду ковырял, не забывая при этом сопеть, вздыхать и задумчиво, словно решая какую-то сложную электрическую задачу, хмурить брови. Потом набирал номер телефона и говорил оставленному на распредщитке электрику: « Это Хватов. Включите кнопку номер тридцать пять дробь три эм (какая дробь? Какая тридцать пять эм? Там кнопок всего-то три, две из которых неработающие, и уж тем более без всяких дробей и «эмов»! Ну, артист! Ну, жучара! Одно слово – хват!)». После чего электроснабжение, понятно, тут же возобновлялось, столовские барышни облегченно отдувались и улыбались, и конечно же, усаживали героя труда за стол, наваливая ему здоровой и жирной пищи сверх всякой меры и преданно глядя при этом в его мужественные глаза. Как следует напитавшись, товарищ Хватов, этот незаменимый палочка-выручалочка и вообще симпатичнейший красавец, сдержанно благодарил за корм, напоминал, что если что, то он всегда…можете звонить в любое время…он, Семен Петрович, со всем вниманием… И, сытно отрыгиваясь, не спеша и с чувством удачно и вовремя выполненного долга, отправлялся назад, на завод, исполнять свои непосредственные электрические обязанности. Все. Комар носа не подточит. Молодец, жучара. Наши аплодисменты.

Да, побольше бы нам таких вот, истинно народных, истинно пролетарских, как говорится, от самой от сохи, до слез родных и близких аферистов! Тогда мы вполне спокойно обошлись бы без всяких там действительно чуждых простому российскому народу, иностранно фамильных гусинских- полянских - березовских - ходорковских и тому подобных «-ских», а также примкнувших к ним жуликов из других совершенно недружественных нам национальностей, которых о-го-го сколько!
А уж когда в той, начавшей быстро и не без своевременно устранявшихся электрических проблем с помощью ну конечно же него, дражайшего Семена Петровича, расширяться и вообще расцветать столовой началась попутная торговля пивом и алкогольными напитками, то поломки в электросети почему-то значительно участились (наверное потому, что пиво всегда было отменного качества и алкоголь представлял из себя широкий выбор). И все было чики-чики, и теперь персональные халявные обеды Семен начинал обязательным стограммовым стаканчиком «столичной» или «русской особой», а заканчивал парой кружечек обязательно холодненького «жигулевского», а бывало даже и «праздроя». Что тут сказать? Да и нужны ли слова? Без них все ясно. Как сказал в свое время господин Горбачев на мхатовской премьере пьесы господина Шатрова «Мы победим», это просто, извините, пирдуха (по воспоминаниям очевидцев, тогдашнего художественного руководителя МХАТа Ефремова от такого откровенного комплимента чуть было дядька кондратий не хватил. Правда, быстро разобрались и успокоились: наш словоохотливо-словоблудный генсек хотел сказать «пир духа». В смысле, духа пир. Но произнес весть этот комплимент одним словом и на одном дыхании, что соответственно вызвало такую столь «радостную» ответную реакцию Олега Николаевича).
Но увы, увы… Как сказал Уильям наш Шекспир, ничто не вечно под луной! Как-то в одних из будних рабочих дней в выше не раз названной столовой случилась очередная электрическая авария, но на этот раз не бутафорская, а самая настоящая. И надо же было такому случиться, что в это самое время нашего хитрованистого героя в дежурной электрической комнате не оказалось. Отлучился по каким-то там своим, может, тоже хитрованским, а может, и по самым настоящим служебным делам. Факт в том, что его не было, и это оказался, как выяснилось позднее, исторический и даже принципиальный факт! Зато имелись в наличии подчиненные Семёна, простые -рядовые электрики, назовем их Вова и Кузя. Выслушав телефонный крик отчаяния, что опять все утухло и вполне возможен жуткий пердимокль относительно обеденного корма, ребята без всякой задней мысли отправились на помощь. Нет, хорошие ребята! Вежливые и всегда доброжелательные. Неравнодушные к чужим проблемам. Если бы они жили при Советской власти, то наверняка были бы комсомольцами и даже, наверно, ударниками производства, которых все уважали и ставили в пример тем лоботрясам, которые ударниками упорно становиться не жалели.
Прошло совсем немного после их ухода времени, как в дежурку вернулся Семен. Услышав от вахтера, что Вова с Кузей где-то на объекте, он вызвал из цеха дополнительного электрика и отправился с ним привычной дорогой к распредщиту, тем паче, что был уже двенадцатый час. Привычно вырубив столовское электропитание и оставив подчиненного ждать условного телефонного звонка, он вернулся на свой боевой пост и стал ждать. Пять минут ждет, десять, двадцать, полчаса – что за безобразие? Ему же давным-давно обедать пора! Поднял телефонную рубку, набрал столовский номер. Короткие гудки. Занято. Он подождал еще. Опять взялся за телефон, и опять – ждите, ждите, может быть. Полнейшее безобразие. Запросто возможен срыв столь уже привычного, персонального, сытного, абсолютно витаминизированного корма с чудесным алкогольно-пивным добавлением. Нет, это какой-то возмутительнейший непорядок! Наш антигерой подождал еще чуть-чуть, опять набрал, откровенно раздраженно сплюнул и самолично отправился в столовку прояснять ситуейшен насчет загадочного невызова и заодно покушать.

Пришел - и что же увидел? Это ни в сказке написать, ни пером изуродовать: спокойно сидят и преспокойно питаются его, можно сказать, кровью и потом Вова, Кузя, а также приставленный к тому щитку паразит-электрик. А тут еще заведующая увидела, раскрылилась -подлетела. Ах, Семен Петрович, гран мерси спасибо, не стоило вам, право, приходить-беспокоиться! Эти чудесные ребята Вова и Кузя – настоящие кудесники, буквально в две минуты, а не как вы – за полтора часа, обнаружили дефект, моментом его исправили, в следующий раз всегда будем рады видеть только их (это с явным намеком, что не тебя, козла). И вообще почтем за честь, если вы, Сема, перестанете светится в нашем питательно-откормочном пункте своей ненасытной мордой, которой после обеда еще и водки с пивом подавай, сплошной от тебя, козла, существенный убыток. К тому же ребятки Вовочка и Кузенька , оказывается, совершенно – вот прелесть-то! - непьющие и к тому же абсолютно незарегистрированные в городском Дворце бракосочетаний, а мне, между прочим, уже лет двадцать как пора срочно замуж, теперь уже все равно за кого, а эти тем более не пьют и матерятся исключительно шёпотом. И если ты, голуба, попытаешься Вовочку и Кузеньку, как ихний начальник, прищемить, то знай, что главный заводской электрик, товарищ Пономарев МэМэ, является свояком моей троюродной жены, и по моему сигналу запросто продемонстрирует тебе, убогому, устройство прочистки мозгов. Все, больше вопросов нету, можешь шлепать на выход, будь здоров, не кашляй.

Да-а-а! Это был такой удар! И, самое-то обидное, что исправить теперь ничего было нельзя. Тем более, что товарищ Пономарев МэМэ – тот еще огурец. Намного хлеще него, Семена. Приходилось неоднократно убеждаться с последующим сосанием валидола и вытиранием испарины на доступных для этого частях тела, а также многочасовым написанием разных объяснительных бумажек унижающего его, Семёна, производственно-человеческое достоинство. И он ушел, уныло шаркая ногами и ошарашено поникнув головой. И даже многочисленные голуби, постоянно нахально пасущиеся перед заводскими
проходными, не вызывали у него прежнего желания поздороваться с ними посредством неожиданного, размашистого, весёлого пинка.

Вот, собственно, и вся история. И опять же повторю – ну и, собственно, что? Обломились халявные обеды? Да, несколько обидно – но, с другой стороны, подумаешь какой вселенский крах системы мироздания! В конце концов, можно поднапрячь и горячо любимую супругу Ираиду, пусть готовит ему на дому, а то совсем обленилась вконец. Короче, не произошло абсолютно ничего сверхсмертельного, и другой вполне расплевался бы с этим недоразумением без всяких фундаментальных огорчений. Другой бы. Но не он, Семен. Да и на самом-то деле – как же это так? Он этот обеденный фокус, можно сказать, вот этими самыми мозгами выдумал, выстрадал и претворил в жизнь, и как бесспорный автор обладал на него эксклюзивными и бесспорными правами – а в результате что? Приходят два вчерашних пэтэушника, два легкомысленных рядовых чмошника – и нагло вторгнувшись в его святая святых, так же нагло отбирают его персональный эксклюзив! И можно ли после сего возмутительнейшего факта спокойно жить и здравствовать, делая вид, что все аллес гут!

Да, человеческая психология – это все-таки до сих пор тайна из тайн. Ведь кто бы мог подумать, что Семен Петрович Хватов, это железобетонный танк, вдруг вот так вот, от ерундового пустяка, очень уж быстро, можно сказать, разом сломается. Что-то фундаментально треснуло в нем после этого вроде бы пустяшного случая, да к тому же пару раз услышал от заводчан в свой адрес скрытые смешки, а для самолюбивого человека это очень даже преобидно… Через месяц он уволился с завода, устроился в какой-то шараш-монтаж, благо их сейчас как грязи, где и пребывает до сих пор. Летом съездил на неврологический курорт, вернулся вполне относительно спокойным, правда пару раз все же гавкнул на супругу Ираиду, которой уже на пенсию скоро, а она, старая калоша, до сих пор так и не научилась варить настоящий хохляцкий борщ и жарить яичницу со свиными шкварками. В общем, все нормально. Все чики-чики. Чего и вам. Счастливо оставаться. С приветом Сёма.

Алексей Курганов.

Карандаши для Вадика, или пример элегантной грешницы (бульварный рассказ).


- Жениться тебе надо, - сочувственно говорили Вадику друзья, товарищи и те его старые добрые знакомые, которые всегда чувствуют себя очень плохо, когда другим очень хорошо.
- Ага, - радостно соглашался со всеми ними Вадик, улыбаясь при этом белоснежными «надироленно-наблендамеченными» зубами. – Конечно. Не хочу. Если только на москвичке.
- Ге же её возьмёшь? – разочарованно разводили руками собеседники. – У нас же провинция! Они сюда не едут. Если только в гости.
- Значит, всё-таки едут, – улыбался Вадик. И чем ему так уж загорелась столица нашей Родины? Деревня, они а и есть деревня. Всего и отличий-то – метро, памятник Долгорукому и пивнуха «Яма» на Пушкинской.
- Хотя и на москвичке не хочу. Не созрел я ещё для таинства брака.
-Как же так? – удивлялись доброхоты-советчики (а некоторые из них, у кого дочери были на выданье, от такого вадикова весьма циничного откровения даже очень серьёзно расстраивались). – Тебе же уже тридцать лет!
-Ага! – опять «агакал» Вадик и улыбался ещё шире (хотя, казалось бы, уж куда шире?) – А хоть сто тридцать! Хоть миллион! И вообще, чего торопиться-то? Тем более, что у меня вы, примеры, перед глазами. Представляете очень грустную картину последствий своей счастливой семейной жизни. Так что благодарю покорненько. Куёхтайтесь сами, коли напросились со своими высокими чувствами. А мне пока и свободных женщин хватает. Которые облегченного поведения.
Из этого его откровенно жеребячьего, но вполне логичного ответа всем сразу становилось понятно, что он совершенно не задумывается о суетности окружающей всех нас действительности и скоротечности человеческого бытия. А, собственно, почему он должен задумываться? Он не какой-нибудь философствующий богдыхан Конфуций, великий гуманист, из восточно-китайского княжества Лу. И не Толстой Лев, могучий производитель своих бессмертных романов и своих и – до кучи - крестьянских детей, мировой непротивленец злу насилием. Наш Вадик всем этим непротивленческим богдыханам не чета! Он в институте учится. На четвёртом курсе. Будет простым учителем простой, как вся его жизнь, истории в какой-нибудь самой простой, потому что блата у него никакого нет и не предвидится, средней школе в каком-нибудь средне-простом городке Мухозасранске, расположенном в глухих дебрях такой же простой и тусклой, как вся окружающая действительность, Средне-русской возвышенности. Кстати, учитель истории – это ещё не самая никчемная специальность. Хотя понятно, что до профессии какого-нибудь ЧОПовского охранника по общественно-государственной значимости и общечеловеческому значению школьному учителю истории как таракану до Луны. Ну, действительно, разве можно сравнивать какого-то задохлого учителишку с его глупой претензией на никому не нужную интеллигентность, и настоящего, мужественного, к тому же вооружённого настоящей резиновой палкой и оглушительным свистком защитника собственности, хотя и не всегда понятно чьей? Но, с другой стороны, сдувать с веков пыль веков - это тоже нужно иметь и определённое призвание, и безграничное терпение. Или хотя бы просто обывательское любопытство типа подсмотра в замочную скважину. Или – но это уже на самый крайний случай, когда начисто отсутствует воображение – чистую влажную тряпку. Чтобы стирать пыль веков и попутно интересоваться: а что там таится, за этой самой пылью?
Но нет! Этого не понять друзьям, товарищам и просто до подозрительности добрым знакомым, просто-таки зацикленным на его женитьбе. Им действительно плохо, когда ему, Ваде, хорошо. А ему хорошо! Ему просто замечательно!
- А у меня (у нас) и девушка хорошая есть, - слышал он следующее соблазнительно-коварное предложение. – Ух, какая девушка! Ах! Эх! Это прямо не девушка, а настоящий памятник! Памятник чудному мгновенью и гению чистой женской красоты! Два десять в холке! А голос какой! Прямо заслушаешься на такое нежнейшее колоратурное сопрано! Как рявкнет ноту «до» восьмой октавы – пятилитровые кастрюли сами с плиты соскакивают! Банки с огурцами сами открываются! Птиц на лету кондрашка хватает от такого громоподобного исполнения! Хочешь, познакомим?
- Ага, - отвечал Вадик, чем сразу повышал свой авторитет в их обрадованных глазах, и одновременно падал в глазах тех, у кого дочки на выданье не обладают колоратурным сопрано, и теперь, следуя его услышанному желанию, пролетали с Вадиком как безголосые фанеры над визгливым Парижем. Потому что теперь их номер – шестнадцатый, и единственное, что им остаётся, так это грязно и совсем не по-девичьи материться из-за отсутствия хоть каких, пусть даже завалящих женихов.
- Не хочу. Скучно.
- Но ведь это безнравственно, Вадим! – тут же притворно ужасалась одна его наиболее решительная, бесцеремонная и очень правильная собеседница, гражданка Поносова, мать-одиночка пятерых детей, в прошлом –ударница коммунистического труда. – Тем более для педагогического студента! Как же вы с такими браконенавистническими взглядами будете нести в школу большое и прекрасное?
- А мне чихать, - продолжал отвечать Вадик в своей обычной улыбчиво-жизнерадостной манере. – Подумаешь! Хотя интересно, чего эта ваша невеста из себя представляешь. Может, дура какая? Или даже психическая?
- Не беспокойся! – немедленно кидалась уговаривать его мадам Поносова. – Она из очень порядочной, интеллигентной семьи! Папа и мама – ведущие инженеры, работают на военно-секретном заводе, где куют ракетно-ядерный щит нашей горячо любимой Родины. А бабушка и дедушка – твои коллеги, бывшие учителя, пропагандисты-носители большого и светлого. Опять же квартира. Хотя и не в центре, а даже совсем наоборот, в совершенно новом микрорайоне, где по пустынным улицам ещё бегают злые голодные волки, но зато у Настеньки – так девушку зовут. Правда, чудесное имя? – своя отдельная комната, три на четыре, с видом на почти непроходимо-девственный лес, как на картинах известного в прошлом художника Шишкина. А сама она учится в музыкальном училище по классу виолончели, и иной раз своим мерзким пиликаньем доводит окрестных кошек, котов и всё тех же уличных волков до самого настоящего тоскливого собачьего воя. Ну, что ещё? Да, садовый участок! Правда, на болоте, но огурцы растут. И какие вырастают! Всей семьёй можно один целую неделю есть! Ещё машина имеется. «Жигули» - копейка. Этакая презабавная угроза безопасности движению и миру на абсолютно всех дорогах.
-Да… - начинал задумываться о смысле жизни Вадик. – Виолончель, болото, волки, огурцы… И папа с мамой – непонятно куда ведущие…из семейства струнных…Дедушка с бабушкой, старые большевики…Вы чего мне предлагаете-то? Чтобы я тоже стал вот такой вот…огуречной виолончелью? Нет, это прямо смешно! Такие прямо… божественные перспективы! Лучше я буду, как папа с дедушкой, карандаши собирать! ( про это его фамильное увлечение – несколько позже. Как говорится, каждому карандашу, как и каждому семейному огурцу –своё огуречно-карандашное время. Не торопитесь. Появится и на нашей улице человек с карандашной точилкой и огородными граблями.)
И для усиления эффекта высказанного мнения он этак брезгливо плечами передёрнул: дескать, ну вы, мадам Поносова, и предложили мне вариант! Благодарю, спасибо! Вы уж сами как-нибудь…со всеми этими виолончельными огурцами! Может, сыграете какую-нибудь волнующую рапсодию!

Теперь вы и сами поняли, что за типчик этот Вадим, хотя бы в общих чертах. Да, весьма легкомысленен (правда, учится хорошо. Здесь без претензий. Преподаватели довольны. Особенно преподавательница государства и права, у которой с ним, с Вадиком, этакий сумбурно-суматошный роман без всяких для неё, бедолаги, на что-то всё-таки надеющейся, брачно-семейных перспектив.). Относительно безнравственен и беспорядочен в связях ( к государственной правоведчице это не относится. Очень положительная женщина. Городской депутат и член правящей партии.). С государственной точки зрения – совершенно бесполезная для него, государства, личность в плане создания семьи как ячейки общества и дальнейшего размножения (ну и что, что учителем будет? Какой истории он сможет детей научить? Какой исторически сформировавшейся мировой культуре, кроме бурных половых отношений на стороне?)
Но вернёмся к сути вопроса. Тем более, что надолго его, Вадика, с ней, сутью, оставлять никак нельзя. Он же такой непрактичный! Опять же, могут увести. Соблазнить чем-нибудь, что не вмещается в его, вадиково, привычно-стандартное понимание. Вон видите, стоит например, жгучая блондинка? Или брюнетка. Какая разница… Главное, стоит. Вообще ничего девушка. Взгляд бойкий. Опять же бюст – почти Памела Андерсон. И опять же стоит. И молчит, настороженно наблюдая. Копытами землю бьёт, огонь из ноздрей пускает. Вперемешку с ароматным легкосигаретным дымом. Это значит – ждёт. Ничего, симпатичная! Аллой звать. Аллочкой. В честь известной певицы. Которая «ах, Арлекино-Арлекино, нужно быть смешливей всех!». Или тоскливей… Не помню… Да это и неважно! Главное – всех! То есть, первой. В превосходной, значит, степени.

С ней, с Аллочкой, Вадик познакомился в плавательно-оздоровительном бассейне. Познакомился сам, без всяких предварительных заходов и друзей-доброхотов. Шёл из непосредственного плавательного помещения и увидел – девушка. Стоит. А чего стоит – непонятно. Может, его, Вадика, поджидает с совершенно невинными целями?
- Привет! – сказал он, продемонстрировал девушке свои белоснежные зубы и , как бы между прочим, мускулы напряг. – Меня Вадиком зовут. То есть, конечно, Вадимом.
- Привет, - ответила она и совершенно не смутилась. – А меня Аллой. Можно без отчества. Я ещё молодая.
- А я тебя раньше здесь не видел, - сказал он заранее приготовленную фразу, которая, однако, могла быть истолкована двояко: или что очень приятно, что наконец-то увидел. Или что и век бы тебя здесь и дальше не видеть. Но Аллочка поняла эту фразу правильно. Она ещё с самого своего появления на свет уже много чего понимала, много чего отмечала и из всего делала глубоко идущие правильные выводы. Потому что с самых младенческих лет отличалась недюжинным умом и имела потрясающий, прямо-таки собачье-розыскной нюх. Это к ней от дедушки перешло, бывшего старого большевика, героически сгинувшего то ли в колчаковских, то ли в бериевских застенках. И опять же Вадик произнёс эту голливудскоулыбочную фразу с такой откровенной интонацией, которая всё объяснила и без слов. Так что в связи с этим – совет всем молодым людям, попавшим в аналогичную ситуацию: при таком вот незатейливом и вроде бы случайном варианте знакомства обязательно улыбайтесь! И не просто искривляйте губы, дескать, получи фашист гранату, уж коль попался мне, коварный, на пути, а источайте улыбку, искренне стараясь внушить своей жертве , что изо всех своих сил хотите понравиться и вообще произвести максимально выигрышное впечатление. И зубы, зубы при этом не забывайте демонстрировать! Если, конечно, они у вас ещё есть и если их демонстрация не вызовет у знакомящегося с вами человека естественную брезгливую реакцию. А то был у меня один знакомый. Нет, нормальный мужик. Похож на артиста Филиппова из кинокомедии «Двенадцать стульев». Такой же жердеподобный Киса. И всё вроде бы было при всём, но вот зубы… Это были не зубы, а самые настоящие убийцы! Здоровенные до лошадиности, широченные как совковые лопаты, и жёлтые-прежёлтые, потому что этот мой знакомец много курил. Глядя на такие зубы, сразу почему-то вспоминается песня «летят как печальные мгновенья дни нашей скорбной жизни…». Какое уж тут любовное знакомство?
Нет, это, конечно, огромное, по-человечески мужское счастье – иметь такие лошадиные зубы и быть одновременно и наглым, и тупым. Потому что тот, кто по жизни с такими зубами шагает, тот никогда и нигде не пропадёт. Это много раз проверено и понятно. Но, к сожалению, не всем. Потому что есть люди, совершенно непостижимые в своём представлении о мужской красоте.
Но у Вадика с зубами всё на высшем уровне рекламы. Внешний вид - полный аллес гут ферштеен. Нормальные зубы. Киноартистические. Он их в особо торжественных случаях так же яростно зубной пастой начищает, как армейский старшина драит перед торжественным парадом свою персональную пряжку на парадно-выходном служебном ремне. И в рот обязательно чем-нибудь приятным пшикает. Каким-нибудь аэрозолем за сто двадцать рублей флакон. Чтобы пахло и воняло целиком на все эти сто двадцать. А ещё можно ротовую полость прополоскать. Вместе с горлом. Но только конечно, не водкой. Потом что от водки запах не тот. Слишком прозаичный. С таким запахом приятно не познакомишься. Водкой можно потом. После знакомства и, так сказать, для закрепления отношений. Если ваша избранница, конечно, тоже употребляет, и для неё этот алкогольный запах вообще как бальзам на раны.

Товарищи Вадика – Толька Ениватов по прозвищу Хромой Толян, потому что он и на самом деле хромает, и Алька Ляпишев (он без прозвища. Ещё не придумали как.) – вадиков выбор в целом одобрили. Но не без критических замечаний.
- Её какой-то хмурый поц обхаживает, - сказал Толян. – С подполковничьими погонами. Рожа протокольная, всегда гладко выбритый и смотрит как рыба об лёд. И похоже, богатенький. Весьма! Приезжает за твоей кралей на «бээмвухе».
- И откуда ты только столько знаешь? – весело удивился Вадик, хотя появление явно выигрывающего по финансовым показателям соперника внесло в его жизнерадостное настроение небольшое, но досадливое смятение.
Толян самодовольно ухмыльнулся.
- Стреляли! - и глаза прищурил как у артиста Спартака Мишулина из «Белого солнца пустыни».
- А вообще, все феминистки - неудовлетворённые стервы! – решительно заявил Алька. Он был не просто очень начитанным, но ещё и интеллигентным молодым человеком, поэтому в налаживании контактов с женским полом испытывал определённые трудности не только финансового, но и морально-этического порядка. К тому же в определении человеческих характеров он не терпел полутонов: герой – значит герой, зануда – значит зануда, стервь – значит стервь. Чего тут непонятного? Такой юношеский максимализм посторонних людей напрягает, но обычно прощается друзьями, и если в аллочкиной стервозности у всех троих, включая и влюблённого Вадика, не возникало никаких принципиальных сомнений, то наличие соперника с двумя большими звёздами нашего Ромео поначалу даже позабавило (раз подполкаш, значит, уже не молод. А молодость, они будет повыигрышней любой, даже самой крутой «бээмвухи».). Позабавить-то позабавило, но всё равно, внутри начало неприятно покусывать. Тем более, что Аллочка его серьёзно, как сейчас говорят, «зацепила». Да и он ей, судя по призывным взглядам и смелым жестам, был далеко небезразличен. А то что феминистка… Не самый, конечно, лучший женский вариант, но бывают случаи и пострашнее. У Вадика была одна такая…из бывших комсомолок-демократок. Вот это был настоящий ужас! Рассказывала ему – представляете! - в постели о первых советских диссидентах! Он, Вадик, чуть сам вслед за ней умом не тронулся. Правда, потом всё разъяснилось. Один знакомый медик объяснил, что у женщин после долгого воздержания может развиться так называемый реактивный психоз. Поэтому в таких ситуациях им лучше не возражать и вообще не раздражать. Диссиденты так диссиденты. Чёрт с ними. Главное, в такие моменты убрать из её поля видимости и досягаемости тяжёлые подручные и колюще-режущие предметы. Тогда ещё остаётся серьёзный шанс выбраться из кровати живым. А вы говорите феминизм! Это невинные цветочки по сравнению с таким вот… комсомольско-демократическим психозом!
Что же касается Аллочки как именно женщины… Ну что ж! Когда-нибудь это должно было случиться. Кто-то же, в конце концов, должен был на такого жеребца-мустанга, как Вадик, набросить своё персональное лассо! Вот она и стала этим самым «ковбоем Мальборо». Вот и набросила, шутя и играя.

А время между тем шло. Правильно говорят: если мужчина ревнует женщину, то это значит, что он её любит. А если не ревнует, то значит, ничего не знает о её параллельно действующих поклонниках. Вадик знал, поэтому терзался всё больше и больше и, наконец, однажды, отдыхая-перекуривая между жаркими любовными схватками, не выдержал.
- А что это за господин официэр вокруг тебя увивается? – произнёс он вроде бы даже насмешливо. То есть, давая таким образом понять, что не видит в этом опогоненном гражданине серьёзного конкурента.
- А любовник, – спокойно ответила Аллочка, лениво затягиваясь дорогой дамской сигареткой.
- Понимаю, - он всё же несколько растерялся, хотя и не подал вида. – Шутка такая. Очень остроумно. Больше вопросов не имею.
- Да нет, серьёзно, - спокойно пожала она плечами. – А что, тебя это сильно напрягает?
- Ну как… - опешил он от таких цинизма и откровенности, а больше от спокойного тона, которым это признание было произнесено. - Мы же с тобой вроде…вместе…и вообще… - и этим своим жалким блеянием начал позорно терять позицию за позицией.
- Что вообще? – насмешливо сказала она. - Что вообще, что в частностях – одна… - и она произнесла нецензурное слово.
- Ты, милок, надеюсь, не думаешь, что я всю жизнь собираюсь провести вот на этой твоей общежитской койке?
- Институт закончу…работать начну… Всё нормально будет… - унизительно пролепетал теперь уже окончательно растерявшийся от такого логического продолжения будущий исторический педагог.
- Будь проще, Вадя! – сказала Аллочка и, улыбнувшись, шутливо потрепала его по щеке. – И люди потянутся к тебе! Какой институт? Кому он нужен, этот твой ср…й пед? Шустрить надо, Вадя! Извини за банальность, но жизнь – несправедливая штука. Не будешь шустрить, так и останешься… педагогом! И только начальных классов!
- Не хочу, - вдруг надулся Вадик. Это было так неожиданно и так для него нехарактерно, что Аллочка даже не засмеялась.
- Да! – и его надутые щёки предательски задрожали. - Тогда я ничего не хочу. Совсем.
- О! Бунт на корабле? – удивлённо-аристократично изогнула она брови.
- Это не бунт, - сказал Вадик и гордо вскинул голову. – Это революция.
- Революция, господин историк, чтобы вы знали, подразумевает её удачное завершение, - неожиданно жёстко, если не жестоко, отчеканила Аллочка. – А бунты всегда закачиваются неудачами, - и безжалостно уточнила. – Для бунтовщиков. Ну, остыл?
- Нет, - попёрло из него благородное дерьмо. – Выбирай: или я, или…
- Я уже выбрала, – перебила она его теперь уже откровенно жестоко-бесцеремонно. – Я уже давно выбрала. Бывай здоров… революционэр!
И забив этим насмешливо-уничижительным «революционЭром» в его, вадиков, гробовой приговор последний и окончательный гвоздь, быстро оделась и ушла, не прощаясь и энергично-дразняще покачивая бёдрами. У приложенного всей его революционной мордой об асфальт Вадика от лицезрения этого небрежно-развратного бедренного покачивания мучительно-тоскливо заныло в паху, а она, Аллочка, игрунья такая, даже не оглянулась. Она гордо уходила, уверенная в себе и своей абсолютной правоте. Да и кто её имел право осуждать? Уж во всяком случае, не студенческий мальчик Вадик!

Вообще, достаточно стандартная история. Уверенная в себе, энергичная бескомплексная самка, имеющая сразу двух самцов: один – стареющий, но богатый; другой – молодой, но бедный, сделала выбор в пользу первого. Классика жанра. Сколько уже о таких треугольниках и о таких самках написано-переписано! Но в том-то и дело, что классика – вечна. А потому никогда не мельчает, не надоедает и пылью забвения не покрывается. Наоборот, в каждом конкретном случае начинает, как в первый раз, отчаянно и очень болезненно кровоточить, потому что всё очень чётко и безжалостно расставляет по своим местам. Аллочка была права: жизнь, она действительно безжалостная и несправедливая штука. И единственный лекарь, и само лекарство у неё только один и одно – время. Оно и универсальное обезболивающее и универсальное успокоительное. Ничего более действенного, чем время, при такой «болезни» ещё не придумано.

Итак, они расстались и не виделись с полгода. А потом неожиданно встретились. Всё в том же бассейне.
- Привет, - сказал Вадик и повернулся к своей спутнице, роскошной платиновой блондинке. – Подожди меня в холле. Видишь, старую знакомую встретил. Надо поговорить за пару слов. Я скоро.
И этак интимно (слишком интимно! Не переигрывай, Вадик!) ей, блондинке, подмигнул.
«Старая знакомая» на «старую» не обиделась и на новую вадикову пассию даже не посмотрела. Просто с м а з а л а её никаким взглядом, словно посмотрела сквозь стекло.
- Давно не виделись, - сказал Вадик уже Аллочке, весьма уязвлённый её таким н и к а к и м взглядом. Им Аллочка сразу расставила все акценты и сразу дала понять, что эта крашеная блондинка ей глубоко по барабану. А он-то, наивный, рассчитывал на ревнивость чувств.
- Уезжала?
- Ага, - кивнула она.
- Далеко?
- Да нет… В Грецию.
- В командировку? – спросил он и неожиданно смутился. (Какая командировка? При чём тут командировка? Вадик вдруг подумал, что за всё время их знакомства так и не узнал, кем и где она работает, и работает ли вообще. Тогда чем на хлеб зарабатывает? Самкой она работает, тут же услышал он в своём мозгу насмешливый голос. Породистой стервой. Чего тут непонятного? Так что беги, Вадик, беги быстрей! Такие дамы – не для педагогических историков. Таких как ты, они проглатывают, не жуя. Вместе со шнурками, ботинками и их исторической педагогикой.).
- Можно сказать и так, - усмехнулась Аллочка. Она оценила его тактичный юмор и трогательную смущенность. Ей в последнее время так не хватало этой наивной искренности чувств!
- В е г о командировке, - небрежно уточнила она. (Дескать, ах, какая же я проказница-прелестница!)
- Понятно, - кивнул Вадик. Он знал, что жирный подполковник год назад сменил офицерский мундир на штатский костюм, но погоны сохранил, и теперь ударно трудится в очень хитрой и очень богатой конторе, которая называется «Росвооружение». Культурное местечко. В нём можно интересно жить и при этом ежедневно кушать чёрную икру прямо столовой ложкой, игнорируя намазывание на хлеб.
- А как ты? - спросила Аллочка настолько понятным тоном, что можно было даже не напрягаться: «как он» ей было абсолютно наплевать. Тогда зачем спрашивала? Если только из вежливости. Соблюсти, так сказать, дипломатический протокол. Да и чего непонятного? Заканчивает институт, по-прежнему пока молод, по-прежнему пока привлекателен и, как и прежде, ей совершенно не пара.
- Ничего, - ответил он, отводя взгляд от её вежливо-насмешливых глаз. – Копчу помаленьку. Дышу через раз.
Аллочка, слыша его и не слушая одновременно, раскрыла свою сумочку (сумочка была не менее жеманно-изящной - а как же! – чем сама Аллочка) и достала оттуда что-то тонкое, длинное и по дорогому матово-заблестевшее.
- Презент, - сказала она и протянула вещь. – Карандаш и зажигалка. Одновременно. Очень удобно. В твою коллекцию.
Она не забыла! Да, его единственной, по настоящему серьёзной, можно сказать – маниакальной страстью были карандаши. Коллекцию начал собирать ещё его, Вадика, дед, очень недурственный по местным масштабам художник-портретист. После его смерти коллекция оказалась у его единственного сына, Вадикова отца, классного чертёжника, тоже, впрочем, не лишённого творческой жилки. А от него – уже к Вадику, к живописи никакого отношения не имевшего, но художественным вкусом – гены, гены! – всё-таки обладавшему. Чем он несомненно гордился и на что порой покупал» и своих легкомысленных ровесниц, и более взрослых дамочек, и даже вроде бы абсолютно серьёзных барышень из серьёзных семейств.
- Спасибо, - хмыкнул он. Хотел, чтобы получилось иронично-насмешливо, а получилось по щенячьи растерянно.
- Значит, помнишь?
- А я, Вадик, всегда и всё помню, - опять отчеканила она, пристально, не моргая, глядя ему прямо в глаза. Джеймс Бонд в юбке, вдруг подумал он и испугался. В первый раз испугался. И именно её, Аллочки. Железная леди. Штандартенфюрер Штирлиц. Нет, не Штирлиц – Мюллер! Гестаповский рыцарь без страха и упрёка. «Пал Андреич, вы шпиён? – Видишь ли, Юра…». И ведь неспроста она так смотрела! Не только из вежливости (да какая там к чертям собачьим вежливость, с таким-то гестаповским взглядом!) и не просто из любопытства. Нет, нет и нет! Тогда что, что, что?
- Ну, бывай! – неожиданно закончила она и – вот чудо-то непредсказуемое! – вдруг быстро чмокнула-чпокнула-клюнула его в щёку.
И так же стремительно ушла. Опять так же, как тогда, полгода назад, звонко и задорно цокая каблучками. Полгода сжались в один день, и платиновая блондинка, которую он упорно штурмовал-обхаживал целый месяц, вдруг превратилась в досадное недоразумение.

Прошёл ещё год. Вадик закончил институт, женился на то самой «обхоженной» блондинке (нет, нормальный ход! Папаша – директор магазина сантехники. Тот ещё барбос. Мамаша ударно трудится в сфере общественного питания директрисой одного из городских ресторанов. Так что можно жить!) и теперь жил у горячо любимой супруги, которая перекрасилась в цвет взбесившейся мимозы (самый стон среди дочерей директоров санитарно-технических магазинов и ресторанных работиков). Жизнь постепенно втянулась в свою обычную, стандартно-скучную, сонливо-спокойную, философски-вяло-раздражительную, мещанско-обывательскую колею с периодически устраиваемыми для взбодрения кухонными склоками, сценами ревности и семейными вылазками в театры и на природу, и тайно-конспиративые - по бабам.
Вы, конечно, ждёте фазу типа «…и вдруг!». Не ждите. Её не будет. В реальной жизни вообще очень-очень-очень редко происходит это самое «…и вдруг». Даже классическое внезапное нападение мрачного громилы в тёмном переулке «вдруг» не бывает. Хотя бы потому, что никто вас не заставлял шляться именно по таким вот переулкам. Прошли бы чуть вперёд - и вышли на ярко освещённую, оживлённую, совершенно внешне не криминальную улицу (если только на перекрёстке машина сшибёт, но это уже совершенно другая ситуация). И вместо того, чтобы ползать по мокрому, склизкому асфальту, слепо щурясь и наощупь собирая детали разбитых очков, бумаги из бесцеремонно распахнутого портфеля и выбитые зубы (хорошо ещё что ножик в бок не получил!), вы могли бы спокойно и с гордо поднятой головой дефилировать по этой самой ярко освещённой улице, утверждая всем своим торжествующим видом, что человек – это звучит не только паскудно, но порой, бывает, и достаточно гордо! А если свернул в переулок, если нарвался – то и получи в обе руки. Всё закономерно, всё как и положено, и не на кого, кроме себя, дурака, обижаться.
Хотя пусть будет это «а вдруг!». Пусть! Нашему повествованию оно не помешает, а для добавления интриги – само оно! Тогда продолжу так: и вот в один из таких вот скучно-тягомотных вечеров, сидя в потёртых, пузырящихся на коленках тренировочных штанах (а эта перекрашенная дура, что сидит сейчас под боком, клялась и божилась, что настоящий «Адидас»!) и с уныло равнодушным интересом разглядывая в телевизоре фальшиво-деловую дикторшу, демонстрирующую свою дежурную деревянную улыбку, наш окольцованный Вадик неожиданно увидел её, Аллочку.
- В начале прошлой недели Матвей Гурьев, бывший подполковник российской армии, ныне - владелец финансовой группы «Источник», или, как называют его на Западе, владелец заводов-газет-пароходов, подарил своей подруге, нашей бывшей соотечественнице Адриане Жюпен виллу на Лазурном берегу, - радостно сообщила теледикторша (чтобы эта сука подавилась этой грёбаной виллой, было написано на её дежурно-приветливом лице. А тут читаешь вам, козлам, день и ночь про чужое богатство – и ни одна скотина даже «спасибо» не скажет. Я уже не говор о свободно конвертируемой валюте.).
Оператор тут же дал крупным планом аллочкино лицо. Аллочка-Ариана холодно поёжилась, настороженно улыбнулась и вдруг показала «уважаемым телезрителям» свой изящный жюпеновый язык. Дескать, что, съели, дорогие соотечественники? Клала я на всех вас с большим соотечественническим прибором! Нет, хорошая девочка! Смело шагает в ногу с суровой современной действительностью!
- …а вечером того же дня, - продолжил телевизор. - госпожа Жюпен внезапно исчезла при очень загадочных обстоятельствах (и при этих словах на теледикторском лице заискрилось-заполыхало настоящее, огромное, искреннее женское счастье.). Продолжавшиеся все эти дни поиски результатов не дали (ура!ура!ура! Осиротела лазурная вилла! Чтоб она утонула, эта Жопена! Чтоб её тамошние лазурные акулы безвозвратно сожрали! Чтоб она осознала напоследок, проглатываясь в акулью пасть, как предавать горячо любимую Родину, в которой простым несчастным дикторшам достаются лишь жалкие объедки с жирного телевизионного стола!). Из неофициальных источников нам стало известно, что госпожа Жюпен месяц назад привлекалась Марсельским судом в качестве свидетельницы по уголовному делу о крупной экономической афере некого международного концерна, занимающегося торговлей оружием. К поискам госпожи Дюпен подключился Интерпол. Мы будем информировать вас о ходе розыска. Прогноз погоды…
Бред какой-то, фыркнул Вадик. Госпожа Жюпен… вилла на Лазурном берегу… Этот гнида подполковник… Международная торговля оружием… внезапно исчезла… Прямо Мата Хари какая-то! Мата Хари, Мата Харя, Аллочка по фамилии Жюпен… хотя жопен у неё при нашей последней встрече был по-прежнему ещё очень даже ничего… Харя – морда… Владелец заводов-газет-пароходов… Да, это Маяковский… Чушь собачья! Да задеритесь вы все вместе со своим ворюгой-подполковником, Лазурным берегом и Интерполом! Чтобы у всех вас в ваших жопенах геморрои дружно повыскакивали!

В эту ночь он любил свою фальшивую блондинку с каким-то садистским наслаждением, а он с наслаждением, уже типично мазохистским, так же яростно эти его любовные ласки-пытки принимала.
- А ты у меня, Вадя, оказывается, тот ещё спец, - заключила она довольно, когда, обессилев, они, как вдоволь насосавшиеся крови клопы, отвалились друг от друга и расползлись по разным краям купленной на днях на распродаже в элитном, но удачно для покупателей банкротящемся магазине этот суперсовременный сексодром - чудо японско-южнокорейского производства.
- Чего это ты так разгорелся-то? Или фильмов блядских насмотрелся?
- А чего тебе не понравилось? – огрызнулся Вадик. Супруга так и осталась для него всё той же абсолютно бесцветной платиновой блондинкой, с которой он год назад встретил в бассейне ныне успешно пропавшую даже для Интерпола Аллочку.
- Почему же не понравилось? – усмехнулась супруга. – Самэц! Есть ещё, оказывается порох в пороховницах! А то всё ноешь - «устал», « не хочу»! Эх, Вадик, Вадик! Я же всё прекрасно понимаю! Какие мы с тобой супруги… Так, для штампика в паспорте, - и она лениво, как сытая кошка, потянулась. За это лениво-сытое потягивание Вадик сейчас готов был её убить. Хотя в чём она-то виновата? Только в том, что она - не Аллочка?
- Но если уж женился на московской прописке – терпи, – продолжила она нравоучительно и потянулась за сигаретой. - А за разогрев – большое спасибо. Действительно постарался. Я оценила.
-Большое пожалуйста, - буркнул он недовольно и поморщился от сигаретного дыма. Вадик был всё-таки воспитанным человеком и не любил, когда курили в постели.

И опять он совершенно не удивился, когда повстречал её теперь уже в сквере, по пути из школы.
- Привет, - сказала она, и изящные серёжки в её ушах сверкнули призывно, хищно и весело. В интонации было что-то новое, незнакомое, что одновременно и настораживало, и призвано было загипнотизировать и расслабить.
- Привет, - ответил он и даже изобразил нечто наподобие улыбки. – Тебя уже нашли… террористка-аферистка?
- Это ты про что? – фальшиво удивилась Аллочка (слишком быстро и слишком фальшиво. Так не бывает.). Теряешь квалификацию, подумал он со злорадством. Похоже, давно не репетировала.
- Про Интерпол, про чего же ещё!
- А, ты про это… - в голосе её послышалось не столько злорадство, сколько разочарование. - Да нет. Не нашли.
- Почему?
- Не захотели.
- Чего «не захотели»?
Она пожала плечами: искать, чего…
- Да что мы о каких-то пустяках… Как живёшь-то, Вадим?
- Нормально. Женился. Учу детей. Коплю на машину.
- Могу помочь с деньгами, - быстро сказала она (смеётся? Похоже, нет. Сука набриллианченная. В отделение тебя, что ли, отвести? Может, премию какую выпишут за международно разыскиваемую? Должны быть нехилые «бабки». На машину наверняка хватит.).
- Нет, не надо, - ответил Вадик, хмыкнул и решил не отводить. – Наберу.
- Боишься? – усмехнулась она.
- Боюсь, – признался он. – Слишком на разных орбитах мы вращаемся. Если столкнёмся – взорвёмся. А мне это надо?
- Надо, - просто сказал она и тут же уточнила. – Мне. Этот козёл мой… умер, в общем. Скончался при соответствующих обстоятельствах. Теперь я – богатая вдова. Продолжать его дела не собираюсь, да к ним и не подпустят. Теперь имею полное право спокойно жить. Заслужила, - и опять неожиданно, опять как в прежние разы перед его глазами появились её глаза. На этот раз совершенно серьёзные, спрашивающие, ждущие.
- А, Вадим? – понизив голос, одними губами спросила она с давно, казалось, забытым, но совсем, оказывается, не забытым волнующим придыханием.
- Да ты что? – он не то чтобы опешил, и даже не удивился, словно давно ждал чего-то такого необычного. Впрочем, именно такое предложение было именно в её характере. У международно разыскиваемых – свои причуды.
- Зачем это мне?
- А мне? - с непонятным вызовом спросила она. – Мне одной-то? Куда столько? Вот я и подумала…
- Что?
- Да так. Ничего… - опустила она голову (наконец-то хоть один искренний жест!). – Просто так…
Аллочка полезла в сумку и достала оттуда очередной карандаш.
- На. Из кокосовой пальмы.
- Так вот, значит, где ты скрывалась…- догадался он. – Там, где много-много кокосовых обезьян?
- В них, - не стала темнить Аллочка. – Гроза прошла, теперь можно и объявиться.
- А чего так?
- Я же сказала: Гурия убили. Обрубили все концы. Финита ля комедия. Значит, отказываешься?
- Да, - сказал Вадик и, словно провинившийся школьник, склонил голову. – Не потяну. Раньше мог. Теперь уже не потяну. Поздно. Так что спасибо.
- Не торопись. Подумай.
- Только и делал, что думал. Я – грешник, ты - грешница. Двум грешникам вместе жить нельзя. Будут грешить друг другу. Это разве жизнь?
- Ну, как говорится, была бы честь предложена, - вздохнула она. - Бывай… грешник, - и насмешливо сощурилась. - Может ещё и встретимся.
- Может, и встретимся – согласился он. – Жизнь, она ведь такая… непредсказуемая штука.

Придя домой, Вадик переоделся, вымыл руки, поужинал с большой рюмкой водки, на что блондинка осуждающе качнула головой (раскачалась тут! Сиди уж и не вякай!), и, достав из портфеля кокосовый карандаш, вдруг ни с того ни с сего начал оглушительно хохотать. Блондинка сначала испуганно вжалась в кресло, непонимающе выпятилась и на него, и на карандаш, да так и замерла, жалко ещё что рот не раскрыла. А он всё хохотал и хохотал, хохотал и хохотал… А что? А имеет право! Ничего необычного! Может, у него сегодня настроение такое безудержно весёлое! Такое… безостановочно хохотучее! Имеет полное право! Будем жить, господа!

Нет, с Аллочкой он больше не встречался. Хотя чувствовал: жива-здорова и греет свой бриллиантовый пупок на благословенном Лазурном берегу. И наверняка опять кого-то очень крупно обманывает. В их бездушно-прагматичном мире обмануть – это что-то вроде лёгкого, но обязательного наркотика. Что-то вроде душевнообезболивающего средства. Без этого в их мире не живут. Элегантный обман – это для них этакая обязательная составляющая принадлежности к их избранному кругу. И если этим обаятельным обманом пренебрегаешь, то из списка избранных вычёркиваешься. И дело, конечно, не только в толщине кошельков. Деньги, как таковые, для них уже не имеют их прямого значения. Они уже выше этих шуршащих бумажек. У богатеев – свои законы… Опять же экстравагантность у них по-прежнему в большой моде. Время от времени выйти в народ – это так цивилизованно, так демократично! Поэтому кто знает, может, ещё и встретимся. По пути со школы. В сквере. В привокзальной пивной. А почему бы и нет? Жизнь, она ведь действительно так непредсказуема.

Алексей Курганов.

Ой, Вань, гляди какие клоуны… (рассказ).


Скучно. Ску-ко-ти-ща! Иван Иванович (и фамилия у него тоже замечательная, и главное, очень редкая – Иванов), сорока с чем-то летний мужик, краса и гордость родного завода резинотехнических изделий, уныло сморщил сливовидный нос и так же уныло-брезгливо поглядел вдоль родной улицы, в доперестроечные времена носившей гордое название имени товарища Лукермана, видного местного революционера, подло убитого во времена торжественного в свой неотвратимости и неотвратимого в своей пугающей торжественности становления колхозного строя злобными кулацкими элементами. Сейчас улица носила новое название, в соответствии с духом перемен – имени Дворянского собрания (какое, интересно, к их сплошь пролетарской улице имели отношение эти самые дворяне? Они тут же, добровольно развесились бы по здешним уличным деревьям, если бы услышали какой яростный мат стоит порой на этой «дворянской» улице.), и была, конечно, глубоко не права. Ванька, не обнаружив на ней ничего заслуживающего хоть бы малейшего внимания, раздражённо сплюнул под свои пролетарские ноги, раздражённо растоптал плевок сапогом (чем он-то ему помешал?), повернулся и так же злобно-раздражённо пнул калитку, ведущую к сараю, где у него под верстаком была запрятана остатьняя треть бутылки с самогонкой. День не задался с самого утра, хотя никаких препятствий к благородно-созидательному труду вроде бы не было. Пойду и сдам его в гестапо, вдруг вспомнил он слова профессора Плейшнера из анекдота про Штирлица. А почему вспомнил, с какой такой стати? Может с этой самой самогонки? Ведь сколько уже раз говорил Кабанихе, всенародно известной на их дворянско-лукерманской улице производительнице этого доброго старинного народного напитка: не добавляй, старая тра-та-та (и всё матом, матом! Бедные дворяне!), в напиток свой поганый димедрол! У трудящихся от него в мозгах происходит смещение памяти вплоть до пугающих зрительно-слуховых галлюцинаций! Дождёшься-додобавляешься, кукуруза старая – дом подожгу! На что искомая Кабаниха, эта целеустремлённая в своей самогонопроизводительной деятельности, но недалёкая из-за своей патологической жадности женщина, каждый раз клялась и божилась, что ни-ни, что никогда и ни за что, и вообще она приобретает в аптеке только свечи для своего любимого хронического геморроя. Несмотря на ярко выраженную субтильность телосложения, Кабаниха - и это нужно признать! – была всё-таки храброй женщиной, и, плюя на угрозы разных местных женщин сдать её в геста… тьфу ты, в милицию, отважно продолжала свой рискованный, но стабильно востребованный мужским населением их мухосран…тьфу, да что со мной сегодня… дворянской улицы имени товарища Лукермана, алкогольный бизнес.
Калиныча, что ли, позвать, тоскливо подумал Иван Иванович о соседе. Небось, тоже, собака худая, мается после вчерашнего кабанихиного «коньяка». А ну его, нехорошего, подумал вдруг с внезапно-закономерной обидой. Вспомнилось старое: когда сосед свою старшую, Любку, замуж отдавал, то позвал его, Ивана, только на второй день, на объедки-недопивки. Да и то состроил при этом такую капризную морду лица, что, дескать, ладно уж, прими, сосед, сто пятьдесят с недоеденным вчера, пока вроде бы не окончательно прокисшим винегретом! Всё равно его поросёнку отдавать, а тут, видишь, ты появился, черти тебя носят непонятно зачем…. Вот, видишь, слава Богу, от одной дуры избавился. Теперь другая, Варвара-краса-длинная коса, дитятко моё ненаглядное, пока ещё вроде бы от всех этих наркоманских дискотек не беременное (хотя кто её щупал-проверял? Может, уже и с икрой!), на подходе. Где бы и ей какого дурака, как теперешний Любкин супруг, найти? Ты ешь винегрет-то, ешь! Бесплатно! А сколько моя майонезу туда навалила – страсть! Кто же знал, что гости его жрать не будут, а ты, как назло, обязательно зайдёшь… Как будто для тебя, урода, с этим майонезом старалась… Тридцать пять рублей – пачка! С ума сойти!
Нет, не буду я его звать, решил окончательно и бесповоротно Иван Иванович и ещё раз, совершенно без всякой причины, пнул ни в чём не повинную калитку. Нехороший он человек, этот Калиныч. И жена его, Зинаида, самая настоящая стерва, потому что в долг никогда не даёт. На похороны, что ли, копит, жадина неприветливая? Кому? Кому-кому… Супругу, кому же ещё!
- Эй, Калиныч! – крикнул он, сложив ладони рупором. – Выходи! Дело есть!
Ответом ему послужила пугающая тишина. То ли сосед просто спал, то ли продолжал «праздновать», в гордом одиночестве, или как говорится в народе, угощался «в одну харю». Да, он действительно способен на такое, потому имеет выраженную склонность к отвратительно-мерзкому частному индивидуализму. Ну и как к нему прикажете в таком случае относиться? Всё, решено: ни грамма единоличнику, хоть он и сосед!
- Калиныч! Ты слышишь меня или уже нет?
-Чё те надо? – выскочила на соседово крыльцо Зинаида (или Зинида, как называл её Пашка Михельсон, их сосед по другой, но тоже соседней улице имени бывшего Первого Мая, а ныне – Второй Демократической), калинычева благоверная - огромная, с вечно злобными поросячьими глазками баба, одетая так, словно собиралась немедленно уходить в партизанский отряд: на голове - шапка-ушанка, на безобразно расплывшемся туловище – потёртая телогрейка, на тумбах-ногах – кирзовые сапоги. Да, есть ещё женщины в русских селеньях… И коня на скаку остановят, и в ухо заедут без всякого на то твоего согласия… Если же учесть, что на дворе был конец мая и температура уверенно зашкаливала за двадцать градусов, то одежда на Зиниде была, конечно, как раз по сезону. Убогая, подумал с неприязнью Иван Иванович, поспешно-трусливо захлопывая калитку. Чего с неё возьмёшь, хотя и работает бухгалтершей в их насквозь коррумпированном домоуправлении.
- Чё надо, спрашиваю? – злобно продолжил допрос это танк в юбке.
- А он не тебя зовёт, а меня! – нарисовался за её могучей спиной гарный хлопец Калиныч и со значением добавил. – Гуляй отсюдова! У нас будет мужчинский разговор! Не для всяких там разных бабов!
И вот тут случилось совсем уж невероятное: Зинаида, этот бронетранспортёр с глазами, вместо того чтобы выдать в ответ привычный многоэтажный мат, от которого наверняка прокисали даже её годовые бухгалтерские отчёты, вдруг сразу сникла, шмыгнула своим могучим носом, опустила голову, и не сказав ни слова, скрылась в дверях.
Как это красиво говорится в любезных романах? «У героя от удивления отвалилась челюсть». Нет, у Ивана ничего отвалилось. Рано ещё отваливаться. Возраст ещё не подошёл. И волосы у него на голове дыбом не поднялись (там, честно говоря, уже и подниматься-то было нечему). И во рту не пересохло, потому что и так ощущалась противная сухость неудачного похмелья. Он просто замер и тупо выпятился на неожиданно осмелевшего соседа.
- Заходи, Вань, - хмуро сказал Калиныч. – Не обращай внимания.

«Ой, Вань, гляди какие клоуны…», - пел из магнитофона покойный Высоцкий. На столе в терраске стояли бутылка водки (Водки! Самой настоящей! Рублей за восемьдесят, не меньше! Это чего же такое творится на их Дворянско-Лукерманской и вообще на белом свете?), гранёный стакан, тарелка с солёными огурцами и крупно порезанной колбасой и хлебница с ломтями хлеба. Да, похоже, у Калиныча сегодня действительно был какой-то праздник. Только какой? Может, Варьку свою, задрыгу колченогую, какому-нибудь дураку, наконец, сосватал?
- Проходи, садись… - сосед полез в стоявший у стенки шкаф, достал ещё один стакан.
- Чего случилось-то? - растерялся Иван.
- А-а-а… досадливо махнул рукой Калиныч, берясь за бутылку. – Сёмка пропал.
Вот теперь всё стало проясняться. Семён, Калинычев сын, служил по контракту на Кавказе. В последний отпуск похвастался: на квартиру накоплю – и всё, завяжу с этим самым контрактом. Надоела постоянная фронтовая обстановка. Того и гляди или пулю словишь, или подорвут к едреней матери. Он и в контрактники-то записался из-за этой самой квартиры. Потому что здесь, у родителей, было, конечно, тесно: сам Калиныч с Зинкой, дочь Варвара и Семен с женой и трехгодовалым сыном. Разместись-ка такой оравой на тридцати метрах! Отсюда и бабы, Зинка и семёнова жена Маруся, постоянно сварились – а чего свариться, если действительно теснота? Она ведь от ваших свар и склок не расширится-не распахнётся!
- А мы всё думали-гадали: чего это у него мобильник уже неделю молчит. Я в военкомат позвонил, вот там мне и сказали… Ладно, будем!
Калиныч поднял стакан, чуть помедлив, протянул его для чоканья. Иван поспешно чокнулся. Всё правильно. Не на поминках. Тьфу-тьфу-тьфу…
Молча выпили. Молча закусили. Говорить было не о чем. «А к роту хоть завязочки пришей…» - продолжал петь покойный бард. Иван вспомнил: Сёмка его песни очень любил. Долюбился…
Калиныч как-то странно покосился на магнитофон, но выключать не стал, сидел сгорбившись, упираясь щетинистым подбородком в сцепленные в замок руки.
- Ну, ты это… ты не паникуй пока-то… - пробормотал Иван. – Мало ли чего… Отобьют…
- Только-только диван в их комнату присмотрели, - сказал Калиныч глухо. – И недорогой – две тысячи. Хороший диван. С подушками. Зинка говорит – давай подождём покупать… - и вдруг почти выкрикнул, обращаясь неизвестно к кому. – А вот х… вам всем! Всё равно куплю! И не х… ныть! Пусть стоит! Наливай, Иван, чего ты как засватанный!
Опять выпили, пожевали огурцов и колбасы, закурили.
- Ванятку жалко… - пожаловался Калиныч. – «Где папка? Когда приедет?». Вон, в воскресенье в цирк с ним собрались.
- В Москву? – спросил Иван.
- Нет. На прошлой неделе к нам приехал, на площадь стоит. Ванятка говорит: на клоунов посмотреть. Очень уж ему клоуны по телевизору нравятся. Смеётся аж заливается! Весёлые говорит, какие! Особенно когда с собачками. Да-а-а… Смеху теперь полны штаны.
И опять замолчал. Разговор получался какой-то непривычный, наскоками: две-три фразы - и опять молчок. Да и о чём говорить?
- Я раньше думал, что само страшное, это когда погиб. А, оказывается, нет. Оказывается ещё страшнее, когда без вести. Измаешься весь, глаза ни на что не глядят… И эта зараза… - и Калиныч кинул на бутылку, - … не забирает. Так, на три минуты… Паскудство какое-то. На душе всё переворачивается и никак угнездиться не может. Хуже похмелья.
- А Сёмка не курит, – опять неожиданно сказал он. – Нет, водочкой-то с ребятами баловался, Я, помню, когда его ещё в школе поймал, ремня всыпал. Дурак, чего я тогда на него взъелся? Ну выпил и выпил! Когда-нить всё равно начинать.
- И чего ж теперь? – осторожно спросил Иван.
- Контрактников они не щадят… - тихо и зло сказал Калиныч. – Контрактники – это те же наёмники. Это совсем не то, что по призыву. Призывника ещё, может, пожалеют. Чего с него взять-то? А контрактника нет…Да, заработал Сёма на квартиру…
- Может, обойдётся ещё… - сказал Иван (да чего там обойдётся!). – Может, выкуп какой заплатить предложат.
- Может и предложат, - вяло согласился Калиныч. – Только долго чего-то думают. Да и ведь не три копейки запросят! Если, конечно, запросят… Тоже мне, нашли миллионеров… Я как чувствовал, что ничем хорошим эта квартира не кончится! – добавил он яростно. – Жили и жили! Крыша над головой есть - и ладно! Нет, отдельную ему подавай! Тоже мне нашёлся… фон барон! Зинк, неси ещё бутылку!
Из комнат появилась неслышная как тень Зинида, моча выставила на стол ещё один пузырь.
- Чего ты на меня смотришь? – накинулся на неё Калиныч. – Я чего, выпить не могу?
- Да пей… - ответила она и ушла назад, в дом.
- Тоже переживает… - бросил зло Калиныч. – Ну так иди, выпей с нами! Чего выть-то? Ходят все как на похоронах! Смотреть тошно!
На пороге показался толстый малыш с серьёзными глазами.
- А вот и Ванятка! – обрадовался Калиныч. – Иди, садись вот здесь, со мной! Ничего! В выходной в цирк с тобой пойдём! «К роту хоть завязочки пришей!». Эх ты, мордюля! Конфетку хочешь?
Внук, набычившись, кивнул.
- На! - и Калиныч достал из кармана карамельку. - Ничего, не пропадём! А в цирк - обязательно! И диван купим! И дядь Ваню с собой возьмём! Пойдёшь с нами, а, дядь Вань?
- А чего же? – преувеличенно бодро согласился Иван. – Я клоунов тоже люблю! Обязательно!

Иван вышел на улицу. Дворянская-Лукермана была по-прежнему пуста. И куда все черти подевались, недовольно подумал он. Не улица, а прямо какое-то натуральное кладбище! Попрятались все по своим курятникам! Он поморщился и пошёл в сарай. Надо было настрогать досок и поправить калитку, а то действительно уже совестно перед людями…

Почему по выходным полно очень длинных "историй". Я так понимаю, что людям по пятницам работать ...не охота. Кстати по понедельникам тексты куда как коротки, даже в "анекдотах"

Ерофеич
Я как то ехал на дачу за своими бабами. И вот повернул уже к дачам и смотрю по дороге канает кто то тащит корзину и что прикольно велосипед без колёс. Наш дачный кооператив находиться как раз 7 километров от трассы а 5 километров .деревня Чтобы попасть в кооператив надо проехать по деревне. Деревенские как обычно дачников не любят. А ведь у них пока не было кооператива к деревне асфальта не было. Домов было с десяток где жили теперь намного больше лавка ходит магазина два как в европе. Я увидел эту картину и остановился . Вижу дед крепкий такой как волуй после дождя.
-Давайте я вас подвезу.
-Да ты что я тебе машину испачкаю
-Хрен с ней я на ней всё равно не депутатов а своих баб вожу. А бабе ей что лишь бы вид был. Главное ресницы накрасить а жопу можно и не вытирать.
-Это ты про баб верно . Вот моя бабка меня пилит что бы я новое зеркало купил старое плохое.....
Ну ладно посадил я деда засунули в багажник велик и поехали.
Довёз я деда до дома
Дед погоди я сейчас тебе наливочки принесу своей
Принёс бутылку тёмной жидкости.
Я приехал на дачу жена собирается в Москву а я бутылку открыл и нюхаю а оттуда такой запах!!! обалдеть я думаю сейчас тяпну немного и поедем тем более я за рулём никогда не пью жена не поймёт . Ну и глотнул немного а дочка стерва засекла и мамаше лупанула. Та всё не поедем сегодня поедем с утра. И мы с ней эту бутылку уговорили.
А потом я узнал что этого деда зовут Николай Петрович а кличут его в деревне Ерофеичем за то что делает самогон на травах. И никому не продаёт а только угощает. А в тот день Ерофеич пошел за грибами велосипед привязал к линии электро передач а когда вернулся то оказалось что кто то у него оба колеса унёс. Вот и пёр он по дороге до деревни оставалось километра 4 когда я его подобрал.
Теперь меня в деревне уважают а Ерофеич всегда в гости зовёт

Есть у меня два знакомых: дядя и племянник. Одного зовут Забежинский Борис, а другого - Забежинский Илья. Так вот, в соцсетях они фигурируют как прикольные аббревиатуры: "Забор" и "Забил"